е  прошлое  ее  матери!
Непреодолимым препятствием стало оно на их пути! Каупервуд явился  к  ней,
словно халиф из "Тысячи и одной ночи", позвякивая золотом в  карманах.  Он
уклончив, хитер и смотрит на нее с такой вкрадчивой, с  такой  подкупающей
улыбкой. У него красивые руки. Тонкие и сильные...
   - Дом,  о  котором  вы  говорите,  сделает  наш  долг  уже  неоплатным,
насколько я понимаю, - колко сказала она, презрительно скривив губы.
   Каупервуд увидел, что, сколько он ни  петлял,  острый  ум  Беренис  уже
провел ее по его запутанному следу, и невольно поморщился.  Она  понимает,
что ее судьба - в  его  руках...  О,  если  бы  она  пожелала  сдаться!  В
мгновение ока все его огромное состояние, до последнего доллара,  было  бы
смиренно сложено к ее ногам! Сбылись бы все ее заветные  желания,  -  все,
что можно осуществить за деньги. И он был бы покорен ей, как раб.
   - Беренис, - сказал Каупервуд вставая. - Я знаю, о чем вы  думаете.  Вы
предполагаете, что я хочу таким путем  добиться  чего-то  в  своих  личных
интересах.  Это  неверно.  За  все  сокровища  мира  я  бы  не  согласился
скомпрометировать вас. Вы знаете о моем к вам отношении.  Все  мои  деньги
принадлежат вам, и вы можете распоряжаться ими, как вам  заблагорассудится
и на любых условиях,  какие  соблаговолите  назвать.  У  меня  нет  ничего
впереди, помимо вас, - вас  и  искусства.  И  я  ничего  не  могу  от  вас
требовать. Возьмите все, что у меня есть.  Покорите  свет,  заставьте  его
лечь у ваших ног. Не думайте, что я когда-нибудь  предъявлю  вам  счет.  Я
хочу только, чтобы вы занимали достойное вас положение. А теперь  ответьте
мне на один вопрос, и я никогда больше его не повторю.
   - Да?
   - Если бы я был свободен, а вы еще не замужем и ни в кого не влюблены -
мог бы я надеяться?
   Еще никогда не смотрел он на нее с такой мольбой.
   Беренис  широко  раскрыла  глаза,  потом  нахмурилась;  лицо  ее  стало
озабоченным, суровым и вдруг смягчилось.
   - Позвольте, - сказала она, тряхнув головой, и глаза ее блеснули. - Как
вас понять? Это звучит почти как предложение. Вы не имеете права  задавать
мне такой вопрос. Вы не свободны, и нет  никаких  оснований  предполагать,
что положение может измениться. Да и к чему мне заглядывать в будущее?
   Она равнодушно посмотрела на него и вышла из комнаты. Каупервуд  еще  с
минуту стоял в задумчивости.  В  каком-то  смысле  он  несомненно  одержал
победу. Его предложение не оскорбило Беренис. Он не безразличен ей, и  она
стала бы его женой, если бы... если бы не Эйлин.
   И Каупервуд отчетливо и страстно, как никогда  прежде,  пожелал  в  эту
минуту быть свободным от всяких уз. Если он хочет добиться  руки  Беренис,
необходимо убедить Эйлин дать ему развод.



57. ПОСЛЕДНЯЯ СТАВКА ЭЙЛИН

   О Беренис Флеминг Эйлин узнала случайно, уже после того как  поселилась
в своем новом доме. Она подозревала, что у Каупервуда и сейчас были  связи
с женщинами - может быть, с кем-нибудь  из  тех,  кого  она  знала,  -  со
Стефани, или с миссис Хэнд, или с Флоренс Кокрейн. А  может  быть,  у  нее
появились и новые соперницы. Но, поскольку никто из них не посягал  на  ее
права, Эйлин с грехом пополам утешала себя мыслью,  что  еще  не  так  все
плохо. Пока Фрэнк так жадно ищет перемен, думала она, пока он бросает одну
женщину ради другой, и ни одной из этих  коварных  сирен  не  удалось  еще
прочно привязать его к себе, незачем приходить в отчаяние.  Ведь  все-таки
это она, Эйлин, завлекла его в свои сети, и десять блаженных лет - так она
полагала - безраздельно владела им. Это не удавалось еще ни одной женщине,
- ни до, ни после нее. Рита Сольберг, пожалуй, могла  бы  добиться  этого,
подлая тварь! О, как самое  воспоминание  о  ней  было  ненавистно  Эйлин!
