на и может приехать сюда, когда  только  ей  вздумается.  Оставалось
лишь собрать кое-что из вещей, а то и просто явиться,  ничего  не  взяв  с
собой. Возможно, Фрэнк что-нибудь ей посоветует.
   Каупервуд между тем не  делал  попыток  снестись  с  Эйлин  после  того
злополучного дня, когда они были  застигнуты  в  доме  свиданий,  но  ждал
письма от нее, которое и не замедлило прийти. Как всегда, это было длинное
послание, полное надежд, любви и задора, в котором  она  повествовала  обо
всем, что происходило у нее в семье, и делилась своими  планами  ухода  из
дому. Последнее немало озадачило и обеспокоило Каупервуда.
   Одно дело - Эйлин в лоне семьи, всеми любимая,  окруженная  заботой,  и
другое - Эйлин одинокая, оставленная на его,  Каупервуда,  попечение.  Ему
никогда не приходило в голову, что она может уйти из дому, прежде  чем  он
будет готов ее принять. Если она решится на это сейчас,  могут  возникнуть
весьма неприятные осложнения. Тем не менее он любил ее, любил  страстно  и
готов был на все для ее счастья. Содержать ее должным образом  он  мог  бы
даже теперь, если, конечно, его не посадят в тюрьму; впрочем, он и  оттуда
сумеет позаботиться, чтобы она ни в чем не  нуждалась.  И  все-таки  будет
гораздо лучше, если удастся уговорить ее остаться дома  до  окончательного
выяснения его судьбы. Он ни минуты не сомневался в том,  что,  как  бы  ни
обернулись  ближайшие  события,  со  временем  он   выпутается   из   всех
затруднений и снова станет  состоятельным  человеком.  Тогда  он  добьется
развода и женится на  Эйлин.  Если  же  из  этого  ничего  не  выйдет,  он
куда-нибудь уедет с нею, а в таком случае, может быть,  даже  лучше,  если
она немедленно уйдет  из  семьи.  Но,  с  другой  стороны,  его  дела  так
запутаны, а тут еще розыски, которые, несомненно, начнет Батлер, - все это
чревато опасностями. Старик способен  открыто  обвинить  его  в  похищении
дочери.  И  Каупервуд  решил  уговорить  Эйлин  остаться  дома,  на  время
прекратить встречи и переписку с ним и, более того, уехать за  границу.  К
ее возвращению он сумеет поправить свои  дела,  да  и  она  успокоится,  а
сейчас они должны руководствоваться прежде всего доводами рассудка.
   С этими мыслями он отправился на свидание, которое она назначила ему  в
письме, хотя и считал это несколько рискованным.
   - А будешь ли ты чувствовать себя там хорошо? - спросил он, выслушав ее
описание жилища Келлигенов. - Уж очень все это отдает бедностью!
   - Да, но я их искренне люблю, - отвечала Эйлин.
   - И ты уверена, что они сумеют молчать?
   - О, конечно! В этом я уверена, совершенно уверена.
   - Ну что ж, - заключил он,  -  тебе  виднее.  Я  ничего  не  хочу  тебе
навязывать, но на твоем месте я бы счел за благо послушаться отца и уехать
на некоторое время. Его это успокоит, а я буду ждать тебя здесь. Время  от
времени мы могли бы даже писать друг другу.
   Услышав это. Эйлин нахмурилась. Она любила его так страстно,  что  одна
мысль о разлуке была для нее, как нож в сердце. Ее Фрэнк останется тут,  в
беде, возможно, под судом, а она уедет! Ни за что! Неужели он не любит  ее
так сильно, как она его? Как может он предлагать что-либо подобное?  Да  и
любит ли он ее вообще? - спрашивала она себя. Уж не хочет ли он бросить ее
как раз в то время, когда она собирается сделать шаг, который  должен  еще
больше их сблизить? Глаза ее затуманились, она была жестоко уязвлена.
   - Как ты можешь такое говорить! - воскликнула она. - Ты отлично знаешь,
что сейчас я не уеду из Филадельфии. Или ты думаешь, что  я  оставлю  тебя
одного в это трудное время?
   Каупервуд понял  ее  негодование.  Он  был  достаточно  проницателен  и
страстно любил ее. "Боже мой, - подумал он, - все что  угодно,  только  не
причинять ей боли!"
