гда! Все они будут уверять, что у них нет ни одного лишнего цента. Вот
если бы он мог предложить хорошее обеспечение - тогда другое дело! Но будь
у него  хорошее  обеспечение,  ему  незачем  было  бы  обращаться  к  ним.
Единственный человек, который действительно помог бы ему, знай  он  о  его
нужде, был Фрэнк Каупервуд. Если бы Стинер признал свою ошибку, -  каковой
Каупервуд считал отказ во второй ссуде, - тот охотно  дал  бы  ему  денег,
даже не надеясь получить их обратно. Но Стинер, плохо разбираясь в  людях,
считал, что Каупервуд безусловно стал его врагом,  и  у  него  никогда  не
хватило бы ни мужества, ни деловой сметки обратиться к нему.
   В  течение  всего  своего  пребывания  в  тюрьме  Каупервуд  откладывал
небольшие суммы  при  посредстве  Уингейта.  Он  платил  крупные  гонорары
Стеджеру, пока тот наконец не решил, что больше уже  ничего  не  должен  с
него брать.
   - Если вы когда-нибудь снова станете на ноги, Фрэнк,  вы  отблагодарите
меня, но я думаю, тогда вы и вспоминать-про меня не захотите! Я  только  и
делал, что  проигрывал  да  проигрывал  ваше  дело  в  разных  инстанциях.
Ходатайство о помиловании я составлю и подам без всякого гонорара.  Впредь
я буду работать на вас безвозмездно.
   - Полно нести вздор, Харпер! - отозвался Каупервуд. - Я не знаю никого,
кто мог бы лучше вести мое дело. И во всяком случае, никому я  не  доверяю
так, как вам. Вы ведь заметили, что я недолюбливаю адвокатов!
   - Ну  что  ж,  -  отозвался  Стеджер,  -  адвокаты  тоже  недолюбливают
финансистов, так что мы с вами квиты!
   И они обменялись рукопожатием.
   Итак,  когда  в  начале   марта   1873   года   решено   было   наконец
ходатайствовать о помиловании Стинера, пришлось  волей-неволей  просить  о
том же и для Каупервуда. Делегация,  состоявшая  из  Стробика,  Хармона  и
некоего Уинпенни, которому предстояло выразить якобы  единодушное  желание
городского  совета  и  администрации,  а  также  присоединившихся  к   ним
Молленхауэра и Симпсона видеть бывшего казначея  на  свободе,  посетила  в
Гаррисберге   губернатора   и   вручила   ему   официальное   ходатайство,
составленное так, чтобы  произвести  надлежащее  впечатление  на  публику.
Одновременно Стеджер, Дэвисон и Уолтер Ли  подали  петицию  о  помиловании
Каупервуда. Губернатор, заранее получивший на этот счет указания  из  сфер
гораздо более влиятельных, чем упомянутые лица, отнесся к  ходатайствам  с
сугубым вниманием. Он лично займется этим делом. Ознакомится  с  судебными
отчетами о преступлениях, совершенных обоими заключенными,  со  сведениями
об  их  прошлой  жизни.  Конечно,  он  ничего  не  может  обещать,  но  по
ознакомлении с делом будет видно... Через десять дней  -  после  того  как
петиции уже покрылись изрядным слоем пыли в ящике его письменного стола  -
он издал два отдельных указа о помиловании, даже  пальцем  не  пошевельнув
для изучения вопроса. Один из них, в знак уважения,  он  передал  на  руки
Стробику, Хармону и Уинпенни, чтобы они, согласно выраженному ими желанию,
могли сами вручить его Стинеру. Второй указ, по  просьбе  Стеджера,  отдал
ему, и обе делегации, явившиеся за этими бумагами, уехали. Под вечер  того
же дня к тюремным воротам прибыли - правда, в разные часы  -  две  группы.
Одна состояла из Стробика, Хармона  и  Уинпенни,  другая  -  из  Стеджера,
Уингейта и Уолтера Ли.



