столб
покосился. Подошел ближе: в чем дело? Увидел ножовку - торчит  из  столба.
Рукоятка еще влажная от пота: пилить бросили только что. Франц  на  другой
стороне шоссе, всматривается в заросшее кустарником  поле.  Вдруг  заметил
темное пятно в переплетении сучьев. Явно человек  с  оружием  -  партизан.
Франц в кювет - держит куст под прицелом. Ждет. Слышит сверху шум крыльев.
Обернулся к пляжу: чайка садится на берег. Подходящий момент  подстрелить.
Птица прохаживается по влажному песку. Расстояние - сто пятьдесят - двести
метров. Чайка уходит. Франц ползет по  песку.  Глядя  в  землю,  только  и
думал, как слиться с песком. Не смотрел даже на чайку.  Потянулся  за  ним
длинный след, будто прочерченный  тяжелым  хвостом  тропической  черепахи.
Поднял глаза: защитная ткань рукава,  сплетение  тонких  хлопчатых  нитей;
бугор руки - темная линия перед глазами, точно  бруствер  окопа;  наконец,
еще дальше - светлая неподвижная чайка на фоне моря. Нет сомнений:  ближе,
чем двести. Франц осторожно направил винтовку на цель. Чайку он видит  над
самым стволом: треугольник прицела очертил ее сердце. Плавно он  давит  на
спусковой крючок, но неожиданный  взрыв  за  спиной  перерезал  воздух,  и
свистящая пуля вонзилась в затылок, будто партизан ткнул ему в мозг острым
пальцем. Чайка отрывается от нижней  кромки  угасающих  глаз  и,  взлетев,
исчезает за верхним веком, поползшим вниз.
   Все в эти дни неподвижно. В движении только  двое:  я  и  чайка.  Может
быть, та же самая? Я уже научился сидеть неподвижно долгими часами. Во мне
только вибрация, присущая всем  живым  существам;  чайка  воспринимает  ее
своим кровотоком, а может,  шестым  или  седьмым  чувством.  Не  подлетает
близко, кружит над волнами. Иногда, сев на воду, подолгу глядит  на  меня.
Мы на глазах друг у друга. Вчера, после полудня, прогуливаясь по воде, как
по дорожке, она  оказалась  в  двадцати  метрах  от  берега.  Прямо  перед
глазами. Думал, подойдет теперь ближе. Но она  взмыла  в  воздух  и  долго
кружила еще над моей головой. Глаз я не поднимал:  слышал,  что  она  там.
Наступила ночь, будто опустили  на  меня  черное  покрывало.  Рядом  тихое
хлопотание  крыльев.  Чайка  усаживалась  на   колонне   жестянок.   Потом
перебиралась на другую. То на одной посидит, то на другой. Вдруг рассвело.
Не думаю, что я спал. Хотя чувствую себя отдохнувшим, как  после  сна.  Но
шевельнуть ни рукой, ни ногой я не в силах.  Покалывание  крови  в  мышцах
прекратилось совершенно. Сижу, как  замороженный.  Но  холода  не  ощущаю.
Пролетает чайка низко, почти касаясь меня;  взлетела  с  колонны,  что  за
спиной. Чувствую легчайшее колебание воздуха в волосах.  Садится  на  воду
метрах в двадцати. Мы пристально смотрим друг на друга. Я спрашиваю  себя:
не часть ли  моей  внутренней  жизни  эта  чайка?  Может  ли  существовать
что-нибудь вне меня? В глазах ощущение тяжести - это вес ее  образа.  Знаю
прекрасно: образы обладают весом.  Быть  может,  она  задает  себе  те  же
вопросы. Подходит на десять метров ближе. Мы теперь совсем рядом.  У  меня
чувство, будто вижу себя в ее глазах; она, может быть, видит свой образ  в
моих. Расстояние - что это? Его можно  измерить?  Если  я  вмещаюсь  в  ее
зрачок, то, очевидно, глаз чайки больше меня. Глаза вообще  всегда  больше
любой наблюдаемой вещи, пусть это  хоть  небоскреб.  Они  вмещают  в  себя
пространство пустынь, облака и слонов.
   Чайка подошла еще ближе. Уже возле носка правой ноги. Глядит на меня, я
продолжаю смотреть в море. Вспрыгнула  на  ботинок,  затрепетала  внезапно
крыльями, будто передернулась  от  озноба.  Идет  вверх  по  ноге,  сминая
лапками ткань брюк. Вскарабкалась по рубашке, замерла на  плече.  Долго  и
пристально смотрит в глаза, ловя, быть может, свое  отражение.  Неожиданно
вспархивает  на   голову,   приминает   волосы,   устраиваясь   поудобнее.
Разглядывает меня сверху. Сравнивает с жестяными колоннами  или  с  чем-то
еще, отложившимся в памяти. Потом спускается на левое плечо,  оттуда  вниз
по руке к самым пальцам, увязшим в песке. Спрашиваю себя: схватить ее  или
отпустить на волю? Может, весь смысл происходящего в том,  что  я  охочусь
без ружья, без стрел, без какого бы то ни  было  оружия,  предоставляющего
возможность убивать на расстоянии? Я могу схватить эту чайку и свернуть ей
шею. Не этого ли я, по сути дела, всегда и желал?
   Рука, увязшая  в  песке,  приподнялась,  погладила  чайку.  Два  пальца
коснулись сначала нервно дрогнувшей головы. Потом вся ладонь скользнула по
спинке.