Однако Фрэнк уже стареет. Придет день, когда он перестанет так  стремиться
к разнообразию, поймет, что игра не стоит свеч. И тогда он останется с ней
на веки вечные, если только на склоне лет не встретит какую-нибудь Цирцею,
которая привяжет его к себе и поработит,  как  поработила  его  она  сама,
когда-то, в раннюю пору его жизни. Так Эйлин жила в неизбывном страхе,  со
дня на день ожидая какого-нибудь  нового  неприятного  открытия.  И  скоро
настал день, когда она это открытие сделала.
   Как-то раз Эйлин собралась навестить кого-то из нью-йоркских  знакомых,
с которыми свел ее Риз Грайер, чикагский скульптор. Пересекая Сентрал-парк
в своем новом автомобиле французской марки, который подарил ей  Каупервуд,
она случайно взглянула в сторону боковой  аллеи  и  увидела  стоявший  там
точно такой же автомобиль. Время было  раннее,  около  полудня;  эти  часы
Каупервуд обычно проводил на Уолл-стрит. Однако он был здесь, и  с  ним  -
две женщины, которых Эйлин не  успела  рассмотреть.  Тогда  она  приказала
шоферу повернуть обратно и остановить машину за густым кустарником, откуда
была хорошо видна боковая аллея. Незнакомый Эйлин шофер что-то исправлял в
моторе роскошного автомобиля, а у края дороги стоял Каупервуд  и  рядом  с
ним  -  высокая  стройная  девушка  с  каштановыми  кудрями,   отливавшими
червонным  золотом.  Оттенок  волос  этой  девушки   напомнил   Эйлин   ее
собственные волосы,  а  мечтательное  и  надменное  выражение  юного  лица
почему-то сразу врезалось ей в память. В автомобиле сидела пожилая женщина
- по-видимому, мать девушки. Кто эти дамы? Что делает Каупервуд  здесь,  в
парке,  в  этот  час?  Куда  они  направляются?  В  эту  минуту  Каупервуд
улыбнулся, и жгучее чувство зависти пронзило сердце Эйлин  -  она  слишком
хорошо понимала значение этой улыбки! Как часто видела она ее когда-то  на
лице Фрэнка! Когда Каупервуд и незнакомка сели в автомобиль, Эйлин  велела
своему шоферу следовать за ними на некотором расстоянии. Вскоре автомобиль
остановился  у  подъезда  большого  отеля,  и  обе  дамы  в  сопровождении
Каупервуда направились в ресторан. Эйлин пошла за ними следом. Ей  удалось
довольно ловко проскользнуть к столику за ширмой,  откуда  она,  оставаясь
незамеченной, могла беспрепятственно наблюдать за всеми посетителями.  Она
впивалась взглядом в незнакомку, словно  хотела  изучить  каждую  черточку
этого холодного лица с нежно закругленным подбородком,  с  твердым,  ясным
взором  синих  глаз,  прямым   тонким   носом   и   каштановыми   кудрями,
золотившимися на солнце.
   Эйлин подозвала метрдотеля и спросила у него - кто эти женщины.  Щедрое
вознаграждение немедленно развязало ему язык.
   - Миссис Айра Картер и с ней ее дочка  -  мисс  Флеминг,  мисс  Беренис
Флеминг. Миссис Картер носила раньше фамилию Флеминг.
