павшей  сюда
алюминиевой трубы, высохший конский навоз, мусорное ведро. В гостинице был
кафетерий. Проснулся я рано: решил прогуляться по галерее. Ветер гонял  по
двору пыль. День был воскресный. У стены в галерее стоял  старый  потертый
диван. Остановился я у  витрины  антикварной  лавки.  За  пыльным  стеклом
выставлены  три  блекло-лиловые  бутылки  -  цвета  увядшей  сирени.   Под
воздействием солнца бутылочное стекло в этих краях приобретает  вот  такой
необычный оттенок. Некоторые даже  нарочно  выставляют  на  крышу  бутылки
из-под  молока,  чтобы  они   потемнели.   В   витрине   стояли   бутылки,
принадлежавшие первым белым американцам; стекло  это  жарилось  на  солнце
больше сотни лет.  Форма  бутылок  мне  тоже  понравилась.  Особенно  две:
квадратная с витым горлышком,  а  другая  -  в  виде  плоской  фляги.  Мне
захотелось купить их. Подергал латунную ручку  -  закрыто.  Где  хозяин  -
неизвестно. Вертолет, стоявший возле бензоколонки, напоминал  стрекозу.  Я
вышел из галереи и направился в кафетерий.
   Длинная стойка, шеренга бутылок, прямоугольный вырез  окна,  по  центру
которого проходит голубое шоссе, перерезавшее пустыню  на  две  части.  На
табурете у стойки сидит молодая негритянка, уставившись в стакан с  пивом.
Присаживаюсь в том месте, где стойка загибается и откуда не видно шоссе. У
противоположного   конца   стойки   игральный   автомат.   Негритянка    с
отсутствующим видом взглянула на меня, посмотрела в стакан, потом в  окно,
снова в мою сторону; ее лицо  ничего  не  выражало.  Наконец  она  подняла
стакан и  поднесла  к  губам.  Движения  неторопливы;  губы  раскрылись  и
плотоядно прильнули к краю стакана. Глядя мне прямо в глаза, она  пыталась
подцепить кончиком языка лимонную корку. Притворялась,  что  пьет,  но  не
пила. Гибкий язык облизывал стенки стакана. Она не спускала с  меня  глаз.
Наконец сделала первый глоток. Бармен подал мне кофе.  Я  взглянул  на  ее
ноги. Взял в руки ложечку, чтоб размешать сахар. Погрузил белую ложечку  в
кофе, стал не спеша помешивать, глядя на  негритянку.  Она  смотрела  так,
словно всем телом ощущала каждое мое движение.  Потом  прикрыла  глаза.  Я
вынул ложку, положил на край блюдца. Негритянка встала, подошла и  сказала
по-английски:
   - My, how morbid can you be! [Ты, парень, вижу, отзывчивый! (англ.)]
   Я не понял  ни  слова  и,  не  задумываясь,  ответил  на  своем  родном
диалекте:
   - Шлюха. Бесстыжая шлюха.
   Негритянка двинулась к выходу, я следом за ней.  Мы  свернули  за  угол
гостиницы, прошли мимо фанерного самолета, уткнувшегося носом  в  землю  и
зацепившегося хвостом за ветку дерева, мимо старика в синем комбинезоне  с
винтом от самолета в руках. Миновали квадрат бассейна без воды: по дну его
ходила собака.  Обогнули  мусорный  ящик,  перешагнули  через  алюминиевую
трубу. Негритянка направилась к фургону, возле него стояли два  контейнера
из серебристого металла, в которых, наверно, перевозят мешки  с  арахисом,
миндалем и другими орехами. Я поднялся за ней по ступенькам и увидел,  что
негритянка уже ждет меня на  кровати.  Я  разделся  и  стал  озираться  по
сторонам - куда бы положить одежду, - но так и не нашел подходящего места.
Кругом валялись бутылки, меня это раздражало, и я решил положить одежду на
ступеньку фургона. Но и это место мне не понравилось. Заглянул под фургон,
обошел контейнеры. Постепенно я отходил все  дальше  от  фургона,  пытаясь
прикрыть наготу ворохом одежды. И наконец понял, что под предлогом поисков
места  для  одежды  тело  мое,  именно  оно,  отказалось  от  свидания   с
негритянкой и увело меня прочь. Войдя снова  в  галерею,  я  спрятался  за
колонну и быстро оделся. Сел в старый "шевроле",  предоставленный  в  наше
распоряжение так же, как вертолет, и на полной скорости  выехал  со  двора
гостиницы, как будто опасался погони или задыхался без свежего воздуха.
