авил  себе,  как  бегаю  по  всему
городу и зову  ее.  Тогда  я  тоже  вышел  и  принялся  ее  разыскивать  в
вавилонском столпотворении Дворца правосудия: жена мне сказала, что пойдет
в комнату 249,  третий  этаж  А,  чтобы  вручить  бюджет  "Пермафильма"  -
общества с ограниченной ответственностью. Я впервые вошел в здание суда  и
ощутил запах пота и зловонное дыхание деляг  среднего  и  мелкого  пошиба,
вращавшихся в атмосфере  диалектальных  слов,  среди  которых  выделялись,
подобно рыбам, попавшим из воды прямо  на  сковородку,  такие  слова,  как
"поношение", "мошенничество", "растление", "преступность",  "сутенерство",
"похищение людей ради выкупа" и т.п. Направляюсь к лифту. Дожидаюсь  своей
очереди,  вхожу,  протягиваю  руку  и  нажимаю  кнопку   третьего   этажа.
Моментально оказываюсь в длинном коридоре с множеством  раскрытых  дверей,
ведущих в конторы, забитые бумагами. От шума и гама  вянут  уши.  Отыскать
нужный мне номер не так уж просто: все двери открываются  внутрь  и  нужно
зайти в помещение, чтобы проверить нумерацию на створках дверей,  прижатых
к стене. Мой номер никак не отыскивается. Тогда я возвращаюсь в коридор  и
останавливаю какого-то посыльного. Спрашиваю, где тут справочное бюро.
   - Здесь, - говорит он, - я все знаю.
   - Комната двести сорок девять на третьем этаже А.
   Посыльный говорит, что такой не знает. Во всяком  случае,  там,  где  я
нахожусь, третий этаж, а не третий А. К тому же здесь нет никакой  комнаты
249. Какой-то чиновник с охапкой бумаг в руках прислушивается к  разговору
и подходит ко мне, чтобы  сказать,  что  номер  249  на  третьем  этаже  А
находится на бульваре Юлия Цезаря, в Казарме берсальеров.
   Иду на бульвар Юлия Цезаря.  Проталкиваюсь  в  отделение,  где  торгуют
гербовыми марками. Оглядываюсь по сторонам: не попадется ли на глаза жена.
Но ее тут нет. Здесь тоже никто не знает, где комната номер 249.  Бегу  по
бесконечным коридорам,  встречаю  незнакомых  людей.  Потом  спускаюсь  во
внутренний дворик, полный пыли и солдат. Спрашиваю, спрашиваю  до  полного
изнеможения...   Останавливаю   старика   посыльного.   Для   начала    он
интересуется, нет ли у меня пятиста лир. Зачем?.. Не говоря ни  слова,  он
складывает бумажку, сует ее в карман и ведет меня в одну  из  бесчисленных
человеческих конюшен казармы. Здесь тоже кишмя кишит  народ.  Все  норовят
всучить бумаги  чиновнику,  восседающему  за  столом  и  отгороженному  от
посетителей железной решеткой во  избежание  нападения  и  смертоубийства.
Локтями пробиваю себе дорогу. Через час напряженной борьбы протискиваюсь к
заградительной решетке. Поскольку мне нечего вручать чиновнику, спрашиваю,
не передавала ли  ему  синьора  Джорджи  бюджет  "Пермафильма".  Он  молча
указывает мне на гору  полученных  договоров.  Разводит  руками.  Тогда  я
поворачиваюсь и выхожу во двор, где теперь солдаты  гоняют  бумажный  мяч.
Возвращаюсь домой, зову жену. Никто не отвечает. Значит, все так, как я  и
думал: она исчезла.



        "4"

   Это были дни, когда леопард по имени Камилло в клочья  разорвал  своего
хозяина, державшего его на балконе. Так стало известно, что  в  городе  по
домам живет еще штук тридцать хищных зверей. И  сразу  бросились  в  глаза
пальмы и другие экзотические деревья, люди вдруг заметили  негров,  словно
вылезших из-под земли. Итак, случай с  леопардом  превратил  наш  город  в
столицу африканской страны.