   Мне любопытно, откуда появилась в руках эта ласковость. Или  они  вышли
из подчинения? В них доброта, которой в себе я не чувствую. Моя воля бежит
кровотоком и достигает пальцев правой руки. Внезапное  покалывание,  почти
отвращение  к  этой  крови,  доставившей  срочный   приказ,   его   четкая
формулировка вразрез с жестами рук. Они подружились с чайкой. Но  в  конце
концов большой и указательный пальцы подчиняются  злой  воле  и  смыкаются
кольцом на шее птицы: она задергалась, пытаясь освободиться; изо всей силы
забила крыльями  по  руке.  Головка  вертится  в  железном  кольце,  глаза
подернулись туманом, лапы царапают рукав; ветер, поднятый крыльями, ударил
меня  в  подбородок,  взметнул  волосы.   Движение   вдруг   прекратилось,
ужаснувшееся тело остыло, чайка повисла свинцовым отвесом в руке.
   Уметь   сосредоточиться   -   самое   трудное.    Сосредоточиться    на
воспоминаниях, на отдельной мысли - легко.  Сосредоточиться  на  том,  что
есть нуль, на белом или голубом, пустом или лишенном смысла  -  смертельно
трудно. Закрываю глаза. На час, на два. Пусть воспоминания,  слова,  мысли
уйдут из головы. Чувствую: клокочут  они  в  черепной  коробке.  Им  нужен
выход. Выпускной клапан. Не знаю отчего, мне  показалось,  что  выйти  они
могут через нос. Изо всех сил выдув воздух, я почувствовал облегчение. Или
это самообман? В таких случаях каждый исцеляет себя по-своему. Результат -
все или ничего. Мне показалось, кое-что вышло. Не одно сотрясение воздуха.
Вышли воспоминания, отдельные факты. Вышел  замысел  вещи,  мною  любимой,
всегда грузом лежавшей на сердце. Открываю глаза, впускаю в  себя  морскую
воду, в те отсеки нутра своего, которые теперь свободны от тяжести  прочих
мыслей. Осталось лишь снять препоны, ощутить себя составной  частью  моря.
Самому стать влагой. Тысячу  раз  повторяю:  вода.  Прислушиваюсь  к  шуму
быстрой волны, меня захлестнувшей. Внезапно тело мое распахнулось,  обрело
невесомость и растворилось.