   - Родная моя, -  торопливо  проговорил  он,  увидев  ее  затуманившиеся
глаза, - ты меня не поняла. Я  хочу  того  же,  чего  и  ты.  Ты  все  это
придумала, чтобы не разлучаться со мной, - будь  по-твоему.  Не  вспоминай
больше о том, что я сказал! Я боялся, что твой уход из дому  повредит  нам
обоим, но будем верить, что ничего не случится. Ты знаешь, как  отец  тебя
любит, и надеешься, что заставишь его  передумать?  Отлично,  переезжай  к
миссис Келлиген! Но помни,  радость  моя,  что  мы  оба  должны  соблюдать
величайшую осторожность. Дело принимает серьезный оборот. Если ты оставишь
семью и твой  отец  вздумает  публично  обвинить  меня  в  похищении,  это
кончится плачевно для нас обоих. Одного такого обвинения будет достаточно,
чтобы меня засудить. И что тогда? Сейчас нам лучше встречаться пореже. Так
редко, как только мы сможем выдержать. Если бы у нас в свое время  достало
благоразумия на какой-то срок прекратить встречи, после того как твой отец
получил это письмо, все было бы благополучно. Теперь, конечно,  уж  ничего
не поделаешь, но нам надо  действовать  вдвойне  осторожно.  Разве  ты  не
согласна со мной? Так вот: хорошенько  все  обдумай  и  поступай,  как  ты
сочтешь правильным. А когда  решишь,  дай  мне  знать.  И  как  бы  ты  ни
поступила, я заранее все одобряю, ты меня поняла? - Он привлек ее к себе и
поцеловал. - Да, но у тебя ведь нет денег, правда? - спохватился он.
   Эйлин, глубоко растроганная его словами, на минуту задумалась,  но  тут
же решила, что путь, избранный ею,  единственно  правильный.  Отец  горячо
любит ее. Он ни  за  что  не  скомпрометирует  ее  в  глазах  общества,  а
следовательно, и не воспользуется ее уходом  для  открытого  преследования
Каупервуда. Вероятнее всего, он станет умолять ее вернуться домой, сказала
Эйлин, и под воздействием ее доводов Каупервуд вынужден был уступить.  Что
пользы  спорить?  Никто  на  свете   не   заставит   ее   бросить   своего
возлюбленного.
   Впервые за все время знакомства с Эйлин  он  достал  из  кармана  пачку
кредиток.
   - Вот здесь, дорогая, двести долларов, - сказал он. - Тебе хватит этого
до нашей следующей встречи, или же ты снова напишешь мне. Я  позабочусь  о
том, чтобы ты ни в чем не нуждалась. И не смей думать, будто  я  не  люблю
тебя! Ты сама знаешь, что это вздор. Я тебя обожаю!
   Эйлин не хотела брать деньги - ей ничего не нужно, а кроме того, у  нее
дома еще кое-что есть, но он не стал ее слушать, зная, как  они  могут  ей
понадобиться.
   - Полно об этом говорить, родная, - сказал  он.  -  Я  ведь  знаю,  что
деньги тебе пригодятся.
   Эйлин так привыкла получать крупные суммы от  отца  и  матери,  что  не
придала этому особого значения. Фрэнк ее любит, и какие могут  быть  между
ними счеты? Когда она немного успокоилась, они принялись обсуждать  вопрос
о переписке и пришли к  выводу,  что  самое  лучшее  -  сыскать  надежного
человека,  через  которого  можно  будет  передавать  письма.  Когда   они
расстались, Эйлин, только что приходившая в отчаяние  из-за  его,  как  ей
казалось, недостаточно страстного отношения к ней, вновь воспрянула духом.
Нет, он ее любит, решила она, и ушла со счастливой  улыбкой.  У  нее  есть
Фрэнк, на которого она может опереться, и теперь она проучит отца!
   Каупервуд, провожая ее глазами, покачал головой. Сейчас она  стала  для
него дополнительным бременем, но отказаться от нее он,  конечно,  не  мог.
Сорвать завесу с иллюзий, созданных ее любовью, и сделать  ее  несчастной,
когда он сам так влюблен в нее? Нет! Да и зачем бы ему это делать? В конце
концов все еще может обернуться к лучшему. Если Батлер снова  прибегнет  к
помощи сыщиков, то выяснится, что Эйлин ушла вовсе не к нему,  Каупервуду.