   Когда обе дамы покинули ресторан, Эйлин продолжала следить за  ними  до
самой двери их особняка, за которой они скрылись вместе с Каупервудом.  На
следующий день она нашла по адресу номер телефона  и  убедилась,  что  эти
дамы действительно там проживают. Проведя еще  несколько  дней  в  тяжелом
раздумье, Эйлин в конце концов наняла сыщика и установила с  его  помощью,
что Каупервуд является завсегдатаем  дома  Картеров,  что  он  содержит  в
отдельном гараже автомобиль для них и что дамы эти  вне  всякого  сомнения
принадлежат к избранному кругу. Эйлин не стала бы вести  столь  тщательный
розыск, если бы не выражение лица Каупервуда,  когда  он  смотрел  на  эту
девчонку - и в парке и в ресторане, - если бы не этот  жадный,  влюбленный
взгляд, не оставлявший сомнения в его чувствах.
   Не смейтесь над муками неразделенной любви. У ревности ледяные объятия,
цепкие, как объятия смерти. День к ночь, день и  ночь  -  запершись  ли  в
своей одинокой спальне, или гуляя, катаясь  в  автомобиле,  навещая  своих
немногочисленных знакомых - Эйлин думала об этой девушке. Бледное,  тонкое
лицо  преследовало  ее  повсюду.  Что  видел  этот   устремленный   вдаль,
мечтательный взгляд? Любовь, преклонение Каупервуда? Да! Да! О да!  Теперь
погибло все и навеки! В одно мгновение развеялись  все  ее  мечты!  Прощай
новая жизнь в новом доме! Прощай надежда на признание общества! А ведь она
столько страдала, столько терпела...
   Каупервуд  не  приезжал  домой  уже  вторую  неделю.  Эйлин   вздыхала,
тосковала, затворившись у себя в спальне, временами впадала в ярость  и  в
конце концов принялась пить. А потом пригласила к себе  знакомого  актера,
волочившегося за ней еще когда-то в Чикаго", она встречала  его  теперь  в
Нью-Йорке в театральных кругах. В  тяжелом,  мрачном  состоянии  опьянения
Эйлин жаждала не столько любви, сколько мести. День за днем длилась оргия:
пьянство, разврат...  потом  взаимные  оскорбления,  ненависть,  отчаяние.
Отрезвев, Эйлин задала себе вопрос: что подумал бы о ней  Фрэнк,  если  бы
узнал все? Мог ли бы он любить  ее  после  этого?  Или  хотя  бы  терпеть?
Впрочем, ему ведь наплевать. Так и поделом ему! Собака!  О,  она  ему  еще
покажет! Все его мечты разлетятся в прах, она опозорит его на  весь  свет!
Их имена будут трепать на всех перекрестках! Он никогда не получит от  нее
развода! Он хочет бросить ее, чтобы жениться на этой девчонке,  -  так  не
бывать этому! Нет! Нет! Никогда, никогда, никогда! Каупервуд  вернулся,  и
она встретила его разъяренная, но не удостоила объяснений, а только злобно
огрызнулась.
   Каупервуд мгновенно заподозрил, что она шпионила за ним. Он заметил  ее
пылающие щеки, запавшие глаза, нечистое дыхание. Как  видно,  она  махнула
рукой на все свои попытки стать светской дамой и ступила на новую стезю...
Закутила! С тех пор как Эйлин переселилась в Нью-Йорк, она не  сделала  ни
одного  разумного  шага,  чтобы  добиться  признания  в  свете!  -   думал
Каупервуд. Его  частые  отлучки,  его  равнодушие  снова,  как  в  Чикаго,
толкнули Эйлин в общество людей, с которыми можно было  забыться,  но  эта
связь с богемой еще больше роняла  ее  в  глазах  света.  Каупервуд  решил
поговорить с  ней  откровенно,  признаться  в  своей  страсти  к  Беренис,
воззвать к ее доброму сердцу и здравому смыслу.  Можно  себе  представить,
какие сцены за  этим  последуют!  Но  так  или  иначе,  она  должна  будет
покориться. Гордость, ненависть, отчаяние, сознание безнадежности заставят
ее это сделать. Кроме того, он может теперь закрепить за ней очень крупное
состояние. Она уедет в Европу или останется здесь и будет жить в  роскоши.