   Целый час тянется длинная, тоскливая дорога, но вот появляются горы,  и
все в них кажется неустойчивым, готовым прийти в движение:  пласты  желтой
глины грозят обвалом в любой момент; холмики из буры,  как  кучки  помета,
размечет первый сильный порыв ветра, по  склонам  то  и  дело  скатываются
валуны, останавливаясь в пыли у подножия; по обеим сторонам дороги высится
ряд истончающихся электрических столбов, звенит в проводах ветер, насыпает
песчаные  холмики.   Остановился   я   возле   розового   параллелепипеда,
поставленного на обочине для  тех,  кто  стесняется  помочиться  прямо  на
асфальт. Обратно в машину мне не хотелось; я стал  карабкаться  по  голому
склону. С бугра в небольшой котловине увидел развалины заброшенной  шахты,
где добывали буру. Я спустился туда. Ветер швырнул мне в лицо горсть едкой
белесой пыли. Она нестерпимо блестела  под  яркими  лучами  солнца.  Стены
сплошь покрыты налетом белой пыли. Не знаю, что это было,  -  песок,  соль
или, быть может,  бура.  Среди  белых  пирамид  извивалась  едва  заметная
тропинка: наверно, по ней давно никто не ходил, Она привела меня  к  дому,
от  которого  остались  одни  деревянные  стены  и  кое-что  из  надворных
построек.  Дом  этот  напоминал  остов  выброшенного  на  берег   корабля.
Сохранился дощатый пол. Половицы скрипнули под ногой. Все предметы  вокруг
из дерева. Кадки с деревянными растениями разнообразной формы -  пирамиды,
конусы,  цилиндры,  шары.  Искусственные  растения  заботливо  расставлены
неизвестным садовником. Не сразу я понял, что передо мной деревянный парк.
Дом в глубине, видимо, принадлежал хозяину шахты, человеку, который не мог
существовать без деревьев, а в этой пыли ни  одно  не  выживало.  Ветер  и
солнце  иссушили  и  истерли  древесину  настолько,   что   выступили   на
поверхность все ее  прожилки;  на  месте  сучьев  уже  просвечивали  дыры.
Кое-где  древесину  тронула  гниль.  На  всем  налет  пыли.  Выпуклости  и
вогнутости стен вызывали у меня ощущение, будто я  попал  внутрь  огромной
изуродованной виолончели. Впечатление это особенно стало сильным, когда из
скованной слепящим зноем пустыни донеслось до моего  уха  гудение  шершня.
Казалось,  в  воздухе  зазвучала  струна.  От  порыва   ветра   заскрипели
деревянные доски, словно рядом кто-то ходил. Я вошел  в  дом,  стоявший  в
глубине  деревянного  сада,  не  из  любопытства,  а   повинуясь   желанию
спрятаться здесь, затаиться. В комнате  стол  и  поломанная  табуретка.  Я
присел - не потому, что устал: хотелось проверить, выдержит она или нет. И
почувствовал облегчение, только теперь я понял, что  мне  ужасно  хотелось
сесть. Силы постепенно ко мне возвращались; я  стал  рассматривать  стены,
чугунную печку с открытой дверцей, тряпье, сваленное в углу. Начал чертить
геометрические фигуры, водя пальцем  по  пыльной  поверхности  стола.  Как
вдруг со мной произошло странное. Сплелись пальцы рук, и я  долго  не  мог
расцепить их. Когда мне это наконец удалось, я  не  смог  согнуть  пальцы.
Потом руки стали медленно подниматься вверх: я готов  сдаться  на  милость
того, кто появится на пороге. Распахнута настежь дверь, жду: должен кто-то
войти и ограбить, - прислушиваюсь  к  шагам.  Не  скрипнет  ли  песок  под
чьим-нибудь сапогом. Грабитель, конечно же, вооружен.  Тело  мое  охвачено
дрожью. Не знаю, должен ли я на сей раз ему подчиниться.  В  конце  концов
смиряюсь. Руки опустились, спрятались в карманы  брюк,  успокаивали  меня:
опасность уже миновала. Что за ехидство!  Приходится  терпеть  и  молчать.
Главное - не вспугнуть другие части тела. Скажу прямо - во  всем  виноваты
руки. Совсем обезумели. Почему-то они потянулись  к  верхней  пуговице  на
рубашке и к узлу галстука. То есть это мне поначалу так показалось. А руки
схватили меня за горло и стали душить. К счастью, я сразу  сообразил,  что
они намерены сделать, и рассвирепел. Кинулся на пол и начал борьбу.  Я  из
тех, кто всю жизнь ведет бой. На испуг меня не возьмешь, особенно  сейчас,
когда пришлось сразиться с собственными руками. Мне удалось продеть  носки
ботинок в кольцо рук и резким толчком освободить горло  от  сжимавших  его
пальцев. И пока руки мои вновь не набросились на меня, я  решил  напомнить
им то, что для них  сделал.  Все  хорошее  и  плохое.  Я  принял  на  себя
ответственность  даже  за  то  зло,  что  причинили  своим  рукам  другие.