        58

   Историю с ходатайством - вернее, точный срок, когда  следовало  ожидать
его удовлетворения, - скрывали от Каупервуда, хотя все наперебой  твердили
ему, что он скоро будет помилован или что у него имеются веские  основания
на это надеяться.  Уингейт  и  Стеджер,  по  мере  возможности,  постоянно
держали его в курсе своих хлопот. Но  когда,  со  слов  личного  секретаря
губернатора, стал известен день подписания указа о  помиловании,  Стеджер,
Уингейт и Уолтер Ли договорились ни единым словом не упоминать об  этом  и
устроить Каупервуду сюрприз. Стеджер и Уингейт зашли даже так далеко,  что
намекнули  ему,  будто  произошла  какая-то   заминка   и   дело   с   его
освобождением, возможно, затянется. Каупервуд  был  огорчен,  но  держался
стоически, внушая себе, что можно еще потерпеть, так как все равно его час
настанет. Тем сильнее он удивился, когда однажды в пятницу, уже под вечер,
Уингейт, Стеджер и  Уолтер  Ли  подошли  к  дверям  его  камеры  вместе  с
начальником тюрьмы Десмасом.
   Десмас был очень рад, что Каупервуд наконец выходит на свободу, так как
искренне восхищался им, и решил пойти к нему в камеру,  чтобы  посмотреть,
как тот отнесется  к  радостной  вести.  По  пути  он  счел  своим  долгом
отметить, что Каупервуд все время примерно вел себя.
   - Он разбил во дворе при  камере  садик,  -  сообщил  начальник  тюрьмы
Уолтеру Ли. - Посадил там фиалки, гвоздику, герань,  и  они  очень  хорошо
принялись.
   Ли улыбнулся.  Как  это  похоже  на  Каупервуда  -  быть  деятельным  и
стараться скрасить свою жизнь даже в тюрьме. Такого не одолеешь!
   - Это исключительный человек, - заметил Ли Десмасу.
   - О да! - подтвердил начальник тюрьмы. - Достаточно взглянуть на  него,
чтобы в этом убедиться.
   Все четверо посмотрели сквозь решетку: Каупервуд не замечал их, так как
они подошли очень тихо, и продолжал работать.
   - Прилежно трудитесь, Фрэнк? - спросил Стеджер.
   Каупервуд оглянулся через плечо и встал. Как и все последние  "дни,  он
размышлял о том, чем ему заняться по выходе из тюрьмы.
   - Как прикажете это  понимать?  -  спросил  он.  -  Прямо  политическая
делегация пожаловала!
   И в ту же секунду он  догадался.  Все  четверо  радостно  улыбались,  а
Бонхег, по приказанию начальника, отпирал дверь.
   - Да тут и понимать нечего, Фрэнк, - весело отозвался Стеджер, -  разве
только одно - вы теперь свободный человек. Если  угодно,  можете  собирать
пожитки и уходить.
   Каупервуд спокойно смотрел на своих друзей. После того, что они недавно
ему сказали, он не ожидал освобождения так скоро. Он не принадлежал к тем,
кого забавляют подобные шутки или сюрпризы, но  внезапное  сознание  своей
свободы обрадовало его. Правда, он уже так давно  ждал  этой  минуты,  что
значительная доля прелести ее для него  утратилась.  Он  был  несчастен  в
тюрьме, но не сломлен. Поначалу было тяжко терпеть позор  и  унижение.  Но
впоследствии, когда он освоился с обстановкой, ощущение  гнета  и  чувство
оскорбленного достоинства притупились.  Его  только  раздражало  сознание,
что,  сидя  взаперти,  он  попусту   теряет   время.   Если   не   считать
неудовлетворенных стремлений  -  главным  образом  жажды  успеха  и  жажды
оправдать себя, - он убедился, что может жить в  тесной  камере  и  притом
совсем неплохо. Он уже давно свыкся с запахом извести (заглушавшим другой,
более скверный запах) и с множеством крыс, которых  он,  впрочем,  усердно
истреблял. В нем пробудился известный интерес к плетению стульев, и он так
наловчился, что при желании мог изготовлять по двадцать штук  в  день.  Не
менее охотно работал Каупервуд весной, летом и осенью  в  своем  крохотном
садике. Каждый вечер, сидя там, он изучал небосвод,  и  любопытно,  что  в
память об этих вечерах много лет спустя он подарил  великолепный  телескоп
одному знаменитому университету. Каупервуд никогда не смотрел на себя  как
на обыкновенного арестанта, так же как не считал,  что  понес  достаточную
кару, если в его действиях и вправду был  какой-то  элемент  преступления.
Бонхег рассказал ему о многих заключенных; среди  них  были  убийцы,  были
люди,  совершившие  еще  более  тяжкие  злодеяния,  а   также   и   мелкие
преступники; кое-кого Каупервуд даже знал в лицо: Бонхег не раз водил  его
на главный двор. Каупервуд видел, как готовят еду для заключенных,  слышал
о довольно сносном тюремном житье Стинера  и  о  многом  другом.  В  конце
концов он пришел к убеждению, что тюрьма не так уж страшна,  жаль  только,
что такой человек, как он, Каупервуд, попусту растрачивает время.  Сколько
бы он успел  сделать  на  свободе,  не  возясь  со  всеми  этими  исковыми
заявлениями. Суды и тюрьмы!  Он  невольно  качал  головой,  думая  о  том,
сколько пропащего времени кроется за этими словами.