Он ей по-прежнему будет другом, всегда поможет добрым советом, - если  она
этого пожелает, конечно.
   Разговор, который произошел между ними, был похож на  тяжелый  сон,  на
кошмар. Слова их  звучали  неправдоподобно  и  страшно  среди  великолепия
нового дома.
   Представьте себе воскресный вечер. За ярко освещенными окнами дворца на
Пятой авеню бушует непогода. Каупервуд уже несколько дней не отлучался  из
города и почти все время проводил в совещаниях  с  местными  финансистами,
которые отстаивали его интересы в законодательном  собрании  Иллинойса.  И
Эйлин уже опять тешила себя мыслью, что, быть может,  любовь  не  занимает
главного места в жизни Каупервуда, быть может,  чувство  не  имеет  больше
власти над ним. В этот вечер Каупервуд был дома; он сидел в  зимнем  саду,
среди своих любимых орхидей, и читал книгу, которую кто-то посоветовал ему
прочесть, - дневники Бенвенуто Челлини. Временами он отрывался от чтения -
мысли о его чикагских делах не давали ему покоя. За окнами хлестал  дождь,
ярко освещенный асфальт Пятой авеню был залит потоками воды,  а  сумрачный
парк за решеткой казался  эскизом  в  манере  Коро.  Эйлин  в  музыкальной
комнате лениво наигрывала что-то на рояле. Ее  мысли  бродили  в  прошлом.
Польк Линд... вот уже полгода, как она ничего не  слышала  о  нем.  Уотсон
Скит, скульптор, - он тоже исчез с ее горизонта. Когда Каупервуд  проводил
вечер дома, Эйлин  в  силу  давней  привычки  тоже  никуда  не  уезжала  и
старалась  быть  поближе  к  нему.  Такова   власть   уклада,   созданного
привязанностью, - мы продолжаем подчиняться ему даже тогда, когда  он  уже
утратил всякий смысл и цену.
   - Какая страшная ночь! - сказала Эйлин, входя в  зимний  сад  и  слегка
отодвигая парчовую штору.
   - Да-а, скверная погода, - отвечал Каупервуд, когда она отошла от окна.
- Ты собиралась сегодня куда-нибудь?
   - Нет, - отвечала Эйлин равнодушно. Она снова вернулась было  к  роялю,
но тотчас же встала, охваченная непонятной тревогой, и вышла  в  картинную
галерею.  Остановившись  перед  "Святым  семейством"  Рафаэля,  одним   из
последних приобретений Каупервуда, она задумалась,  глядя  на  безмятежное
лицо средневековой итальянской мадонны. Богоматерь показалась ей  хрупкой,
бесцветной, бескостной - совсем безжизненной. Разве есть  на  свете  такие
женщины? И что в них находят художники?  Правда,  младенец  Христос  очень
мил! Живопись нагоняла на Эйлин  скуку;  ей  нравились  лишь  те  картины,
которые вызывали бурный восторг окружающих. Эйлин интересовала только сама
жизнь и в наиболее ярких своих проявлениях, а никак не бледные ее подобия.
Она вернулась в гостиную,  прошла  оттуда  в  зимний  сад  и  хотела  было
подняться наверх, чтобы, приготовив себе виски с содой, взяться за  чтение
романа, когда услышала за своей спиной голос Каупервуда:
   - Ты очень скучаешь, скажи по правде?
   - Нет. Я уже привыкла к одиноким вечерам, - ответила Эйлин просто,  без
всякой колкости.