Если же наступит минута, когда надо будет пустить в ход весь свой  здравый
смысл и холодную расчетливость, чтобы спастись от  смертельной  опасности,
то он  тайно  сообщит  Батлерам  о  местопребывании  Эйлин.  Это  послужит
доказательством, что он имел лишь отдаленное отношение к ее бегству, а  им
будет дана возможность уговорить ее  вернуться.  Может  быть,  все  еще  и
обойдется, как знать! Во всяком случае, он будет бороться с  препятствиями
по мере их возникновения. Каупервуд тотчас поехал  к  себе  в  контору,  а
Эйлин отправилась домой с твердым намерением осуществить свой  план.  Отец
дал ей время на размышление; возможно, что он и еще продлит этот срок,  но
она не станет ждать. Привыкнув к тому, что любые ее  желания  исполнялись,
она не видела причины, почему бы ей не поступить по-своему и теперь. Скоро
пять часов. Она подождет до семи, когда вся  семья  усядется  за  стол,  и
потихоньку выскользнет из дому.
   Но одно неожиданное обстоятельство заставило ее отложить  осуществление
своего намерения. Дома она застала гостей - мистера  Стейнметса  с  женой.
Стейнметс - известным инженер, сотрудничал с Батлером,  составляя  проекты
для многих его подрядных работ. Был как  раз  канун  Дня  благодарения,  и
Стейнметсы стали наперебой уговаривать Эйлин и Нору погостить недели две у
них в Уэст-Честере, в их новом доме, об  уюте  и  красоте  которого  Эйлин
слышала уже не раз. Люди они были очень приятные, еще не старые, и в  доме
у них всегда собирался обширный круг друзей. Эйлин решила  повременить  со
своим бегством и  принять  приглашение.  Отец  разговаривал  с  ней  самым
сердечным тоном. Присутствие Стейнметсов и их просьба были для него  таким
же облегчением, как и для Эйлин. Уэст-Честер находился в сорока  милях  от
Филадельфии, и, живя там. Эйлин вряд ли могла бы видеться с Каупервуд ом.
   Она тотчас же написала Фрэнку о перемене в своих планах и уехала, а  он
облегченно вздохнул, вообразив в эту минуту, что буря промчалась мимо.



        39

   Между тем близился день, когда должно было слушаться  дело  Каупервуда.
Он не сомневался, что суд, о чем бы ни  свидетельствовали  факты,  сделает
все возможное для вынесения ему обвинительного приговора,  но  не  находил
выхода из создавшегося положения. Разве только бросить  все  и  уехать  из
Филадельфии, но об этом  не  стоило  и  думать.  Единственная  возможность
обеспечить себе будущее и сохранить дружеские отношения  с  рядом  лиц  из
финансового мира заключалась в том, чтобы как можно скорее предстать перед
судом, в надежде, что если он и  будет  осужден,  то  со  временем  друзья
помогут снова встать на ноги. Он много говорил со Стеджером о  возможности
лицеприятного отношения к нему состава суда, но адвокат  не  разделял  его
опасений. Во-первых, присяжных  не  так-то  просто  подкупить;  во-вторых,
большинство судей,  несмотря  на  различие  политических  убеждений,  люди
честные и не пойдут дальше того, что им подскажут лидеры партии, а  это  в
конце  концов   не   так   уж   страшно.   Судья,   который   должен   был
председательствовать  на  этом  процессе,  Уилбер  Пейдерсон,  -  участник
квартальной  сессии  -  прямой  ставленник   республиканской   партии   и,
следовательно, кругом обязан  Молленхауэру,  Симпсону  и  Батлеру,  но,  с
другой стороны, Стеджер слышал о нем только как о честном человеке.
   - Не понимаю, - говорил Стеджер, - почему  этим  господам  так  хочется
покарать вас? Разве что в назидание всему штату.  Выборы-то  ведь  прошли.
Кстати, говорят, что уже сейчас принимаются меры к тому,  чтобы  вызволить
Стинера, в случае если он будет осужден, чего ему, конечно,  не  миновать.
Судить его им волей-неволей придется. Ему дадут год или два, самое большее
три, а потом он будет помилован, не отбыв и половины срока. То же самое, в
худшем случае, предстоит и  вам.  Они  не  смогут  выпустить  его,  а  вас
оставить в тюрьме. Но до этого не дойдет, помяните мое слово. Мы  выиграем
дело в первой же инстанции, а нет - так наша кассация будет  удовлетворена
в верховном суде штата.  Тамошняя  пятерка  судей  ни  в  коем  случае  не
поддержит этой вздорной затеи.
   Стеджер искренне верил в то, что говорил, и Каупервуда это радовало. До
сих пор молодой юрист отлично вел его дела. И все  же  мысль  о  том,  что
Батлер преследует его, не давала  ему  покоя.  Это  обстоятельство  весьма
осложняло  дело,  а  Стеджер  о  нем  даже   и   не   подозревал.   Слушая
оптимистические заверения своего адвоката, Каупервуд все  время  помнил  о
Батлере.
