Тюрьма,  конечно,
останется тюрьмой, но есть надежда,  что  для  него  она  не  будет  таким
кошмаром, как для многих других.
   За две недели, проведенные Каупервудом  в  "пропускнике"  под  надзором
Чепина, он узнал почти столько же о тюремном быте, сколько  за  все  время
своего заключения: ведь  это  не  была  обыкновенная  тюрьма,  с  тюремным
двором, тюремными разговорами, тюремной маршировкой на прогулке,  тюремной
столовой  и  тюремным  трудом.  Ни  для  него,  ни  для  множества  других
заключенных  здесь  не  существовало  общей  тюремной  жизни.  Подавляющее
большинство арестантов работало у себя в камерах среди полного  безмолвия,
выполняя какое-нибудь определенное задание и ничего не  зная  о  том,  что
происходит вокруг. Основой  режима  здесь  было  одиночное  заключение,  и
только ограниченное число заключенных допускалось к несложным работам  вне
камер. Как Каупервуд и предполагал, - старый Чепин вскоре подтвердил  это,
- из четырехсот заключенных не более семидесяти пяти человек работали,  да
и то нерегулярно, на кухне, в огороде,  в  саду,  на  мельнице,  на  общей
уборке, и лишь это одно хоть как-то спасало их  от  одиночества.  Но  даже
таким счастливцам запрещалось разговаривать между собой, и хотя  на  время
работы они освобождались от гнусного мешка, по дороге на работу и  обратно
в камеру им все же приходилось его надевать. Каупервуд не  раз  видел  их,
когда они, тяжело  ступая,  проходили  мимо  его  камеры,  и  шествие  это
оставляло в нем впечатление чего-то чудовищного, неестественного, жуткого.
Временами у него являлось сильное желание остаться и впредь  под  надзором
благодушного  и  разговорчивого  старика  Чепина,  но  он  знал,  что  это
невозможно.
   Две  недели  протекли  скоро  -  надо  признаться,  это  были  довольно
тоскливые две  недели,  -  и  протекли  они  среди  таких  однообразных  и
будничных занятий, как уборка койки, подметание камеры, одевание, принятие
пищи, раздевание, подъем в половине шестого, отход ко сну в девять,  мытье
посуды после еды и все прочее. Каупервуду  казалось,  что  он  никогда  не
привыкнет к тюремной  пище.  Завтрак  в  половине  седьмого,  как  мы  уже
говорили, состоял из ломтя грубого темного хлеба, выпеченного из отрубей с
небольшой примесью белой  муки,  и  черного  кофе.  На  обед,  в  половине
двенадцатого, выдавалась бобовая или овощная похлебка с кусочком  жесткого
мяса и тот же хлеб. На ужин, в шесть, заключенные получали крепкий  чай  и
опять хлеб - ни масла, ни молока, ни сахара. Каупервуд не курил, и  потому
маленький табачный паек не представлял для него интереса. В первые две или
три недели Стеджер приходил каждый  день,  а  со  второго  дня  пребывания
Каупервуда в тюрьме Стивен Уингейт, его  новый  компаньон,  также  получил
разрешение ежедневно его посещать. Десмас  позволил  это,  хотя  и  считал
такую льготу несколько преждевременной.  Посетители  обычно  оставались  у
Каупервуда  не  более  часа  или   полутора,   а   потом   снова   тянулся
долгий-предолгий день. Несколько раз - между девятью часами утра  и  пятью
пополудни - Фрэнка водили в суд для дачи показаний по искам, предъявленным
в связи с его банкротством, и вначале это несколько сокращало время.
   Примечательно, что, как только Каупервуд очутился в тюрьме,  прочно  и,
по-видимому, на долгие годы изолированный от всего мира, те,  кто  в  свое
время были так искренне к нему расположены, забыли даже думать о  нем.  Он
человек конченый - таково было общее мнение. Единственное, что  еще  можно
было для него сделать, это со  временем  употребить  свое  влияние,  чтобы
вызволить его из тюрьмы, но кто  же  мог  сказать,  когда  наступит  такое
время? И это было все.  Он  никогда  уже  не  займет  прежнего  положения,
никогда не будет играть сколько-нибудь значительной роли - таково опять же
было общее мнение. Очень жаль, конечно, более того - очень трагично, но он
исчез без возврата.
