произвела  на  свет
младенца, который будет носить имя Бенито.


   Полно людей и на крышах. В четыре часа пополудни  в  воздухе  раздается
невообразимый грохот, и над палаццо  Мокерини  (конец  семнадцатого  века)
взвивается столб дыма и пыли, как будто началось извержение  вулкана.  Под
тяжестью трехсот человек провалилась крыша,  и  обрушились  восемь  этажей
вместе с мебелью и пенсионером Джиджетто Писалаква, прикованным болезнью к
постели.  Выяснить  имена  заживо  погребенных  невозможно.   Портье,   по
счастливой случайности находившийся в это время на улице, плачет, обхватив
голову руками, и все  повторяет  корреспонденту  имя  какого-то  человека,
поднявшегося на крышу у него на глазах.
   Пыль рассеивается, воздух опять становится прозрачным. Снаружи  дом  не
изменился. По водосточной трубе взбирается мальчишка. Вот  он  перелез  на
окно, под которым с обеих сторон пустота, и радостно машет оттуда  стоящим
внизу приятелям, приглашая их последовать его примеру.


   Два дня и две ночи продолжается распределение мест для глав иностранных
государств в соборе Святого Петра.  Мессу  служит  сам  папа  -  беленькая
букашка ползает вокруг гигантского катафалка - так, во всяком случае,  это
выглядит на телеэкранах во всех уголках земного  шара,  даже  на  Северном
полюсе. Но уж лучше сидеть у телевизора, чем маяться на римских  улицах  и
площадях или застрять в автомобильной пробке где-нибудь между  Неаполем  и
Витербо. Месса окончена, четыре  человека  поднимают  гроб,  но  не  могут
ступить ни шагу. У министра Фазани начинается приступ истерического смеха,
как говорится, смех сквозь  слезы.  На  него  оглядываются.  Желая  помочь
бедняге, стоящие рядом набрасывают ему на голову платки и шарфы. Стараются
унять истерику всеми  способами.  Наконец  кто-то  запихивает  ему  в  рот
носовой платок, и задохнувшийся министр падает  на  каменный  пол  собора.
Между тем гроб Муссолини решено пустить по  рукам.  То  и  дело  слышится:
"Кому дуче?" - "Давайте нам!" Так, переходя из рук в руки,  гроб  покидает
собор и плывет над головами  людей,  заполнивших  площадь  Святого  Петра.
Присутствовавшие хотели  бы  отсалютовать  дуче,  но  теснота  такая,  что
невозможно шевельнуть рукой. Учитель физкультуры  Аминторе  Фигини  громко
призывает  подниматься  перед  гробом  на   носках,   полагая,   по   всей
вероятности, что такой способ ничуть не хуже римского приветствия.  Многие
против. У падре Тарчизио по прозванию сборщик из  Предаппьо  другая  идея:
почтительную скорбь можно было бы выразить глазами - обратить взор к  небу
или прикрыть веки. Гроб быстро перемещается над толпой. От Святого Петра в
сторону Тибра, мимо Кьеза  Нуова,  к  площади  Венеции.  Здесь  остановка.
Кому-то приходит в голову втащить гроб на  балкон,  с  которого  Муссолини
произносил свои исторические речи. Гроб  ставят  на  попа.  Людской  океан
стихает в ожидании знакомого голоса. Наконец чей-то  крик:  "Слышу!"  И  в
самом  деле,  звучит  голос  дуче,  правда  слегка  приглушенный.   Кто-то
высказывает предположение, что это пластинка (речь  действительно  идет  о
войне в Африке в 35-м году). Усомнившегося бьют.  Но  вот  гроб  снова  на
площади и отсюда, по-прежнему передаваемый  из  рук  в  руки,  движется  к
Колизею для всенародного прощания.
   На развалинах арены свежий деревянный настил, в центре  которого  гроб.
Крышка снята. Муссолини в черной рубашке, как рядовой член  партии.  Здесь
мы тоже видим посланцев народа, уцелевших при прохождении кордонов  конной
полиции.  Они  теснятся,  зажатые  в  проходах  и   на   трибунах,   среди
разноцветных  роз,  полевых  цветов  и  фруктов,   составляющих   надпись:
"Приказывай, дуче!" Звуки  фанфар  призывают  к  траурному  молчанию,  все
должны  преклонить  колени,  обратив  глаза  к   телеэкранам   и   уши   к
радиоприемникам. Наконец в пустом небе  возникает  одинокая  черная  точка
вертолета, он спускается в огромную чашу  Колизея,  наполняя  ее  шумом  и
ветром, и повисает над гробом. Открывается специальный люк, смонтированный
на "Фиате" по оригинальному проекту за одну ночь, гроб исчезает в  глубине
вертолета, который поднимает его в  небо  и  берет  курс  на  Предаппьо  -
последний  приют  покойного.   Итальянские   государственные   деятели   и
высокопоставленные  представители  иностранных   государств   в   молчании
провожают глазами поднимающийся вертолет до  тех  пор,  пока  с  задранных
голов не начинают сваливаться фуражки и фески. Снаружи  напирают,  пытаясь
прорвать  оцепление  карабинеров,  сдерживающих  толпу   перед   Колизеем.
Начинается штурм - каждый хочет получить какой-нибудь  сувенир  -  цветок,
яблоко или лоскут черной материи, которой задрапированы камни  и  ступени.
Надпись  "Приказывай,  дуче!"  буквально  разрывается  в   клочья   руками
штурмующих. Сначала исчезают цветы и фрукты,  составлявшие  слово  "дуче",
потом - все  остальное.  Румынской  принцессе  удается  захватить  яблоко,
бывшее точкой над "i". Она с жадностью поглощает его.  Сексуальный  экстаз
охватывает не одну принцессу, многие заглатывают фрукты  и  цветы,  словно
вбирают в себя ЕГО плоть.