   Слушание дела взбудоражило  чуть  ли  не  весь  город  с  населением  в
шестьсот тысяч человек. Каупервуды решили, что никто из женщин их семьи не
будет присутствовать на суде. На этом настаивал  Фрэнк,  не  желая  давать
лакомую пищу  газетным  репортерам.  Отец  пойдет  в  суд,  ибо  он  может
понадобиться в качестве свидетеля. Накануне пришло письмо  от  Эйлин.  Она
сообщала о своем возвращении из Уэст-Честера и желала Фрэнку удачи.  Исход
его дела так волнует ее,  что  она  не  в  состоянии  оставаться  вдали  и
вернулась в Филадельфию, не для того, чтобы присутствовать на суде, раз он
этого не желает, но чтобы быть как можно ближе в  минуты,  когда  решается
его судьба. Ей хочется прибежать к нему, поздравить, если  его  оправдают,
утешить,  если  он  будет  осужден.  Она  понимает,  что  столь  поспешное
возвращение, вероятно, усугубит ее конфликт с отцом, но тут уж она  ничего
поделать не может.
   Миссис  Лилиан  Каупервуд  находилась  в  положении  весьма  трудном  и
фальшивом. Ей приходилось разыгрывать любящую и нежную жену,  хотя  она  и
понимала, что Фрэнку вовсе этого не  хочется.  Он  интуитивно  догадывался
теперь, что она знает об его отношениях с Эйлин, и только ждал  подходящей
минуты, чтобы объясниться с ней начистоту. Проводив мужа до  дверей  в  то
роковое утро, Лилиан обняла его сдержанно, как все последние  годы,  и  не
могла даже заставить себя поцеловать его, хотя и сознавала,  сколь  тяжкое
ему предстоит испытание. У него тоже  не  было  ни  малейшего  желания  ее
целовать, но он этого не показал. Потом она все же  коснулась  губами  его
щеки и произнесла:
   - Я надеюсь, что все кончится благополучно!
   - Право, тебе незачем тревожиться, Лилиан, - бодро отозвался он. -  Все
будет в порядке!
   Он сбежал с лестницы, направился к Джирард-авеню, по которой  проходила
ранее принадлежавшая ему линия конки, и  вскочил  в  вагон.  Он  думал  об
Эйлин, о том, как искренне  она  соболезнует  ему  и  какой,  в  сущности,
насмешкой стала теперь его семейная жизнь, думал,  окажутся  ли  присяжные
заседатели здравомыслящими людьми, и так далее, и так далее. Если  ему  не
удастся, если... Да, день предстоял нелегкий!
   На углу Третьей улицы он вышел из вагона и торопливо зашагал к  себе  в
контору. Стеджер уже дожидался его.
   - Итак, Харпер, настал решающий час! - мужественно произнес Каупервуд.
   Суд первого отдела четвертой сессии, в котором  должно  было  слушаться
дело, помещался в знаменитом Дворце Независимости (на углу улиц  Шестой  и
Честнат), где тогда, так же как и сто  лет  назад,  сосредоточивалась  вся
судебная  и  административная  жизнь  Филадельфии.  Это   было   невысокое
двухэтажное здание из красного  кирпича;  центральную  его  часть  венчала
белая деревянная башня то ли в староанглийском, то ли в голландском стиле,
квадратная у основания, круглая посередине и  с  восьмиугольной  вершиной.
Само здание состояло из  центрального  корпуса  и  двух  боковых  крыльев,
каждое  из  которых  образовывало  букву  Т.  Окна  и   двери,   с   мелко
застекленными полукружиями наверху, были выдержаны в  стиле,  который  так
восхищает  любителей  "колониальной  архитектуры".  В  этом  здании  и   в
пристройке, известной под названием "Государственные  ряды",  впоследствии
снесенной, но  тогда  тянувшейся  от  задней  стены  главного  корпуса  по
направлению  к  Уолнат-стрит,  размещались  канцелярии  мэра,   начальника
полиции, городского казначея, залы заседаний городского  совета  и  прочие
важные административные учреждения, а также все четыре отдела  квартальных
сессий суда, слушавших уголовные дела, в недавнее время очень участившиеся
в Филадельфии. Гигантская ратуша, впоследствии выросшая на углу Брод-стрит
и Маркет-стрит, тогда еще только строилась.