Например, грузчики и наемные убийцы. Я отнес за счет собственных рук  все,
что делали своими руками и отец мой, и дед - люди простые, трудившиеся  до
кровавых мозолей. Польза же, которую приносили до сих пор мои  собственные
руки, была мизерной. Что держали они?  Ложку,  вилку  и,  когда  я  курил,
подносили к губам до восьмидесяти сигарет в день. Много ли весит сигарета?
Какую расправу должны были бы учинить над боксером его руки,  испытывающие
постоянное напряжение? Добрых же дел, которые сделал я для рук  своих,  не
так уж и мало. Ежедневно мою их  и  холю.  Предоставляю  им  полное  право
разделять  со  мной  все  радости  любви.  Разрешаю  им  развлекаться   на
собственный страх и риск, независимо от других частей тела. Как, например,
в тот раз в поезде, когда правая рука шарила в свое удовольствие под юбкой
сидевшей рядом синьоры, я то  притворялся  спящим,  то  пялился  в  темное
ночное небо. Да разве все упомнишь!
   Не берусь судить, подействовали увещевания или  нет,  только  руки  мои
обмякли и успокоились. Смог наконец  подняться,  и  руки,  словно  пытаясь
загладить вину, отряхнули  пыль  с  брюк.  Попытался  выйти  из  дома,  но
обессилел  настолько,  что  был  не  в  состоянии  перешагнуть  порог.  От
усталости меня шатало: я ударился головой о косяк. Еще  попытка.  И  снова
передо мной стена. Догадываюсь: ноги не желают выпускать меня ни в  дверь,
ни в окно. Ведут меня не туда, куда я хочу. Решили оставить меня здесь. Но
я был голоден, и мучила жажда. Быть  может,  ноги  помогли  спастись  лишь
потому, что сами решили учинить надо мной расправу. Сохраняю  спокойствие.
Сажусь и начинаю беседовать с ними. Разговор получился  недолгий.  Сказал,
что вот уже двенадцать лет не хожу  пешком.  Езжу  поездом,  на  машине  -
никаких прогулок,  хождений  по  лестницам.  Можно  сказать,  и  телевизор
приобрел ради ног. Вообще перестал выходить из дома и  даже  передвигаться
по квартире. Но мне пришлось прервать  рассуждения:  веки  отяжелели,  уши
перестали воспринимать звуки. А я так надеялся на свой слух: все ждал, что
с минуты на минуту прилетит вертолет. Я не  сомневался,  что  меня  станут
разыскивать. Стою, глаза закрыты. Вокруг гробовая тишина.




        "ЧАСТЬ ВТОРАЯ"


        "4"

   Когда стволы деревьев, дома и фонарные столбы приходят в движение,  это
означает, что я или в поезде,  или  в  машине.  Сидел  у  вагонного  окна,
равнодушно смотрел на мелькание предметов,  хотя  и  было  небезынтересно:
откуда они появляются, куда исчезают? По  этим  признакам  можно  было  бы
определить, куда еду я. Впрочем, вскоре догадался:  поезд  везет  меня  на
родину. Уже замелькали в окне оливковые рощи, миндальные деревья с  такими
мощными стволами, какие встретишь только в наших краях. Километров за  сто
от моего Городка миндаль и оливы - низкорослые, с  тонким  стволом.  Сразу
видно: неподходящая почва. Судя по величине деревьев, я мог  предположить,
что приближаюсь к родному городу. Однако я никогда не могу быть  до  конца
уверен, что в данный момент нахожусь там-то, еду туда-то, делаю то-то;  не
хочу я слишком сильно раскачивать маятник своего равновесия. Известно уже,
что для человека моего склада путешествие -  своего  рода  способ  быть  в
других частях света и заниматься одной из разновидностей моего умственного
труда. Рядом с железнодорожным мостом ведут ремонт полотна;  возле  насыпи
вижу каменный куб, чуть дальше - в поле - корневище вывороченного  дерева.