   Спускается ночь, но люди еще толпятся на площадях и улицах или коротают
время в машинах, застрявших в пробке между Витербо и  Неаполем.  Никто  не
разговаривает, многие держат в руках зажженные свечи. В дрожащих  отсветах
мерцают генеральские знаки  отличия,  орденские  цепи  коронованных  особ,
медали,  клинки,  коронки  и  слезы  на   лицах   бедняков.   Колеблющиеся
Красноватые блики поднимаются  в  ночное  небо,  освещая  темный  нечеткий
силуэт овального дирижабля - он, как  на  рождество,  парит  над  скопищем
людей,  окаменевших  от  горя.  Вдруг  из  микрофона,  установленного   на
дирижабле, звучит голос падре Тарчизио: "Погасите  свечи  и  автомобильные
фары!" Все погружается во тьму. В городе отключают электричество. На  небе
зажигается гигантский неоновый  портрет  дуче,  подвешенный  к  дирижаблю,
очертания которого теперь едва различимы. Кажется, что лик вождя плывет по
воздуху сам по себе. В темноте слышится возня: люди поспешно опускаются на
колени - на улицах, площадях, в канавах.  И  с  земли,  покрытой  огромным
живым ковром из человеческой плоти, устремляются ввысь слова присяги:  "Мы
навеки с тобой, дуче!" Но,  как  назло,  у  Муссолини  вдруг  гаснет  одно
неоновое ухо, потом второе. Впрочем, это не имеет значения: дуче красив  и
без ушей.


   Первым установил с ним  потустороннюю  связь  колдун  из  Апричены.  Он
говорит, что голос дуче звучал очень глухо, как будто из пещеры, или  так,
словно удалялся со сверхзвуковой скоростью. Маркиза Альдовизи  из  Палермо
тут же встретилась с колдуном и имела  с  ним  долгую  беседу,  содержание
которой поклялась хранить в тайне до 2100 года.  Она  оставит  после  себя
дневник. Колдуну из Джези удалось связаться с Петраркой. Великий поэт не в
курсе дела. Похоже, никаких выдающихся личностей там не ждали.



        "ПТИЦЕЛОВ"