   Понятия не имею,  зачем  я  понадобился  этой  синьоре.  Она  попросила
разрешения сопровождать меня в поисках жены. Она хотела чем-нибудь  помочь
мне и тем самым избавиться  от  чувства  собственной  бесполезности.  Хотя
самой ей не приходилось терять ни мужа, ни любовника,  ни  даже  комнатную
собачку. Ей хотелось участвовать в поисках ради самих поисков, чувствовать
себя  при  деле,  обрести  уверенность  в  себе.  Эта  элегантная,  плавно
выступавшая женщина безропотно ездила со мной в общественном транспорте: в
трамвае, троллейбусе, лишь изредка - в такси. Ее присутствие было  связано
с самыми небольшими дополнительными расходами. Во  время  пеших  переходов
она семенила сзади, покачиваясь - словно на прогулке с  собакой,  тащившей
ее на поводке. Такой собакой был я. Я то и дело оглядывался. Часто  знаком
велел ей пошевеливаться. Я становился все злее и привередливей. Но у  меня
уже пропал интерес к шатанию по городу: с большой  неохотой  бродил  я  по
улицам, понимая  бессмысленность  своей  затеи.  Часто  я  не  доходил  до
указанного мне верного места, останавливался у подъезда дома,  служившего,
по моим предположениям, убежищем жене,  и  бессильно  опускал  руки  перед
звонком. Затем возвращался домой. По дороге заходил перекусить  в  старые,
замшелые харчевни. Спутница - со мной. За себя она платила сама. Как раз в
эти дни папа  римский  совершил  далекое  путешествие  в  Океанию.  О  нем
говорили газеты, телевидение, люди. Вся атмосфера  вокруг  была  пропитана
поездкой папы, и особенно во время еды я чувствовал себя в Океании  вместе
со святым отцом. Однажды ночью мне приснилось, что я встретился  с  папой.
На  одной  из  площадей  Пекина.  Его  святейшество  получил   специальное
разрешение сделать остановку в  Китае.  В  его  распоряжение  предоставили
самолет для полета  в  Кантон,  а  в  Кантоне  его  ждал  вертолет,  чтобы
доставить в Пекин. И вот что получилось: папа прибыл в Пекин одинокий, как
белая ворона. Никто его не ждал, и рядом с ним никого не  было,  когда  он
поднялся на трибуну, чтобы выступить перед двадцатью микрофонами.  Площадь
словно вымерла, в окнах ни живой души, и  даже  в  небе  ни  самолета,  ни
птахи. И лишь тяжелое, усиленное микрофонами дыхание папы  разносилось  по
залитой солнцем площади. Но вот  наконец  вдалеке  показывается  маленький
человечек. Это явно христианин, набравшийся смелости бросить вызов великой
китайской империи и всем семистам  миллионам  ее  правоверных  защитников.
Человек останавливается посреди площади. Папа спускается  с  возвышения  и
идет ему навстречу. Все выглядит очень просто. К слову сказать,  маленький
человечек - итальянец. Это я. Я говорю папе, что приехал в Китай для сбора
доисторических звуков. Предлагаю папе подкрепиться. У меня  в  ранце  есть
немного риса, хлеба, пара луковиц и рубленое мясо в кастрюльке. Мы садимся
на землю. Я говорю ему все,  что  думаю  о  католической  церкви.  Советую
оставить Ватикан. Вижу, как  папа  нервно  скатывает  шарики  из  хлеба  и
перекладывает их из ладони в ладонь, словно потерянный ребенок.
   Женщина в доме утраченных иллюзий. Что я могу сказать ей,  а  она  мне?
Действительно, мы сидим возле кроватки, где спит трехлетняя девочка.  Мать
говорит мне, что потеряла мужа восемь  месяцев  назад,  и  как  раз  тогда
девочка, которой в то время было два года с небольшим, стала разговаривать
во сне хриплым голосом, непохожим на обычный - днем  она  говорила  совсем
иначе, - голосом пожилой женщины, глухим и непонятным, Но это еще не  все.
Ночью самовольно открывались и закрывались двери, словно кто-то  входил  в
дом. И в довершение всего муж однажды утром ушел на работу  и  обратно  не
вернулся. Она задала мне вопрос: может, и моя жена сбежала, заблудилась  в
городе, напуганная странными звуками или чем-то сверхъестественным. Я  тут
же ответил отрицательно. И напомнил  себе,  что  жена  страдала  провалами
памяти. Все было гораздо проще, хотя и сложнее с медицинской точки зрения.
Синьора взяла мои руки и сжала в своих, словно нуждаясь в  тепле.  Так  мы
сидели долго, не говоря  ни  слова  друг  другу,  пока  голос  девочки  не
заставил нас очнуться. Это был неприятный, до странности старческий голос.
Женщина склонилась к дочери,  прислушиваясь  к  ее  глухим,  неразборчивым
просьбам. Не раз повторяла она вопрос: это ты, моя старушечка? Я  встал  и
вышел из дома. Голос девочки звучал у меня в ушах, вызывая страх и  легкую
дрожь в коленях. Я пересек сырой коридор и  вышел  в  переулок,  где  меня
продолжали преследовать хриплые призывы.