   Каупервуд, безжалостно подчинявший своим желаниям всех и вся, был порою
не чужд сострадания - впрочем, столь же эфемерного, как мост,  перекинутый
радугой через  пропасть.  Ему  вдруг  захотелось  сказать  Эйлин:  "Бедная
девочка, нелегко тебе со мной!" Но мысль о  том,  как  она  истолкует  эти
слова, остановила его. Он задумался, держа раскрытую книгу  на  коленях  и
глядя на серебристые струи, которые с легким журчанием падали в бассейн  и
осыпали искристыми брызгами тритона и восседающих на рыбах мраморных наяд.
   - Ты несчастлива со мной, Эйлин, - произнес  он.  -  Может  быть,  тебе
будет лучше, если я совсем уйду из твоей жизни?
   Мысли его внезапно снова обратились к той  единственной  цели,  которая
никогда  не  давала  ему  теперь  покоя,  и   он   подумал,   что   сейчас
представляется удобный случай высказать все.
   -  _Тебе_   будет   лучше,   а   не   мне,   -   отвечала   Эйлин,   Ее
равнодушно-скучающий вид был только маской; она  была  глубоко  несчастна,
отчетливо  сознавая,  что  ни  мысли,  ни  чувства  Каупервуда  больше  не
принадлежат ей.
   - Зачем ты так говоришь? - спросил он.
   -  Потому  что  знаю,  что  ты  этого  хочешь,  и  знаю,  для  чего  ты
спрашиваешь. Дело совсем не в том, чего я хочу, а в том, чего хочешь ты. А
ты хочешь вышвырнуть меня, потому что я тебе  надоела,  выгнать  вон,  как
старую клячу, которая отслужила свой век, и еще спрашиваешь, не  будет  ли
мне от этого лучше! Какой ты лицемер, Фрэнк! Какой ты лживый  человек!  Не
удивительно, что ты стал архимиллионером. Ты рад был бы пожрать весь  мир,
если бы у тебя хватило на это жизни. Ты думаешь, я не знаю,  что  здесь  в
Нью-Йорке есть некая Беренис Флеминг, перед которой ты пляшешь  на  задних
лапках? Да, ты бегаешь за ней уже несколько месяцев - с тех самых пор, как
мы переехали сюда, да и раньше, верно, бегал. Тебе кажется, что  лучше  ее
никого нет, только потому, что она молода и принята в обществе.  Я  видела
тебя в ресторане "Уолдорф" и в парке, видела, как ты не сводил с нее глаз,
как ты слушал, разиня рот, каждое ее слово. Какой же ты дурак, несмотря на
все твое величие! Любая девчонка, если у  нее  розовые  щеки  и  кукольное
личико, может обвести тебя вокруг пальца. Рита Сольберг!  Стефани  Плейто!
Флоренс Кокрейн! Сесили Хейгенин! Да мало ли еще кто - разве я всех  знаю.
А миссис Хэнд, верно, до сих пор встречается с тобой, когда ты  бываешь  в
Чикаго, дрянь паршивая! А теперь вот Беренис Флеминг с этим  своим  старым
чучелом - мамашей! Я знаю, тебе еще ничего не удалось  добиться  -  должно
быть, мамаша себе на уме, ну да ты добьешься! Им ведь не ты нужен, а  твои
деньги. Смешно! Что говорить, счастливой меня, конечно,  не  назовешь,  но
только ты моему горю уже ничем помочь не в состоянии. Ты все силы приложил
к тому, чтобы сделать меня несчастной, а теперь спрашиваешь, не  лучше  ли
мне будет вдали от тебя? Ловко придумано, ничего не скажешь! Я  ведь  знаю
тебя, как свои пять пальцев,  Фрэнк!  Больше  ты  меня  уж  не  проведешь.
Конечно, я не могу помешать тебе  строить  из  себя  дурака  из-за  каждой
встречной девчонки и срамиться на всю Америку. Господи  ты  боже  мой,  да
ведь ни одна порядочная женщина не может показаться в твоем обществе,  без
того чтобы не погубить своей репутации! Сейчас уже весь Бродвей знает, что
ты волочишься за Беренис Флеминг. Скоро  ты  опозоришь  ее,  как  опозорил
других. Скажи ей: она может уступить тебе, все равно ей уже нечего терять.