        "ЗАКЛЮЧЕНИЕ"

   Он появился за изгородью,  или,  скажем,  так:  вышел  из  того  самого
кустарника, где во время войны прятались мы с  отцом;  сначала  показалась
голова Поверенного в банковских делах, потом туловище и ноги. Да, это  был
он, собственной персоной: поиски ящиков  с  фонтаном  привели  его  в  наш
город; хотел попробовать заняться поиском с того самого места, откуда  все
началось. Впрочем, он приехал ко мне  погостить;  может,  я  как  раз  тот
человек, на чью помощь он надеется в решении этой и прочих проблем. Бродил
в узких улочках, отдыхал в тени, палочкой что-то  чертил  на  земле.  Видя
перед собой такого человека, я тоже взялся за поиск ящиков.  Если  они  не
отыщутся здесь, я готов поискать их даже в Америке,  потому  что  так  или
иначе что-нибудь обнаружится.

   * Профессор Бруно Марабини, главный врач городской  больницы  в  городе
Римини (Форли), Италия. (Прим.авт.)



        Тонино Гуэрра, Федерико Феллини.
        И плывет корабль

   -----------------------------------------------------------------------
   Tonino Guerra. E la nave va (1983).
   Пер. с итал. - Ф.Двин.
   Авт.сб. "Птицелов". М., "Радуга", 1985.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 13 June 2002
   -----------------------------------------------------------------------



        "ПРИМЕЧАНИЕ"

   "Никакой беллетристики: четкий, строгий стиль,  почти  что  действие  в
чистом виде", - сказал мне Феллини, поручая сделать литературный  сценарий
своего фильма. Я старался следовать этому условию - и, конечно, фактам,  -
по возможности избегая всяческих эпитетов и  собственных  эмоций,  которые
так и рвутся  наружу,  когда  пытаешься  передать  словами  художественное
произведение, построенное на изобразительном материале. Во всяком  случае,
я сознавал, что тут надо не делиться с читателем впечатлениями от фильма -
сделать это просто немыслимо без экрана, - а дать точное описание  картины
всем, кто любит кинематограф Феллини и кто, в общем-то, знает,  что  между
первоначальным сюжетом  и  готовым  произведением  лежит  зона  творческой
работы, которая по-настоящему и в полной  мере  осуществляется  только  на
съемочной площадке.


        "1. ПОРТ В НЕАПОЛЕ. РАННЕЕ УТРО"