        "5"

   Время от времени меня осеняли блестящие  мысли.  Одна,  например,  была
связана с автомобильными гудками, с теми пронзительными  звуками,  которые
режут ухо и ножом вонзаются в сердце. В самом деле, когда моя жена исчезла
вторично, я  вдруг  услыхал  сирену  и  подумал,  что  с  женой  случилось
несчастье. А могло ведь случиться так, что резкий, невыносимый звук сирены
и послужил причиной этих провалов, этих внезапных затмений памяти. И чтобы
раскрыть  тайну  нового  исчезновения  жены,  я   мысленно   обратился   к
обстоятельствам первого ее ухода из дому. Не было  ли  и  тогда  тревожных
гудков автомобиля? Я отправился в редакцию "Мессаджеро", чтобы просмотреть
газеты за те дни. В  них  говорилось  о  разных  происшествиях  в  городе.
Значит, не исключено, что какая-нибудь машина  "Скорой  помощи"  проезжала
тогда по площади Клодио. Затем возникло предположение:  а  что,  если  эта
штука - сирена или еще  что-нибудь  в  этом  роде,  -  вместо  того  чтобы
отключить мою жену от реальной действительности, переключила ее на  другой
вид памяти, которым она обладала до встречи  со  мной?  Словом,  могло  же
случиться так, что моя жена не забыла обо мне при звуке сирены,  а  просто
вспомнила о другой жизни, которую вела в одиночестве или с кем-то  другим?
Быть может, у нее раньше был другой муж?..
   Сам я оказывался, таким образом, в скобках, являясь исключением,  а  не
правилом. Но если правилом было другое, то чем же, каким  случаем,  звуком
или происшествием был вызван ее разрыв с привычной жизнью, для того  чтобы
оказаться в скобках вместе со мною? Я вспомнил о нашей первой  встрече.  В
небольшом садике. Верней, в сквере на  том  же  бульваре  Мадзини.  Я  сел
почитать газету, а она примостилась на одной из многочисленных  скамеек  и
принялась рассматривать свои туфли. Отлично помню, как она мне улыбнулась.
Не знаю, что заставило ее улыбнуться, но я ответил ей тем же,  потому  что
мне казалось естественным, что мы можем улыбаться и разговаривать  друг  с
другом. Она сказала, что только что приехала из Удине, гуляла  по  Риму  и
город ей очень понравился. Возвращаться в провинцию она не собиралась. Мне
показалось, что она сбежала из дому, хотя об этом мы не  говорили.  Я  это
понял, потому что с ней не было ни чемодана,  ни  других  вещей.  Разговор
затянулся, но ни о чем определенном мы не говорили. Затем ни с того  ни  с
сего я  предложил  ой  переночевать  у  меня,  и  она  без  всяких  ужимок
согласилась, но не то чтобы сказала: "Согласна" - или  что-нибудь  в  этом
роде... Впрочем, я и сам не спрашивал, согласна  она  или  нет.  Просто  я
решил, что это  должно  стать  логическим  завершением  нашего  разговора.
Теперь же, перебирая в памяти прошлое, я ясно ощутил, что ее  появление  в
моем доме было чем-то из ряда вон выходящим. Кончилось тем, что через  два
месяца мы поженились. Единственное, в чем я уверен, - это то, что во время
нашей встречи нас не донимала сирена "скорой  помощи"  или  другие  резкие
звуки. Чувствовался лишь сильный запах уксуса,  который  кто-то  разлил  у
входа в скверик. Быть может, всему виной тот запах? Ведь он мог  заставить
ее забыть о прежней жизни и вручить ее мне в полубеспамятстве.
   Примерно так я рассуждал. То были  путаные,  несвязные  мысли,  но  они
могли навести на след, дать в руки нить, подсказать правильное решение.
   Спустя два месяца в газете я вижу небольшую фотографию - женщина  стоит
возле "Фиата-500" с откидным верхом. Она поразительно похожа на мою  жену.