   - Способный был  молодой  человек,  -  заметил  президент  Джирардского
национального  банка  Дэвисон,  читая  в  газете  об  осуждении  и  аресте
Каупервуда. - Жаль его, очень жаль! Он допустил большую ошибку.
   Только родителям Каупервуда, Эйлин и его жене, в сердце которой  скорбь
смешивалась  с  негодованием,  действительно   недоставало   его.   Эйлин,
одержимая страстью, страдала  больше  всех.  Четыре  года  и  три  месяца,
размышляла она. Если он не выйдет раньше срока, ей будет тогда  уже  около
двадцати девяти, а ему под сорок. Сохранит ли он свое чувство к ней? Будет
ли она все так же хороша? Не изменятся ли вообще его взгляды по прошествии
почти что пяти лет? Все это время он будет носить арестантскую  одежду,  и
за ним навеки останется недобрая слава арестанта. Как ни тяжелы  были  эти
мысли, но они только укрепляли в ней решение не отступаться от Фрэнка, что
бы ни случилось, и всеми силами помогать ему.
   На другой же день после суда Эйлин поехала взглянуть на зловещие  серые
стены тюрьмы. И так как она ровно ничего не понимала в сложностях закона и
уложения о наказаниях, то тюрьма показалась  ей  особенно  страшной.  Чего
только не могут сделать там с ее Фрэнком! Очень ли он страдает? Думает  ли
он о ней постоянно, как она о нем? О, как все это ужасно!  Как  обидно  за
себя, за свою горячую любовь к  нему.  Эйлин  вернулась  домой  с  твердым
решением повидать его, но так как Каупервуд  сказал  ей,  что  посетителей
допускают лишь раз в три месяца и что он напишет ей о дне свиданий  или  о
возможности увидеться вне тюремных стен, то она  не  знала,  как  к  этому
приступиться. Осторожность прежде всего!
   Однако на следующий же день она написала ему обо всем: о своей  поездке
в непогоду к зданию тюрьмы, о том, как ей страшно думать, что он находится
за этими мрачными серыми стенами, и  о  своем  непоколебимом  решении  как
можно скорее с ним увидеться. В силу недавней договоренности с начальником
тюрьмы это письмо было немедленно вручено Каупервуду. Он написал  ответ  и
передал его Уингейту для отправки. Там говорилось:

   "Дорогая моя девочка!
   Я вижу, ты пала духом оттого, что мы не скоро снова  будем  вместе,  но
надо взять себя в руки. Приговор ты уже знаешь из газет. Меня привели сюда
около полудня, прямо из суда. Будь у меня возможность, я тотчас же написал
бы тебе подробно обо всем, чтобы тебя успокоить, но  такой  возможности  у
меня не было. Здешние правила этого не дозволяют: я, собственно, и  сейчас
пишу тебе тайком. Так или иначе, я прочно застрял в тюрьме,  но,  конечно,
жажду из нее выйти.  Прошу  тебя,  дорогая,  соблюдай  осторожность,  если
захочешь прийти сюда!  Мне  ты  доставишь  только  радость  и  очень  меня
ободришь, но себе можешь нанести большой ущерб. К тому же я считаю, что  и
без того причинил тебе  много  зла,  -  больше,  чем  я  смогу  когда-либо
искупить, и для тебя лучше всего было бы забыть обо мне, но я знаю, что ты
этого не сделаешь, а если  бы  сделала,  мне  было  бы  очень  грустно.  В
пятницу, в два часа дня, мне предстоит отправиться в суд по особым  делам,
это на углу Шестой и Честнат-стрит, но там мы не  сможем  увидеться.  Меня
поведет конвоир. Будь осторожна. Может быть, хорошенько подумав, ты решишь
не искать этой встречи."

   Последние строки были проникнуты глубоким унынием, впервые вкравшимся в
его отношения с Эйлин; но обстоятельства изменили  Каупервуда.  Раньше  он
мнил себя неким высшим существом, чьей благосклонности  нелегко  добиться,
хотя, конечно,  и  Эйлин  была  женщиной,  благосклонности  которой  стоит
искать. Иногда ему казалось, что со  временем  эта  связь  оборвется  сама
собой, - ведь он может достичь таких высот, что Эйлин  будет  ему  уже  не
пара.  Да,  такая  мысль  мелькала  у  него!  Но  теперь  -  в   полосатой
арестантской одежде - он смотрел на это иначе. Позиция Эйлин,  ослабленная
было ее долгой, страстной привязанностью к нему,  значительно  укрепилась.