   Музыка, титры

   Вначале  идут  черно-белые  кадры,  как  в  картинах,  извлеченных   из
киноархива, непрофессионально снятых и плохо отпечатанных,  с  попорченной
от времени пленкой.
   Но постепенно изображение стабилизируется, приобретая цвет сепии,  цвет
фотокарточек начала века, которые печатали еще с пластинок.
   Вся  начальная  немая  сцена  проходит   под   стрекотание   старинного
киноаппарата.
   На пристани  толкотня:  простой  люд,  торговцы  рыбой,  ватаги  орущих
мальчишек, зеваки в котелках, старающиеся попасть в объектив кинокамеры.
   Утро  только  занялось,  и  в  его  неверном  свете  все  ждут  чего-то
необыкновенного. Атмосфера почти праздничная.
   Но вот показывается первый кабриолет с включенными фарами  и  откинутым
верхом, а следом за ним - элегантная, запряженная парой коляска.
   Как  только  старинный  автомобиль   останавливается,   его   обступают
любопытные прохожие и вездесущие уличные мальчишки.
   Из машины выходят два джентльмена и дама, одетые по моде  начала  века.
Это сэр Реджинальд Донгби с женой - леди  Вайолет  -  и  со  своим  личным
секретарем.
   Под аккомпанемент скрипки бродячего музыканта ходит на руках  маленький
акробат.
   Два патрульных карабинера  в  портупеях  и  треуголках  останавливаются
спиной к кинокамере.
   В кадре  появляются  все  новые  лица  -  улыбающиеся,  с  горящими  от
любопытства глазами; обернувшись, строго и удивленно  смотрят  в  объектив
карабинеры.
   Среди подпрыгивающих на неровном  настиле  пристани  машин  и  экипажей
появляется еще  один  лимузин  с  включенными  фарами.  Вышедших  из  него
актера-комика немого кино Рикотэна, банкира и даму тоже окружает шумная  и
неугомонная ребятня -  этакая  импровизированная  публика,  которой  актер
просто не может не продемонстрировать несколько смешных антраша.
   Куда менее симпатично выглядят хмурый финансист, весьма внушительный  в
своем пальто с меховым воротником, да еще с гигантской сигарой в зубах,  и
его мертвенно-бледная надменная спутница - дама-продюсер.
   С  пассажирского  судна,  борт  которого,  словно   гигантская   стена,
вздымается над пристанью, машут руками кажущиеся совсем  крошечными  из-за
большого расстояния человеческие фигурки.
   Посадка  продолжается;   расторопные   грузчики   поднимают   багаж   в
специальных люльках.
   Леди Вайолет все еще никак не может  отделаться  от  настырных,  весело
галдящих мальчишек; но ее растерянно блуждающие глаза  уже  заприметили  и
нагловатые  ухмылки  парней  в  толпе,  и  многозначительные  подмигивания
украдкой поглядывающих на нее молоденьких матросов.
   Подкатывает экипаж с плотным и  румяным  тенором  Фучилетто,  охотно  и
весело откликающимся на назойливые приставания мальчишек. Подав руку  двум
элегантным пышнотелым дамам в широкополых, украшенных  плюмажем  шляпах  -
певицам сопрано Инес Руффо Сальтини и Терезе Валеньяни, - он  помогает  им
спуститься с подножки.
   Вот за стеклами гигантского лимузина мы видим лицо Ильдебранды Куффари.
Знаменитая певица выходит из автомобиля вместе со своей свитой -  дочерью,
личным секретарем и концертмейстером. Лоб ее повязан шарфом, и это  как-то
особо  подчеркивает  благородство  лица,  отмеченного  печатью   душевного
смятения.
   Тенор Фучилетто встречает Куффари грубоватыми шуточками.
   А вот и еще два роскошных автомобиля. Уличный фотограф в плаще и берете
суетливо устанавливает свой аппарат; сбегаются дети,  зеваки,  матросы  из
судовой команды.
   Под любопытными взглядами собравшейся публики из машин высыпают женщины
с закрытыми чадрой лицами. Это прибыла свита некоего знатного  египтянина.
Женщин поспешно проводят к пассажирскому трапу, круто уходящему  вверх  по
высоченному борту судна.
   На грузовых платформах на судно поднимают багаж, продовольствие.
   Журналист Орландо, стоя спиной  к  борту,  поправляет  свой  повязанный
бантом галстук в горошек. У этого  человека  лет  шестидесяти  приветливое
мягкое лицо с плутоватыми, но добрыми и светящимися умом глазами. Во  всем
его облике есть что-то смешное, клоунское -  такие  люди  обычно  нравятся
детям.
   Поскольку  сцена  немая  и  слышно  лишь  жужжание  кинокамеры,   слова
журналиста передаются титрами.

   "МНЕ СКАЗАЛИ: "ТЫ - РЕПОРТЕР, ВОТ И
   РАССКАЗЫВАЙ ОБО ВСЕМ, ЧТО ПРОИСХОДИТ".
   А ЧТО ПРОИСХОДИТ? РАЗВЕ КТО-НИБУДЬ ЗНАЕТ?"

   Сказав это, Орландо  импровизирует  каскад  веселых  трюков:  надев  на
голову одну твидовую шляпу и быстро сбросив ее, он надевает другую,  затем
снова первую, всякий раз успевая загнуть их поля на иной манер.
   Теперь мы видим, что  его  снимает  кинооператор,  застывший  у  своего
штатива и вслепую отбрыкивающийся от назойливой ребятни.
   И снова следуют кадры с пояснительным текстом:

   ТОТ, КОМУ ДОВЕЛОСЬ ЭТИМ ИЮЛЬСКИМ УТРОМ 1914 ГОДА ПОБЫВАТЬ
   НА ПРИЧАЛЕ N 10, МОГ ВИДЕТЬ, КАК НА БОРТ БОЛЬШОГО ПАССАЖИРСКОГО
   СУДНА "ГЛОРИЯ Н." ПОДНИМАЕТСЯ ЦЕЛАЯ ПРОЦЕССИЯ НЕОБЫЧНЫХ
   ПАССАЖИРОВ, СЪЕХАВШИХСЯ СЮДА СО ВСЕГО МИРА.