Под фотографией - объявление  какого-то  мужчины,  разыскивающего  ее  уже
десять дней. Назначается награда  тому,  кто  ее  найдет.  Имя  мужчины  -
Армандо. Фамилии нет. Указан  только  номер  телефона.  Делаю  вырезку  из
газеты и рассматриваю ее тысячу раз. Набираю номер телефона, указанный под
фотографией, отвечает чей-то хриплый бас. В ответ на мой  вопрос  говорит,
что это бар на улице Триполи. Я теряюсь и вешаю трубку. Решаю, что  лучший
способ перенести измену жены - пойти лечь спать. Внезапно меня  охватывает
ощущение, будто дом, в котором я живу,  окончательно  опустел.  Я  как  бы
плавал в пустоте, среди множества прямоугольных коробок, не вмещавших  мое
горе. Я заплакал. Я задумался о своем возрасте и  почувствовал  груз  лет,
проведенных с женой. Я задыхался под обломками нашей  совместной  жизни  и
старался ухватиться за что-нибудь более устойчивое, к чему она не имела бы
отношения. Так я вспомнил о снеге, выпавшем, когда мне было десять лет.  Я
ходил, утопая в снегу и забавляясь тем, что оставляю следы -  часть  моего
существа, отделенную от меня, но принадлежавшую тем  не  менее  мне,  даже
когда я уже сидел дома, за стеклом покосившегося окна.
   В пять часов пополудни я встаю и отправляюсь в бар на улице Триполи.
   Это  маленькая  забегаловка  за  зданием  почты,  нечто  вроде   узкого
коридора; посреди неровно выложенного плиточного  пола  красуется  широкий
цементный проем. Теперь это уже не бар. Может, раньше был  бар,  а  теперь
здесь стоят несколько старых расшатанных игральных  автоматов,  а  в  углу
сидит высохший старик в измятом и грязном белом костюме. На голове у  него
светлая шляпа,  на  шее  -  цветастый  галстук.  Похож  он  на  американца
итальянского происхождения.  Таких  рисуют  в  комиксах;  седые  волосы  и
грязные  ругательства,  изредка  вылетающие  изо  рта  при   обращении   к
немногочисленным клиентам.
   Среди  последних  выделялась  девчонка,  тщетно  пытавшаяся  встряхнуть
автомат,  чтобы  увеличить  пробег   шарика,   который   запутался   среди
препятствий выцветшего лабиринта.
   Я подошел к владельцу бара, чтобы спросить об Армандо. "Такой толстый?"
- спрашивает он меня. Я не знаю. "В очках?" Тоже не знаю. Он говорит,  что
есть еще тощий Армандо. Я развел руками - мол,  никаких  примет  не  знаю.
Посмотрев на меня пристально, он встал с кресла, вышел со мной из  бара  и
показал на пятиэтажный дом, возвышавшийся метрах в ста от  его  заведения.
Но показал как-то неопределенно, словно хотел отделаться от меня.
   Дом был угловой и стоял на стыке левой  стороны  центральной  и  правой
стороны левой улицы. Это здание держалось на пилонах циклопической кладки,
между ребрами которых чередовались выпуклые  и  вогнутые  участки  фасада.
Окна были то правильной, то  неправильной  формы,  и  в  довершение  всего
суставами в костяке всей тяжелой конструкции нависали  массивные  балконы.
Такие дома в форме причудливого музыкального инструмента обычно строят  на
стрелке двух улиц, упирающейся в просторную  площадь.  На  стенах  -  слой
черной пыли. И все же в угловатых и вместе с тем плавных  очертаниях  есть
какое-то чувственное очарование.  Даже  в  лепнине  из  фруктов  словно  с
этикетки содовой воды. Выглядят эти  дома  чудовищно,  но  их  присутствие
неизбежно и в известном смысле приятно. Из них доносятся глухие  голоса  и
даже звуки музыкальных инструментов. Это дома  для  "золотой"  молодежи  и
людей, поздно услышавших голос подавляемой страсти. В этих домах живут  не
по возрасту бойкие сынки и знаменитые адвокаты; в комнатах слышится грохот
трамваев, на потолке отражаются отблески фонарей, по стенам бродят  густые
тени, окна в нижних этажах зарешечены, и за ними прячутся старые  шкафы  с
книгами. Это здесь обнаружили крысу длиной в метр  от  головы  до  хвоста.
Хозяин книгохранилища выстрелил в нее из пистолета. Крыса съела  греческих
лириков и подшивки газет и журналов за несколько лет. Печатный шрифт вошел
в ее плоть и кровь. В углу комнаты, где ее застиг  выстрел  из  пистолета,
нацеленного в череп, видно было, как шевелятся белесые волоски на  животе,
словно от ветра. Но это не ветер, это ее дыхание колыхало воздух.  Наконец
она сходила под себя, и в мозгу у нее  застрял  свинец,  точно  такой  же,
какой унес на тот свет обоих Кеннеди.