Если у нее было честное имя, ты давно втоптал его в грязь.
   Эти слова взбесили Каупервуда - особенно то, что Эйлин  посмела  задеть
Беренис. Ну что ты будешь делать с такой женщиной? - подумал он.  Ее  язык
стал совершенно непереносим. Сколько грубых,  вульгарных  слов!  Настоящая
мегера! Да, конечно, конечно, он совершил громадную ошибку,  женившись  на
ней. Но в конце концов он сломит ее упорство.
   - Эйлин, - сказал он холодно, когда она умолкла.  -  Ты  слишком  много
говоришь. Ты неистовствуешь. По-моему, ты становишься вульгарной.  Разреши
мне сказать тебе кое-что. - Взгляд его был тверд, и она сразу  присмирела.
- Я не собираюсь просить у тебя прощения. Оставайся при своем мнении. Но я
хочу, чтобы ты поняла, отчетливо поняла то, что я скажу, если, конечно,  в
тебе есть хоть капля женского достоинства. Я не люблю  тебя  больше.  Или,
если хочешь, - как ты сама изволила выразиться, - ты мне надоела.  Надоела
уже давно. Поэтому я и изменял тебе. Если бы я любил тебя, я  бы  тебе  не
изменял. Теперь я люблю другую женщину - Беренис  Флеминг,  и  думаю,  что
всегда буду ее любить. Я хочу быть свободным,  хочу  устроить  свою  жизнь
так, чтобы испытать какую-то радость, прежде чем я умру. Ты,  в  сущности,
уже не любишь меня. Не можешь меня любить. Я признаю, что поступал с тобой
дурно, но ведь если бы я любил тебя, я бы этого не делал, не так ли? Ну, а
виноват ли я, что любовь умерла? И ты не виновата. Я тебя и не виню. Пламя
любви нельзя раздуть по желанию, как угли в  камине.  Если  огонь  угас  -
значит, все кончено. Я не люблю тебя больше и не могу любить - зачем же ты
хочешь, чтобы я оставался с тобой? К чему тебе удерживать меня, почему  не
дать мне развода? Ты будешь так же счастлива или так же несчастна вдали от
меня, как и со мной. Я хочу снова быть свободен. Я не могу быть счастлив с
тобой, я понял это уже давно. Я сделаю все,  что  ты  потребуешь.  Оставлю
тебе этот дом, эти картины - хотя, по правде говоря, не  знаю,  зачем  они
тебе. (Каупервуду очень не хотелось отдавать Эйлин свою коллекцию, если бы
была хоть малейшая возможность избежать этого.) Я назначу тебе пожизненное
обеспечение, в том размере, какой ты сама  определишь,  или  выделю  сразу
большое  состояние.  Я  хочу,  чтобы  ты  дала  мне   свободу.   Будь   же
благоразумна, Эйлин, и согласись.
   Каупервуд начал свою речь сидя, закончил - стоя. Когда он  заявил,  что
его любовь умерла, - впервые смело и без  обиняков  признался  в  этом,  -
Эйлин побледнела и прикрыла глаза рукой. Тут он встал. Он говорил холодно,
решительно, даже мстительно, пожалуй, вначале. Эйлин поняла, что в  сердце
его не осталось и следа былых чувств,  не  осталось  даже  воспоминаний  -
сладостных,  связующих  воспоминаний  -  о  тех  счастливых  днях,  часах,
минутах, которые были так дороги, так незабываемы для нее. Боже мой,  боже
мой, так это правда? Его любовь умерла, он  сам  признал  это...  Но  нет,
Эйлин не верила его словам, не хотела им верить! Нет, нет,  это  неправда,
этого не может быть!
   - Фрэнк, - проговорила она, приближаясь к нему,  но  он  отшатнулся  от
нее. Она смотрела на него широко раскрытыми глазами, руки ее дрожали, губы
судорожно п