Преимущества были явно на ее стороне. Разве в конце  концов  она  не  дочь
Эдварда Батлера, и  разве  не  возможно,  что  после  долгой  разлуки  она
откажется стать женой каторжника? Она, собственно, должна оставить его, и,
пожалуй, сама этого пожелает. С какой стати ей его  дожидаться?  Ее  жизнь
еще не загублена. Общество не знает, так по  крайней  мере  ему  казалось,
или, во всяком случае, не все знают, что  она  была  его  любовницей.  Она
может выйти замуж за другого. Может навсегда уйти из его  жизни.  Как  это
было бы печально! Но вместе с тем разве он не обязан из  простого  чувства
порядочности предложить ей порвать с ним или, по  крайней  мере,  обдумать
свое отношение к нему?
   Он знал ее слишком хорошо, чтобы считать способной на такой поступок. И
в его положении,  чем  бы  это  ни  грозило  ей,  было  огромным  счастьем
сохранить ее любовь - это связующее звено между ним и  лучшими  днями  его
прошлого. Торопливо набрасывая записку к  Эйлин  в  присутствии  Уингейта,
который должен был ее отправить (надзиратель Чепин любезно  вышел  на  это
время из камеры Каупервуда, хотя, по правилам, должен  был  присутствовать
при свидании), он, однако, не мог удержаться, чтобы  в  последний  миг  не
высказать своих сомнений, и когда Эйлин прочитала эти строки, они поразили
ее в самое сердце. В них сказалось  все  уныние,  охватившее  его,  полный
упадок духа. Видно, тюрьма - и как скоро! - все же сломила его волю, после
того как он долго и  отважно  боролся.  Теперь  уж  Эйлин  всем  существом
жаждала ободрить его, проникнуть к нему, как  бы  это  ни  было  трудно  и
опасно. "Я должна его увидеть", - сказала она себе.
   Что касается посещения Каупервуда членами семьи - родителями, братьями,
сестрой и женой, то он ясно дал им понять в один из тех  дней,  когда  его
водили в суд, что если бы даже они  добились  разрешения,  им  все  же  не
следует навещать его чаще чем раз в  три  месяца,  если,  конечно,  он  не
попросит их об этом сам или не даст им знать  через  Стеджера.  По  правде
говоря, он пока еще не испытывал желания видеть кого-нибудь  из  них.  Ему
осточертел весь строй общественной жизни. Он хотел сейчас только одного  -
забыть суету, среди которой жил раньше и в которой,  как  оказалось,  было
мало проку. К этому времени  Каупервуд  уже  успел  истратить  без  малого
пятнадцать тысяч долларов на судебные издержки, защиту, содержание семьи и
прочее, но это его не волновало. Он надеялся  кое-что  заработать,  орудуя
через Уингейта. Его родные не остались совсем  без  средств,  на  скромную
жизнь у них было достаточно. Он посоветовал им переехать в дома, требующие
меньших  издержек,  так  они  и  поступили:  родители,  братья  и   сестра
перебрались в трехэтажный дом, приблизительно таких же  размеров,  как  их
старый дом на Батнвуд-стрит, а  жена  -  в  еще  более  тесный  и  дешевый
двухэтажный домик на Двадцать первой улице, неподалеку от тюрьмы.  На  это
переселение ушла часть тех тридцати пяти тысяч долларов, которые Каупервуд
припрятал, после  того  как  обманным  путем  выудил  у  Стинера  чек.  По
сравнению с  особняком  на  Джирард-авеню,  новые  жилища  казались  Генри
Каупервуду страшным убожеством. Не оставалось и следа той роскоши, которая
отличала их пышный дом  на  Джирард-авеню,  -  тут  была  готовая  мебель,
купленная в магазине, довольно красивые,  но  дешевые  портьеры  и  прочие
вещи. Опека, под которую перешло теперь  все  личное  имущество  Фрэнка  и
которой старый Каупервуд передал также и все свое достояние, не  позволяла
вывезти ничего сколько-нибудь ценного. Все должно было пойти с  молотка  в
пользу кредиторов. От описи, произведенной уже довольно давно, Каупервудам
удалось скрыть только несколько мелочей. Среди немногих предметов, которые
старому Каупервуду очень хотелось оставить себе, был его письменный  стол,
сделанный на заказ по эскизу  Фрэнка,  но  стол  этот  оценили  в  пятьсот
долларов, и получить его можно было только по уплате шерифу этой суммы или
путем покупки на аукционе, а так как у Генри  Каупервуда  таких  денег  не
было, то стол попал в чужие руки. В домах было много вещей,  которые  всем
хотелось сохранить, и Анна в буквальном смысле слова выкрала некоторые  из
них, в чем лишь много времени спустя призналась родителям.