   Для того чтобы придать  не  слишком  просторным  судебным  залам  более
торжественный вид, в них соорудили возвышения из темного орехового дерева,
на возвышениях стояли ореховые же судейские столы, но  весь  этот  замысел
оказался не слишком удачным. И столы, и места для присяжных заседателей, и
барьеры были слишком  громоздки  и  несоразмерны  с  помещением.  Наиболее
подходящим цветом для стен при  темной  ореховой  мебели  почему-то  сочли
кремовый, но время и пыль сделали его крайне унылым. В залах  не  было  ни
картин, ни каких-либо иных украшений, если не считать  пышных  и  вычурных
газовых светильников на столе "его чести" да люстры, свисавшей посередине.
Раскормленные туши судебных приставов и судейских чиновников,  озабоченных
только тем,  как  бы  не  потерять  своих  выгодных  должностей,  тоже  не
скрашивали этого унылого помещения. Два пристава, находившиеся в зале, где
должно было слушаться дело Каупервуда,  только  и  делали,  что  наперебой
бросались подавать судье стакан  воды,  если  он  за  ним  тянулся.  Один,
похожий на  тучного,  обрюзгшего  нудного  мажордома,  предшествовал  "его
чести", когда тот отправлялся в туалетную комнату или возвращался  оттуда.
На его обязанности лежало при входе судьи в зал  громко  возглашать:  "Суд
идет - обнажить головы! Прошу всех встать!" Когда  судья  садился,  второй
пристав,  стоя  слева  от  него  между  местами  присяжных  заседателей  и
свидетельской скамьей, невнятной скороговоркой произносил ту прекрасную  и
полную  человеческого  достоинства  декларацию  обязанностей,   налагаемых
обществом на каждого своего  представителя,  которая  начинается  словами:
"Слушайте все! Слушайте все! Слушайте все!" и заканчивается: "Всякий,  кто
имеет справедливое основание для жалобы, пусть  приблизится,  и  он  будет
выслушан!"  Но  здесь  эти  слова,  казалось,  утрачивали  свое  значение.
Привычка  и  равнодушие  превратили  их   в   какую-то   нечленораздельную
скороговорку. Третий  пристав  стоял  на  страже  у  дверей  совещательной
комнаты. Кроме приставов, в зале находились стенограф и секретарь  суда  -
маленький  человечек,  чахлый,  с  бескровным  лицом,   бесцветными,   как
разбавленное молоко, глазами,  с  жидкими  волосенками  и  бородкой  цвета
свиного  сала,  похожий  на  американизированного  и  дряхлого  китайского
мандарина.
   Судья Уилбер Пейдерсон, тощий, как селедка, председательствовавший  еще
при слушании дела в следственной инстанции, когда присяжные решили  вопрос
о предании Каупервуда суду, был довольно любопытным типом. Внимание к себе
он привлекал прежде всего своей необычной худобой  и  худосочием.  Технику
судебного дела и законы он знал хорошо, но понятия  не  имел  о  том,  что
знают мудрые судьи, то есть о подлинной жизни, о том неуловимом  сплетении
обстоятельств, которые взывают к сердцу  судьи,  опрокидывая  все  писаные
законы,  а  временами  даже  свидетельствуя  о  полной  их  непригодности.
Достаточно было взглянуть на этого сухопарого  педанта,  на  его  курчавые
седые   волосы,   голубовато-серые    рыбьи    глаза,    правильные,    но
неодухотворенные  черты  лица,  чтобы  сказать,  что  он   начисто   лишен
воображения. Правда, он бы вам  не  поверил  и...  оштрафовал  бы  вас  за
неуважение к суду! Старательно используя  каждую  мелкую  удачу,  извлекая
выгоду из каждого мало-мальски удобного  случая,  рабски  прислушиваясь  к
властному голосу своей партии и угодливо повинуясь  всесильному  капиталу,
он сумел достигнуть своего нынешнего поста. Впрочем, это было не такое  уж
большое  достижение!  Жалованья  он  получал  всего-навсего  шесть   тысяч
долларов в год, а его скромная известность не выходила за пределы  тесного
мирка местных адвокатов и судейских чиновников.  И  все  же  он  испытывал
величайшее удовлетворение, чуть ли не ежедневно видя свое имя  в  газетах,
сообщавших, что мистер Пейдерсон председательствовал в  суде,  разбиравшем
такое-то дело, или вынес такой-то приговор. Он считал, что это  превращает
его в заметную фигуру. "Смотрите