   Когда ястреб, распластав крылья, повис высоко  над  поющими  шпарковыми
птицами, привязанными для приманки в центре точка между  двумя  раскрытыми
сетями,  Балозе  захотелось  его  поймать,  и  он  пошевелил  птиц,  чтобы
заставить ястреба спуститься.  И  ястреб  камнем  ринулся  вниз  -  словно
прочертил в небе прямую, перпендикулярную реке.  Балоза  дернул  сети,  но
чуть опоздал, и ястреб ушел  в  облака  над  Сан-Марино,  оставив  в  туго
затянутой петле птичью лапку. Все  произошло  в  считанные  секунды,  пока
старик Буби, отвернувшись, доставал спички из мешка, висящего на  плетеной
стенке шалаша. Поняв, что от его певчего зяблика осталась только лапка, он
грузно опустился на бидон, служивший ему обычно для коротких  передышек  в
часы охоты. Потом встал,  вышел  из  шалаша  и,  сорвав  с  головы  шапку,
принялся топтать  ее  ногами.  За  этот  день  он  дважды  отмерил  шагами
неблизкий путь до моря и обратно.
   Этот зяблик отлично работал целых три года - дай бог каждому  птицелову
такого помощника. В свое время Буби ослепил его: прижег трепещущие  зрачки
раскаленной спицей. Сто девяностая  по  счету  пичуга,  которую  он  лишил
зрения! И вот теперь Буби снова предстояла давно уже  претившая  ему  роль
палача. Он был страстным птицеловом и понимал, что без жестокой  экзекуции
не обойтись. Он ослепил нескольких воробьев  и  двух  зеленушек,  но  прок
оказался невелик. А в тот день, когда он прикоснулся раскаленной спицей  к
глазам павлина, купленного у одного птицелова из Иджеа  Марина,  он  вдруг
почувствовал, как у него самого подергиваются веки, особенно левое. Вскоре
все, на что он смотрел, - предметы, пейзаж - будто  заволокло  туманом.  И
вот однажды утром он проснулся, а в комнате было темно. Включил свет -  но
ничего не изменилось. Он подумал, что нет электричества, и распахнул  окно
в сад... Прошло много дней, прежде чем он окончательно понял, что ослеп; и
сколько его ни разуверяли - упрямо твердил  свое:  беду  накликали  птицы.
Оставить охоту? Он даже мысли  такой  не  допускал,  напротив,  его  будто
заело: как бы там ни было, а он  будет  ловить  птиц,  пока  жив.  Теперь,
вдобавок ко всему, в нем появилась злость, несвойственная до сих  пор  его
характеру,  она  не  имела  ничего  общего  с  болезненной   одержимостью,
владевшей прежде всем его существом. Он  знал:  придется  довольствоваться
теми возможностями, которые у него остались.  Немногие  друзья  постепенно
отошли от него, но Буби не хотел смириться  со  своей  беспомощностью.  Он
попросил Балозу наставить вешек но обеим сторонам тропинки, чтобы  от  его
лачуги можно было на ощупь дойти прямо до шалаша, шаря перед собой палкой.
Шалаш и точок он знал на  память  и  передвигался  там  ловко,  ничего  не
задевая.  Лихорадочное  нетерпение,  заполнившее  первые  дни,  перешло  в
созерцательность: он  надолго  погружался  в  безмятежную  дрему,  как  бы
сливаясь с природой. Теперь, сидя в шалаше, он обращал к проему не  глаза,
еще недавно воспаленные от ветра, а уши - то одно,  то  другое.  Он  ждал,
чтобы колебания воздуха от крыльев летящей птицы  достигли  его  слуха,  и
тогда он дернет какую-нибудь из бечевок, привязанных  к  лапкам  приманных
птиц. Скорее всего, бечевку Султанки - единственной привлекавшей на  точок
скворцов. Он прислушивался ко  всем  живым  звукам,  распространявшимся  в
воздухе,  -  щелкающим,  чирикающим,  свистящим,  гортанным   и   звонким,
взволнованным и резким, покойным и  мелодичным.  Вот  он  узнал  тревожный
голос коноплянки, вот различил песню  снегиря  с  ее  модуляциями  в  такт
танцующему  полету  птицы,  а  это  уже  зов   зяблика   -   фьюить-фьють,
переливчатый щебет щегла, монотонный крик зеленушки. Часто  он  захлопывал
сети ни с того  ни  с  сего,  наудачу,  хотя,  попадись  в  них  при  этом
что-нибудь, он бы тут  же  нашел  объяснение  своим  действиям:  например,
сослался бы на легчайшее дуновение ветра, которое  ощутил  чувствительными
кончиками редких длинных ресниц. И даже когда он дергал снасть невпопад, у
него было радостное сознание, что не зря  поднимался  чуть  свет,  не  зря
выжидал. Воображение работало,  создавая  образы  приближающихся  птиц,  и
время от времени нужно было завершать эти мнимые полеты:  стоило  прервать
их одним движением руки, и тотчас же возникали новые. Иногда он  все  утро
дул в висящие у него на шее манки, издавая призывные  трели.  Естественно,
он предпочитал штормовые дни, когда птицы, стремясь прочь от  моря,  летят
низко над землей, под прикрытием деревьев и холмов.  Однажды  перед  самым