   - Отлично, - произнес он каким-то неуверенным голосом и  осмотрелся  по
сторонам. - Я готов.
   Он вышел в коридор, даже не бросив прощального взгляда на свою  камеру,
и обратился к Бонхегу, весьма огорченному утратой столь выгодного клиента:
   - Я попрошу вас, Уолтер, позаботиться о  том,  чтобы  мои  личные  вещи
отослали ко мне домой. Ну а кресло, стенные часы, зеркало, картины, короче
говоря, все, кроме белья, бритвенного прибора  и  тому  подобных  мелочей,
можете оставить себе.
   Этот щедрый дар несколько успокоил скорбящую душу Бонхега. Каупервуд со
своими спутниками  прошел  в  "приемную",  где  торопливо  скинул  с  себя
тюремную куртку и рубаху.  Вместо  грубых  башмаков  он  уже  давно  носил
собственные легкие ботинки. Затем он снова надел котелок и серое пальто, в
котором год назад был доставлен в тюрьму, и объявил, что готов.  У  выхода
он на секунду задержался и оглянулся -  в  последний  раз  -  на  железную
дверь, ведущую в сад.
   - Вы, кажется, не без сожаления расстаетесь  со  всем  этим,  Фрэнк?  -
полюбопытствовал Стеджер.
   - Не совсем так, - отвечал Каупервуд. - Я ни  о  чем  не  сожалею,  мне
просто хочется удержать это в памяти.
   Через минуту они уже подошли к внешней ограде,  и  Каупервуд  пожал  на
прощание  руку  начальнику  тюрьмы.  Затем  все  трое  уселись  в  экипаж,
ожидавший их у массивных ворот в готическом стиле, и лошади тронули.
   - Ну, вот и все, Фрэнк! - весело заметил Стеджер. -  Больше  вы  уже  в
жизни ничего подобного не испытаете.
   - Да, - согласился Каупервуд,  -  сознание,  что  все  это  в  прошлом,
приятнее, чем сознание, что это еще только предстоит.
   - Па-моему, надо как-нибудь  отпраздновать  знаменательное  событие,  -
вмешался Уолтер Ли. - Прежде чем везти  Фрэнка  домой,  нам  следовало  бы
заехать к Грину, неплохая мысль, а? Как по-вашему?
   - Не сердитесь, но я бы предпочел отправиться прямо  домой,  -  отвечал
Каупервуд несколько даже растроганным голосом.  -  Мы  встретимся  немного
поздней. А сейчас я хочу побывать дома и переодеться. - Он думал об Эйлин,
о детях, об отце и матери, о своем будущем. Теперь жизнь откроет перед ним
широкие горизонты, в этом он был уверен. За прошедшие  тринадцать  месяцев
он научился и в мелочах сам заботиться о себе. Он увидится с Эйлин, узнает
ее отношение ко всему происшедшему и затем начнет такое же дело,  какое  у
него было раньше, но только совместно с Уингейтом.  Необходимо  будет  при
помощи добрых друзей снова добиться места на фондовой бирже, а  для  того,
чтобы дурная слава недавнего арестанта не мешала людям вести с  ним  дела,
он будет на первых порах действовать в  качестве  агента  и  представителя
конторы "Уингейт и Кь".  Никто  не  может  доказать,  что  он,  Каупервуд,
фактически  является   главой   фирмы.   Затем   надо   только   дождаться
какого-нибудь крупного события на бирже, например,  невиданного  повышения
курсов. И тогда уж весь свет узнает, конченый человек Фрэнк Каупервуд  или
нет.
   Экипаж остановился у дверей маленького коттеджа, занимаемого его женой,
и он быстро вошел в полутемную прихожую.


   Восемнадцатого сентября 1873 года, в  погожий  осенний  полдень,  город
Филадельфия стал местом действия одной из  самых  ошеломляющих  финансовых
трагедий, какие когда-либо  видел  мир.  Крупнейшее  кредитное  учреждение
Америки - банкирский дом "Джей Кук и Кь", имевший контору в доме  114  "по
Третьей улице и отделения в  Нью-Йорке,  Вашингтоне  и  Лондоне,  внезапно
прекратил платежи. Тот, кто представляет себе, что такое финансовый кризис
в Соединенных Штатах, поймет и все значение, которое  имела  последовавшая
за этим событием биржевая  паника.  Она  получила  название  "паники  1873
года", а волна разорений и катастроф, прокатившаяся тогда по всей  стране,
поистине не знает себе равных в истории Америки.