   Между тем толпу на пристани охватывает волнение.
   Стоящие на специальном возвышении оркестранты готовят свои инструменты;
кто-то крестится, кто-то снимает шляпу.
   По причалу, влекомый четверкой лошадей,  движется  роскошный  катафалк.
Лошади  убраны  черными  султанами,  покрыты  траурными   попонами.   Лица
присутствующих принимают скорбное и торжественное выражение.
   Траурная  процессия  останавливается;  с  катафалка   спускаются   двое
служащих похоронного бюро: на черной, расшитой золотом подушке  они  несут
погребальную урну.
   Граф ди Бассано в отчаянии хватается за голову  и  запускает  пальцы  в
волосы. Изобразив на лице крайнюю степень страдания, он  мелодраматическим
жестом посылает вслед урне воздушный поцелуй.  Служащие  похоронного  бюро
подходят к погрузочной площадке, на которой стоят, вытянувшись  по  стойке
"смирно", офицеры и матросы.
   _Один из служащих похоронного бюро_. Позвольте передать вам прах  Эдмеи
Тетуа.
   _Офицер Эспозито_. Синьор Партексано!..
   Подходит Партексано  и,  приняв,  как  предписано  церемониалом,  урну,
обращается к офицерам:
   - Прошу разрешения поднять на борт прах Эдмеи Тетуа.
   _Помощник капитана_. Разрешаю.
   _Первый офицер_. Шесть человек в почетный караул!
   Раздаются шесть свистков. Они служат сигналом и для оркестра.
   С этого момента пленка  цвета  сепии  постепенно  наливается  красками,
приобретая колорит цветной фотографии.
   Партексано, поднявшись по трапу до задраенного  люка,  ждет,  когда  он
откроется, и передает туда урну, которую сразу же уносят в недра судна.
   Из собравшейся на  причале  толпы  выступает  вперед  дирижер  оркестра
маэстро Альбертини; поверх пальто через  плечо  у  него  переброшен  белый
шарф, из-под полей черной шляпы выбиваются серебристо-седые волосы.
   Это сигнал для всех. Собравшиеся задвигались, принимая  соответствующие
позы.
   Взмах белых рук маэстро - и  вступает  оркестр.  Первым  начинает  петь
Фучилетто, но к нему сразу же присоединяются остальные.  Звучит  хор,  под
аккомпанемент которого пройдут все сцены погрузки и отплытия "Глории Н.".

   Музыкальная фонограмма

   Ах голос, какой злой рок тебя унес?
   Но пора - отплываем!

   Друзья, отплываем!
   Что ждет нас - не знаем:
   удача? провал?

   безветрие? шквал?
   Нас дивное эхо
   поддержит в пути.

   Друзья, отплываем
   и с тьмой порываем!
   Нам память и вера
   помогут дойти.

   Где ты,
   где ты?
   С нами боги, планеты
   о тебе заскорбят.

   В шорохе волны спешащей,
   в шелестении над чащей,
   в тихом шепоте рассвета
   ждет любовь твоя ответа...

   Голос радости и дружбы,
   на саму весну похожий,
   нас позвать уже не сможет -
   он молчаньем смерти взят.

   Поспешим за волнами!
   Трудный путь перед нами -
   путь удач и забот.
   Но корабль наш плывет.

   Вперед, вперед,
   корабль идет...