восходом солнца в лабиринты его слуха проник слабый  шорох:  что-то  почти
невесомое опускалось с неба. Он дернул за веревку. В  сеть  попали  первые
хлопья снега. Только выйдя из шалаша, он понял, что пошел снег.  Тогда  он
убрал зябко нахохлившихся птиц, скатал сети и отправился домой. Все земные
звуки поглотил снежный саван, и в тихом воздухе резче  загремели  выстрелы
охотников на уток. Ночью он вернулся, прихватив ружье, стал за  шалашом  и
приготовился стрелять, если утки полетят у него над головой. Несколько раз
он спускал курок, с удовольствием  вдыхая  запах  дымящихся  гильз.  После
одного выстрела что-то упало - он услышал шлепок, приглушенный  снегом  и,
судя по всему, перьями. Дней десять искал он убитую птицу, даже собаку для
этого попросил ему одолжить. Но так и не нашел.  По  его  подсчетам,  утка
весила кило четыре-пять, если  не  больше.  Шестнадцатого  октября  тысяча
девятьсот  восемьдесят  третьего  года  он  услышал  вдалеке  над   горами
Монтефельтро огромную стаю скворцов. Было как раз время больших перелетов,
когда скворцы тучами летят из Югославии в теплые края и облепляют  платаны
на римском бульваре Вьяле делле Милицие. Высунув голову  из  шалаша,  Буби
долго  вслушивался  в  разноголосицу,  создаваемую  множеством   замерзших
клювиков: плотный гомон тесно сбитой стаи временами ширился в небе  -  это
значило,  что  стая  расползалась.  Он  дернул  сети,  едва  ощутив  волну
холодного  воздуха,  который  всколыхнула  опускающаяся  стая,  но   сети,
рассчитанные всего  на  нескольких  пичужек,  не  смыкались:  бесчисленные
птичьи тельца, неистовые крылья, скрипящие клювы,  взъерошенные  перья  не
давали им захлопнуться. Буби в шалаше  тянул  деревянную  ручку,  продетую
сквозь петлю, в которую сходились две веревки,  захлопывающие  снасть.  Не
меньше  минуты  боролся   он   с   птичьим   полчищем:   скворцы   яростно
сопротивлялись, распирали сети изнутри,  приподнимая  створки  и  стараясь
полностью раскинуть их на обе стороны. Буби дернул изо всех сил и, оборвав
веревку, упал навзничь. Он смутно слышал шум удаляющейся стаи,  потом  все
стихло. По-прежнему не было дня, чтобы  он  не  наведался  в  свой  шалаш,
однако теперь  он  не  обращал  внимания  на  щебечущие  птичьи  голоса  и
взрывающие тишину шумные перелеты. Ничто не могло заглушить в нем  горьких
воспоминаний о той неудаче, когда не удалось захлопнуть кишевшие скворцами
сети. Полные сети скворцов - такого еще никто не видал! Нередко  снасть  и
шпарковые птицы оставались дома, а он сидел в шалаше, и воображение  снова
и снова рисовало  картину  огромной  приближающейся  стаи.  И  опять  слух
улавливал первые признаки перемещающегося в небе далекого гомона.
   Прошло несколько месяцев, прежде чем он  вошел  в  привычную  колею.  В
восемь пролетали дрозды, направляясь в Умбрию обклевывать оливы, - он  это
знал и сидел, готовый, чуть что, захлопнуть сети. Потом выходил из  шалаша
и ощупывал точок под сеткой -  нет  ли  там  каких-нибудь  пичужек,  кроме
шпарковых. Наконец  пришла  удача:  за  неделю  он  поймал  шесть  птиц  -
пересмешника, двух дроздов, щегла и двух скворцов. Можно  сказать,  всякой
твари по паре.
   Как-то вечером, уже собираясь кончать охоту, он услышал в небе  хриплый
монотонный крик, душераздирающе резкий и прерывистый.  Наверно,  это  была
очень большая птица. Его обострившийся слух различил удары крыльев и  даже
скрип суставов. Высунув голову наружу, он уставился  незрячими  глазами  в
далекое небо. Какое-то черное пятно шевелилось  в  потемках  его  глазниц,
постепенно принимая форму одиноко летящей птицы. Теперь он ее ясно  видел.
Птица была странная, похожая на  журавля.  Редкими  взмахами  крыльев  она
удерживала в воздухе свое тяжелое, роняющее перья тело. Он не  знал,  чему
больше радоваться - огромной птице,  которая  приближалась  к  сетям,  или
вновь обретенному зрению. Два чувства слились в единое  ощущение  счастья.
Но ликовать сейчас было некогда. Птица медленно снижалась.  Шпарковые,  не
дожидаясь, пока их подергают за бечевки, шумно били крылышками и  щебетали
все громче и возбужденнее. Должно быть, от страха. И  вот  большие  крылья
заслонили свет. Буби вдруг вспомнилась прямоугольная башня в Труиллио, вся
облепленная аистами.
   Темнота заполнила шалаш, поглотив руку Буби. Он попытался ухватиться за
камышовую стенку. Птицы на точке внезапно смолкли, и небо втянуло  в  себя
все звуки. Казалось, шалаш проваливается куда-то  и  Буби  тоже  падает  в
безмолвную пустоту. Никогда он так долго не падал. Все превращалось в сон.