Подумал: куб этот может стать основанием еще одного фонтана, а  корневище,
что я видел в поле, можно поставить на этот  куб.  Интересно,  я  придумал
фонтан только что или давно выстроил его в мыслях? Дело в том, что всегда,
когда я вижу каменный куб и  корневище,  у  меня  непроизвольно  возникает
желание соединить их воедино - построить фонтан. Но, допуская возможность,
будто я только что придумал фонтан, следует  взять  под  сомнение  и  факт
моего пребывания в Америке. Однако  сомневаться  в  этом  нелепо.  Хотя  я
прекрасно понимаю: гораздо легче  убедить  людей  в  том,  что  состоялась
вымышленная  поездка,   чем   заставить   их   поверить   в   путешествие,
действительно имевшее место. Как бы там ни было, при  мне  билеты  туда  и
обратно; один этот факт красноречиво свидетельствует  о  реальности  моего
путешествия. Других доказательств у меня нет. Имя Поверенного в банковских
делах? Не знаю. Неизвестен мне и точный адрес дома, где я жил.  Как  звали
негритянок-горничных? Тоже не знаю. Интересно, однако,  что  было  бы,  не
окажись у меня билетов туда и обратно? Кто бы  поверил,  что  я  провел  в
Америке две недели? Я часто в разъездах; скажут:  дома  его  не  было,  но
утверждать, что я был именно  в  Америке,  не  возьмется  никто.  Роюсь  в
бумажнике: где билеты? Нет билетов. Неважно. Да и  кому  я  должен  давать
отчет - был я в Америке или не был? Главное - в  этом  уверен  я  сам.  Но
уверен ли? Не берусь ответить однозначно.
   Вот в чем я действительно уверен - это в том,  что  спасаюсь  бегством.
Если человек спасается, это означает только  одно:  он  удирает.  Человек,
обращенный в бегство. Ужасно, когда в ушах у тебя вой, в глазах сполохи от
разрыва снарядов. Я уже говорил, повторить еще раз? Я сбежал  из  Америки.
Чтобы  поскорее  вырваться  оттуда,  уехать,  я  притворился  сумасшедшим.
Спасаться бегством несколько дней - задача не из легких. Хотел бы я знать,
что делал в эти дни, что  передумала  голова,  как  вели  себя  руки,  что
предприняло тело.  Нет  страшней  пытки,  чем  быть  пленником  того,  кто
предоставляет тебе полную свободу: поступай, мол, как  знаешь.  Ты  опутан
тысячей шелковых нитей, невидимой  паутиной;  нити  столь  прозрачны,  что
кажется,  их  нет  вовсе;  но  шевельнись  -  и  почувствуешь,   как   они
напрягаются. Вот так же и шумы: самые тихие из них - громоподобны.  И  что
тогда делать - никто не знает: были бы веревки, которые  -  чик  ножичком,
или цепи, по которым бы резанул пламенем автогена, - но  оковы  прозрачны,
сети невидимы, стало быть, выдумай, изучи, исследуй верный способ, как  их
разорвать, чтобы выйти на волю. Сети сплетены из прочных на разрыв  нитей,
пропущенных через нутро. И не снаружи ты ими опутан, а  изнутри.  Путы  на
теле - только видимость, у тебя связаны все потроха - вот в чем дело.  Как
тут не спятить?
   Вот и прикинулся сумасшедшим. По крайней мере считаю,  что  прикинулся.
Говорят, я разделся на  улице  догола,  как  делают  все,  кто  симулируют
безумие, и громко выкрикивал одни звуки: тысячу раз AAAA, потом столько же
B и C. Последнюю в алфавите,  Z,  успел  выкрикнуть  восемнадцать  раз.  В
коробке лифта, в песках пустыни так вопил, чтобы слышали черный  и  белый,
красный и  желтый.  Поднимал  крик  на  площади  в  центре  провинциальных
городков, где ночью  как  в  чреве  игрального  автомата.  Потому  я  могу
вспомнить, где побывал в поисках ящиков. Если не ошибаюсь, мы заехали даже
в Канаду. Одного не помню: когда началось мое шутовство  -  с  заброшенной
шахты или раньше. С шахты, пожалуй. Сумасшедшим притворился нарочно, чтобы
Поверенный поверил, что я выжил из ума и  не  желаю  дольше  оставаться  в
Америке. Только главная сцена была сыграна позже. Впрочем, может быть, это
были проделки тела, а я подчинялся, дабы не подумали, что  между  телом  и
мною никакой связи. Может, оно и так, но это не имеет значения.  Я  сбежал
из Америки - вот что важно.