   В это самое время Каупервуд уже снова вел дела на  Третьей  улице  и  в
качестве маклера (официально -  агента  маклера),  то  есть  представителя
фирмы "Уингейт и Кь", подвизался на бирже.
   За полгода, прошедшие со дня его  освобождения,  он  успел  возобновить
кое-какие связи если не в обществе,  то  среди  финансистов,  знавших  его
раньше.
   Кроме того, фирма "Уингейт и Кь" в последнее время явно  процветала,  и
это  весьма  благоприятно  отражалось  на  кредитоспособности  Каупервуда.
Считалось, что он проживает вместе с женой в маленьком домике на  Двадцать
первой улице, на деле же  он  занимал  холостую  квартиру  на  Пятнадцатой
улице, и туда частенько наведывалась Эйлин. О разладе между ним  и  Лилиан
теперь уже знала вся семья, сделавшая даже несколько  робких  и  напрасных
попыток примирить супругов. Впрочем, тяжелые испытания последних двух  лет
настолько  приучили  стариков  Каупервудов  ко  всякого  рода   неприятным
неожиданностям, что вся эта история хоть и изумила их, но  ранила  не  так
жестоко, как могла  бы  ранить  несколько  лет  назад.  Они  были  слишком
напуганы  жизнью,   чтобы   вступать   в   борьбу   с   ее   непостижимыми
превратностями. Старики теперь могли только молиться и уповать  на  лучшие
времена.
   Что касается Батлеров, то они стали равнодушны к поведению  Эйлин.  Оба
брата и Нора, давно уже знавшие обо всем, старались попросту  не  замечать
старшей сестры; мать же до такой степени ушла  в  религию,  так  погружена
была в скорбь о понесенной утрате, что не следила больше за жизнью дочери.
Вдобавок Каупервуд и его любовница проявляли удвоенную  осторожность.  Они
старались рассчитывать каждый  свой  шаг,  хотя  отношения  их  ничуть  не
изменились. Каупервуд подумывал о переезде на Запад, разумеется  вместе  с
Эйлин. Он хотел отчасти восстановить свое положение в Филадельфии и  затем
с капиталом примерно тысяч в сто перебраться  к  необъятным  прериям  -  в
Чикаго, Фарго, Дулут, Сиукс-Сити, то есть в места, о которых в Филадельфии
и вообще на Востоке говорили как о будущих крупных центрах. Правда, вопрос
об их браке оставался нерешенным, пока миссис Каупервуд не согласилась  на
развод - о чем сейчас нечего было и думать, - но ни Каупервуд, ни Эйлин не
тревожились. Венчанные или невенчанные, они все равно будут вместе строить
новую жизнь. А пока что Каупервуд видел только один выход: увезти с  собой
Эйлин, надеясь, что время и разлука заставят жену изменить решение.
   Биржевая паника, которой суждено было оказать столь решающее влияние на
дальнейшую жизнь  Каупервуда,  относилась  к  тем  своеобразным  явлениям,
которые  естественно  проистекают  из  оптимизма  американского  народа  и
неудержимого развития страны. Собственно говоря, она  явилась  результатом
высокомерия и самоуверенности Джея  Кука,  который  вырос  в  Филадельфии,
здесь же начал преуспевать на финансовом поприще и затем  стал  крупнейшим
финансистом своего времени. Мы не будем  пытаться  проследить  путь  этого
человека  к  славе.  Достаточно  сказать,  что  благодаря  его  советам  и
способам, им изобретенным, правительство в наиболее критические для страны
минуты сумело добыть средства,  необходимые,  чтобы  продолжать  борьбу  с
Югом. После Гражданской войны  этот  человек,  уже  создавший  грандиозную
банкирскую  контору  в  Филадельфии  с  довольно  крупными  отделениями  в
Нью-Йорке и Вашингтоне, некоторое время пребывал в нерешительности:  какое
еще дело избрать для себя, в какой творческой идее достойно воплотить свой
финансовый гений? Война была кончена; на очереди стоял вопрос  о  финансах
мирного времени, и наиболее широким поприщем  для  предприимчивого  дельца
являлось   строительство   трансконтинентальных   железнодорожных   линий.