   Поют сэр Реджинальд Донгби и его секретарь.
   Поют офицеры, матросы и служащие похоронного бюро.
   Поет своим изумительным голосом Ильдебранда Куффари.
   Поют сопрано Инес Руффо Сальтини и Тереза Валеньяни.
   Поют секретари, концертмейстеры и карабинеры.
   Поет толпа, выстроившаяся рядами, словно оперный хор на просцениуме.
   Перед  нами  разворачивается  самое  настоящее   музыкальное   действо,
управляемое изящными и повелительными движениями рук маэстро Альбертини.
   И вот все, как бы повинуясь зову этой музыки,  направляются  к  крутому
трапу; дамы движутся в заданном ритме, словно в танце, слегка  придерживая
свои длинные юбки. Скользя по трапу на фоне темного  металлического  борта
судна, пассажиры друг за другом поднимаются на освещенную палубу.


        "2. ВЕРХНЯЯ ПАЛУБА "ГЛОРИИ Н.". РАННЕЕ УТРО"

   Знаменитый  тенор  Сабатино  Лепори  -  он  сел  на  судно   раньше   -
демонстрирует свои необыкновенные голосовые данные.


        "3. ПОРТ В НЕАПОЛЕ. ПРИЧАЛ. РАННЕЕ УТРО"

   Быстро, ритмично по трапу взбегают матросы...


        "4. НОСОВАЯ ПАЛУБА "ГЛОРИИ Н.". РАННЕЕ УТРО"

   ...а в это время юнги на носовой палубе уже выбирают швартовы.


        "5. ПОРТ В НЕАПОЛЕ. РАННЕЕ УТРО"

   И вот высоченный черный борт "Глории Н." со светящимися в  предутреннем
сумраке маленькими  иллюминаторами  начинает  медленно-медленно  скользить
вдоль  причала  под  прощальные  крики  детей,  толпы,   машущих   шляпами
провожающих; ряды черных силуэтов, снятые сзади, похожи на оперный хор.


        "6. ВЕРХНЯЯ ПАЛУБА "ГЛОРИИ Н.". РАННЕЕ УТРО"

   Все гости на верхней палубе продолжают петь. Поет даже капитан на своем
мостике; ему подпевают офицеры экипажа, стюардессы и капеллан.


        "7. КОТЕЛЬНОЕ ОТДЕЛЕНИЕ "ГЛОРИИ Н.". РАННЕЕ УТРО"

   Поют кочегары в  котельной,  озаряемой  сполохами  огня  из  гигантских
топок.

   8. ПОРТ В НЕАПОЛЕ. РАННЕЕ УТРО

   И вот корабль, отделившись наконец от пристани, выходит в море.


        "9. КУХНЯ РЕСТОРАНА "ГЛОРИИ Н.". ДЕНЬ"

   Теперь, когда судно в открытом  море,  характер  музыки  меняется,  она
становится веселее, живее, заразительнее.

   Музыкальная фонограмма: фрагменты из "Щелкунчика" Чайковского

   Все происходящее в кухне,  где  снуют  повара,  поварята  и  судомойки,
вполне отвечает  общей  атмосфере  приподнятости  и  веселья;  два  повара
переругиваются; в клубах пара на раскаленных плитах  поспевают  изысканные
кушанья, и неутомимые официанты тут же уносят  их  в  зал,  предварительно
сдав заказы администратору ресторана, который бдительно  следит  за  ними,
стоя у своего стола.


        "10. РЕСТОРАН "ГЛОРИИ Н.". ДЕНЬ"

   Пассажиры "Глории Н." уже сидят за столами в  зале,  не  уступающем  по
роскоши ресторану любого дорогого отеля.
   Предупредительный метрдотель ходит между столами, наблюдая за тем,  как
обслуживают гостей.
   Все говорят одновременно, все несколько возбуждены; кинокамера, скользя
от стола к столу, показывает целый набор самых разных лиц.  В  зале  царит
"bon ton".
   Больше всего народу - за капитанским столом;  бок  о  бок  с  офицерами
экипажа  мы  видим  кое-кого  из  пассажиров;  метрдотель  проявляет  свое
неназойл