   Я подхожу к подъезду  и  принимаюсь  читать  список  жильцов.  Никакого
Армандо там нет.  Я  дышу  влажным  воздухом,  которым  тянет  из  глубины
парадного, ведущего в тенистый садик. Входят и выходят люди. Я иду  прочь,
направляясь  к  скверикам  бульвара  Мадзини.  Не  знаю  почему,  но  меня
охватывает  предчувствие,  что  я  найду  жену  там.  Действительно,   она
неподвижно сидит на скамейке с отсутствующим видом, как и в первый раз, Не
говоря ни слова,  я  сажусь  рядом.  Жена  сразу  берет  меня  за  руки  и
улыбается, словно мы расстались всего несколько минут назад. Она  говорит,
что сделала кое-какие покупки, даже купила грейпфруты. На скамейке рядом с
ней в самом деле лежит пластиковый пакет, набитый всякой  снедью.  У  жены
накрашенное, осунувшееся лицо. Одета ярко, вызывающе. Как  потаскушка.  По
дороге домой я спросил ее  об  Армандо,  и  она  выдержала  мой  взгляд  с
обезоруживающим спокойствием, которое заставило меня забыть даже о  помаде
на ее губах. Мы поднялись к себе в квартиру. Я наблюдал, как она ходит  по
комнатам  и  коридору,  старался  обнаружить   какое-нибудь   опрометчивое
движение, фальшивый жест. Я пошел в спальню и сел  на  край  кровати,  ибо
теперь только здесь  я  мог  хоть  как-то  отдохнуть.  Она  тоже  вошла  -
переодеться. На моих глазах быстро сбросила с себя платье. Раньше она  так
не делала. Несколько минут стояла обнаженной.  Я  не  понимал,  зачем  она
разделась  догола.  Потом  надела  белые  вышитые  трусики.  Она  была   в
нерешительности, надевать ли остальное белье, которое вытащила из  комода.
Потом пристально посмотрела на  меня  и  решила,  что  я  приглашаю  ее  в
постель, хотя днем я никогда об  этом  и  не  помышлял.  Я  снял  ботинки,
рубашку и с изумлением посмотрел на ее руки, на эти бледные, гладкие руки,
отвыкшие от черной работы на кухне. Их прикосновение к коже было  какое-то
особенное. Затем поцелуй в губы - вульгарный и жадный. Я почувствовал, что
весь растворяюсь в этом поцелуе.



        "6"

   Восемь или девять месяцев мы прожили  как  обычно.  За  это  время  мне
удалось хорошо поработать в Сардинии. Месяца два  я  потратил  на  розыски
одной старухи. Мне говорили, что живет она в горах Оргосоло. Я  знал,  что
ей девяносто лет. И только - ни имени, ни  фамилии.  Я  изъездил  Сардинию
вдоль и поперек, разыскивая ее, как  иголку  в  сене.  Меня  знакомили  со
многими старухами, некоторым из них было под сто. Но песни,  сохранившиеся
в их памяти,  были  заурядным  фольклором.  Все  это  пригодилось  бы  для
изысканий, которыми я давным-давно не занимаюсь. Но  наконец  я  нашел  ту
старуху. Она жила в каменной сторожке посреди загона для лошадей. Вокруг -
кучи навоза и рой мух, залепляющих лицо и глаза. Старуха лежала на  козьих
шкурах в каморке без окон. Она  пережила  множество  детей  и  осталась  с
внуком, который раз в день кормил ее сыром и  хлебом.  Старуха  ничего  не
говорила - быть может, не понимала, чего от нее хотят, - и  даже  казалась
слепой. Тогда мне стал помогать внук, подстегивая ее вопросами.  Одними  и
теми же, но всякий раз поставленными  по-иному.  Мы  долго  ждали  от  нее
отклика. Тогда я стал расспрашивать внука, не слышал ли он  "тех  напевов,
что я ищу". В жизни он не слыхал ничего подобного. Может,  их  слышал  его
отец, но отца убили. Я искал былину, но былину особого рода - без слов, из
одних лишь звериных кличей. И вдруг, как будто из пещеры, изо рта  старухи
один за другим стали вырываться нечленораздельные звуки, нечто такое,  что
должно быть фоном доисторического  сказания,  когда  люди  пели,  подражая
животным.


   Я вернулся в город, принялся за работу. Спокойно прожил с женой  вплоть
до ее последнего исчезновения. На этот раз я  искал  только  в  сквериках,
расспрашивая пенсионеров и нянек. Затем  заперся  дома  и  стал  ждать  ее
возвращения.  Возле  двери  я  поставил  стул  и  часто  сидел   на   нем,
прислушиваясь к шуму  спускающегося  и  поднимающегося  лифта.  Часто  мне
казалось, что жена возвращается, особенно  когда  лифт  останавлив