   Совершить оттуда  побег  должны  все;  в  Америке  человек,  все  люди,
способные передвигаться, разорваны на куски; от людей здесь остались  лишь
клочья, и их разбросало по Америке с ее безбрежными просторами прерий,  но
без единого уголка, где не встретил бы глаз,  рук,  тел,  изуродованных  и
покореженных, ковыляющих на одной ноге, другая - бог  весть  чья.  [Бывают
минуты, когда все привлекает внимание тела: глазами видишь красный цветок,
осязаешь теплую ткань под рукой, давний вкус появляется на губах. И  тогда
человек чувствует себя расщепленным. Цельность возвращается вместе с болью
- благодаря сосредоточенности на чем-то одном. Когда  со  мной  происходит
нечто похожее, достаточно  взгляда  на  солнце,  чтобы  нанизать  тело  на
стержень слепящей боли. (Прим.авт.)]
   В загустевшем воздухе  что-то  лопнуло  и  загудело;  я  ощущал  чье-то
дыханье, слышал гул голосов и не знал, чье дыханье, где люди.  Может,  это
глубокие подземные толчки, предвещающие землетрясение? А  как  же  собаки?
Ведь они должны бы тогда бежать в Мексику или в Канаду (так проходят  пока
что границы Соединенных Штатов).  Не  бегут.  Значит,  толчки  вызваны  не
землетрясением, а чем-то похожим. Например, трещинами, прорезавшими тело и
лоб массы, огромной массы людей, но пока еще не земную  кору  и  не  стены
зданий, как при землетрясении. Встречаются люди,  которые  чувствуют,  как
вскипает вода. Я всегда чувствовал, что вот-вот она забурлит. И  цветы  на
лугу,  распускаясь,  звучат,  но  едва  слышно:  ведь  бутон  раскрывается
медленно. А если лопнут все разом миллионы бутонов - вот  тогда  и  грянет
гром, как от взрыва бомбы; бомба разрывается мгновенно, но представим, что
взрыв протекает замедленно, как на  цветочной  поляне,  и  станет  уместно
сравнение  бомбы  с  бутоном.   Гриб   водородной   бомбы   есть   цветок,
распроставший уже свои лепестки.
   Сейчас каждый, проснувшись утром, с первым же шагом в собственном  доме
оказывается на ничейной земле. Еще до того как проснешься,  даже  если  ты
совсем один и не сходишь с места - ты все  равно  на  ничейной  земле.  Но
допустим, ты встал, вышел на улицу: все иначе, чем в годы прошедшей войны;
ничейная земля была узкой полоской между двух линий окопов;  иногда  можно
было увидеть в лицо неприятеля, забросать его гранатами, разбомбить,  если
мы в наступлении; кинуть пачку сигарет во время затишья; ты слышал, как он
поет свои песни, смеется, звенит котелком. Теперь ничейная земля  впереди,
позади, вокруг, она выросла до огромных размеров - это вся земля,  которая
есть на планете. В какую сторону ни шагнешь - ты на ничейной земле и виден
как на ладони. Ты вечно  под  прицелом:  по  тебе  открывают  огонь,  тебя
снимают со вспышкой, давят колесами, грабят, клеят рекламные ярлыки  и  по
ошибке ставят к стене, заставляют распластаться, раскинув по  обе  стороны
руки. Это ад. Америка - часть ничейной земли, где людей  стреляют,  держат
их в распластанном положении у стены чаще, чем где бы то ни было, хотя это
не сразу видно. Здесь вся жизнь по команде "руки вверх",  -  пусть  ты  их
сунул в карманы, все равно ты мишень.  К  счастью,  слышен  гул:  в  котле
закипает вода. Идет пузырями. Начало ее - и нашего - самоуничтожения.  Это
уже было: при жизни римлян, египтян и шумеров наступали такие же  времена.
И у греков то же  было.  Но  измерил  ли  кто  наслаждение  этих  народов,
особенно римлян, в час  крушения  бывших  империй?  Жаждали,  чтобы  хуже,
темней, первобытнее, лишь бы что-то новое, крепкое; людей Охватило желание
начать все сначала, и хлынули варвары -  массы  тогдашней  истории,  силой
своей  и  невежеством  сокрушившие   мраморные   колоннады,   разгромившие
триумфальные арки. Но от грохота мозг очнулся и заработал.  Что  останется
от Америки? Может, джинсы на заднице у того, кто ввергнет ее в руины.
   Передо мной человек. Я не вижу его: со мной в купе едет светлое  пятно.
Вблизи все туманится. За километр вижу все с предельной четкостью. Нет,  я
не дальнозорок. Иногда мне и с  близкого  расстояния  удается  рассмотреть
мельчайшие детали, и тогда вдали все  как  в  тумане.  Не  близорук  и  не
дальнозорок. Просто с некоторых пор у меня такая особенно