Объединенная Тихоокеанская компания уже строила железную  дорогу,  получив
разрешение еще  в  1860  году.  Смелые  умы  зачинателей  этого  дела  уже
вынашивали  замыслы  о  постройке  железных  дорог   на   севере   и   юге
тихоокеанского побережья. Разве это не великое дело - соединить  стальными
путями Атлантический и Тихий океаны, связать  воедино  разрозненные  части
окрепшего и территориально разросшегося государства или  же  поставить  на
широкую ногу разработку рудников, в первую очередь золотых  и  серебряных.
Но  наиболее  перспективно,  пожалуй,  все-таки  железнодорожное  дело,  и
железнодорожные акции выше  других  котируются  на  всех  фондовых  биржах
Америки. В  Филадельфии  нарасхват  раскупались  акции  линий  Центральной
Нью-Йоркской, Рок-Айленд,  Уобеш,  Центральной  Тихоокеанской,  Сент-Поль,
Ганнибал и Сент-Джозеф, Объединенной Тихоокеанской и  Огайо  -  Миссисипи.
Многие люди разбогатели и  прославились,  спекулируя  на  этих  ценностях;
известные дельцы на Востоке - Корнелий  Вандербильдт,  Джей  Гулд,  Дэниел
Дрю, Джеме Фиш и  другие,  на  Западе  -  Фэйр,  Крокер,  Херст  и  Коллис
Хантингтон благодаря этим  предприятиям  сделались  столпами  американской
промышленности. Среди тех, кто страстно мечтал о подобном взлете, был Джей
Кук;  не  обладая  ни  волчьей  хитростью  Гулда,   ни   огромным   опытом
Вандербильдта, он все свои помыслы устремил на то, чтобы опоясать северные
просторы Америки стальной лентой, которая послужит ему вечным памятником.
   Больше  всего  Кука  привлекал   проект,   предусматривавший   развитие
территории - в те времена еще почти  не  исследованной  -  между  западным
берегом Верхнего озера, где теперь стоит город Дулут, и побережьем  Тихого
океана близ  устья  реки  Колумбии  -  иными  словами,  почти  трети  всей
территории Соединенных Штатов.  Постройка  железной  дороги  не  могла  не
вызвать здесь к жизни крупные города и цветущие поселения. Предполагалось,
что недра той части Скалистых Гор, по которой должна была пройти  железная
дорога, изобилуют залежами различных металлов, а поля принесут неслыханные
урожаи кукурузы и пшеницы. Продукты, доставляемые в  Дулут,  дальше  можно
будет переправлять к Атлантическому побережью водой, через систему Великих
озер и канал Ири по значительно более низким расценкам. Это  открывало  не
менее грандиозные и величественные перспективы, чем  прокладка  Панамского
канала, намечавшаяся в ту эпоху, и должно было в не меньшей мере послужить
на благо человечеству.  Кук  вдохновился  этим  проектом.  Поскольку  было
известно, что правительство предоставит огромные земельные участки по  обе
стороны  предполагаемой  железной  дороги  той  компании,  которая  сумеет
построить ее в сравнительно недолгий срок, Кук, считая, что это  даст  ему
возможность  сохранить  свою  репутацию  крупнейшего  дельца,  решительным
образом взялся за дело. Проект  встретил  немало  возражений  и  подвергся
суровой критике; но в конце  концов  все  сошлись  на  том,  что  человек,
сумевший поддержать финансовую мощь страны во время Гражданской войны, уж,
конечно, справится с финансированием Северной  Тихоокеанской  дороги.  Кук
приступил к делу, намереваясь так широко  ознакомить  публику  с  выгодами
своего  начинания,  чтобы  обойтись  без   помощи   какого-либо   крупного
финансового концерна и продавать акции и паи  непосредственно  людям  всех
сословий и званий.
   Такой план сулил гигантские выгоды. Еще во время Гражданской войны Кука
осенила блестящая идея продавать  облигации  крупнейших  правительственных
займов непосредственно населению. Почему же не  повторить  этот  маневр  с
сертификатами  Северной  Тихоокеанской?  В  течение  нескольких  лет   Кук
поддерживал громкую шумиху, изучал территорию будущей дороги, посылал туда
многолюдные  бригады   строителей,   в   труднейших   природных   условиях
прокладывал сотни миль рельсовых путей и продавал крупные пакеты  акций  с
гарантированным дивидендом. Если бы он  сам  немного  лучше  разбирался  в
железнодорожном деле и если бы  руководство  столь  грандиозными  работами
было под силу одно