        "СЕМЬ ПОСЛАНИЙ"
   мэру моего родного городка и всем другим мэрам,
   написанных мною, Тонино Гуэррой, гражданином Сантарканджело


   1. Господин мэр!

   Эта площадь, вернее, эти  стены  остались  прежними.  А  вот  жизнь  со
временем изменилась. Мне придется начать издалека, чтобы добраться до сути
моих посланий. Раньше здесь были поля и сады, а потом это место отгородили
для поселян, оставивших свои средневековые домишки на холме. И  тогда  все
бабочки и жуки, осы и птицы покинули этот островок,  ставший  перекрестком
для встреч и рукопожатий, для машин и велосипедов. Помнится, в  детстве  я
еще видел, как ветер вздымал на Центральной  площади  пыль,  а  зимой  сне
что-то шептал небу  и  приглушал  шумы.  Тогда  люди  стояли  на  площади,
прислонясь  к  стенам  домов  либо  под  портиками,  и   любовались   этим
праздником, _объединявшим тела и сердца_. Теперь порадоваться  этому  чуду
можно лишь из  узких  прямоугольников  окон  и  через  стекла  машин.  Кто
способен собрать нас на Центральной площади?  Какой  набат  может  созвать
нас, чтобы мы, как прежде, все вместе насладились  этим  дивным  зрелищем?
_Снег - не для одинокого человека_, засевшего в своей клетке страха.


   2. Господин мэр!

   Однажды на этой площади _пасся лев_, сбежавший из цирка "Орфей". Он  до
смерти напугал охотничьих собак своим  запахом  дикого  зверя.  Тогда  все
ружья городка высунулись из окон и открыли огонь  по  льву,  величественно
возлежавшему  под  памятником  павшим,  словно  он  и   сам   был   частью
скульптурной группы или же подражал позам каменных львов, которых  мельком
видел перед порталами старинных соборов. Льва поджарили и съели, и  жители
моего Сантарканджело, сытые и довольные, беседовали  об  Африке,  сидя  на
стульях у  дверей  кафе.  _Так  что  же  мне,  дожидаться,  пока  появится
носорог_, чтобы снова увидеть счастливое единение городка?


   3. Дорогой мэр!

   Я помню эту площадь в августе 44-го. Тогда  по  ней  шли  и  шли  волы,
которых немцы гнали в Равенну, чтобы потом разделанными отправить в города
оголодавшей Германии. Когда  залитая  солнцем  площадь  опустела,  на  ней
остался лишь сухой навоз, и в этом общем горестном  смятении  живодер,  по
приказу коммунальных властей,  упорно  пытался  поймать  бродячую  собаку.
_Какое нелепое подобие порядка в этом истерзанном  мире!_  Я  прятался  за
колонной, и мое сердце полнилось любовью к собаке, которая рылась в густом
навозе, ища еду. Вот-вот веревка с петлей взовьется в раскаленном воздухе,
но я криком вспугнул пса, и он понесся к реке.  Но  тут  винтовка  фашиста
уперлась мне в спину, и я поплелся по площади, заарканенный  _безграмотным
наемным убийцей_. Тогда безлюдье на Центральной площади было понятным.


   4. Господин мэр!

   После войны пыльный товарный состав высадил меня на станции,  и  я,  _с
таким опозданием вернувшийся из неволи_, отправился пешком домой. У дороги
оркестр играл победные марши, а возле памятника  павшим  люди  мочились  в
надраенные до блеска сапоги, снятые с недавних мучителей. Из дома я  сразу
же пошел на Центральную площадь и здесь впервые увидел неоновые  трубки  и
еще у дверей двух кафе металлические стулья, вместо прежних - складных, из
дерева. Но люди опять сидели на этих  стульях,  собравшись  вместе,  чтобы
начать  новую  жизнь.  Несколько  лет  спустя  многое  изменилось:  _ворон
распластал в небе черные крылья_, и в уши к нам со свистом ворвался страх.


   5. Господин мэр!

   Я по-прежнему меряю все расстояния от Центральной площади.  Даже  когда
уезжаю  в  Москву  или  в  жаркую  Грузию,  я  отсчитываю  расстояние   от
Центральной площади. Ведь я знаю, что те километры, которые  я  в  детстве
проделал пешком или на велосипе