   Настал день, когда по приказанию шерифа в обоих домах на  Джирард-авеню
должны были состояться торги.  Всякий  мог  теперь  бродить  по  комнатам,
рассматривать картины, статуи и другие произведения, переходившие  в  руки
тех, кто предлагал наиболее  высокую  цену.  Каупервуд  был  известен  как
любитель  искусства  и  коллекционер:  этой  репутации  способствовала  не
столько подлинная ценность того, что было им собрано, сколько отзывы таких
знатоков, как Нортон Флетчер,  Уилтон  Элсуорт,  Гордон  Стрейк  и  другие
известные архитекторы и антиквары, с чьим мнением  и  вкусом  считались  в
Филадельфии. Очаровательные вещицы, которыми  он  так  дорожил,  бронзовые
статуэтки эпохи расцвета итальянского Возрождения,  заботливо  подобранное
венецианское стекло, скульптуры Пауэрса, Хосмера и  Торвальдсена  -  вещи,
которые через тридцать лет вызвали бы только улыбку, но высоко ценились  в
те дни, полотна видных  американских  художников  от  Гилберта  до  Йемена
Джонсона,  а  также  несколько  образчиков   современной   французской   и
английской школ - все пошло с молотка за  бесценок.  В  Филадельфии  в  то
время не очень смыслили  в  искусстве,  и  потому  некоторые  картины,  не
получившие  должной  оценки,  были  проданы  значительно   дешевле   своей
настоящей стоимости. Стрейк, Нортон и Элсуорт пришли на аукцион и  скупили
все, что было возможно.
   Сенатор Симпсон, Молленхауэр и Стробик тоже явились посмотреть, нет  ли
чего  интересного.  Была  здесь  и  целая  ватага  политических   деятелей
помельче. Но самое лучшее  из  всего,  что  поступило  в  продажу,  скупил
Симпсон - трезвый ценитель подлинного искусства. В его руки перешла  горка
с венецианским стеклом, две высокие, белые с голубым,  мавританские  вазы,
четырнадцать китайских безделушек из нефрита, а также несколько  расписных
сосудов  и  ажурный  оконный  экран   нежнейшего   зеленоватого   оттенка.
Молленхауэру за весьма невысокую цену  досталась  обстановка  и  убранство
прихожей и гостиной Генри Каупервуда, а Эдварду Стробику -  два  гарнитура
спальной  под  "птичий  глаз".  Адам  Дэвис  тоже   почтил   торги   своим
присутствием и приобрел письменный стол "буль", которым так дорожил старый
Каупервуд. К Флетчеру Нортону перешли четыре греческие чаши, кувшин и  две
амфоры, которые он считал прекрасными произведениями искусства и сам же  в
свое время продал Каупервуду. Множество других превосходных вещей,  в  том
числе севрский обеденный сервиз, гобелен, бронзу Бари и  картины  Детайля,
Фортуни  и  Джорджа  Иннеса,  купили  Уолтер  Ли,  Артур  Райверс,  Джозеф
Зиммермен, судья Китчен, Харпер Стеджер,  Тэренс  Рэлихен,  Трэнор  Дрейк,
мистер Саймон Джонс с женой, мистер Дэвисон, Фруэн Кэссон, Флетчер  Нортон
и судья Рафальский.
   Через четыре дня после начала торгов оба  дома  были  уже  пусты.  Даже
вещи, находившиеся в свое время в доме номер девятьсот  тридцать  один  по
Десятой  улице  и  сданные  на  хранение,  когда  хозяева  сочли  наиболее
целесообразным отказаться от этого дома, были изъяты со склада и пущены  в
продажу вместе с имуществом из двух других  домов.  Только  это  и  навело
родителей  Каупервуда  на  мысль  о  какой-то  тайне,   существовавшей   в
отношениях между сыном и его  женой.  Никто  из  Каупервудов  при  мрачной
картине разрушения не присутствовал. Эйлин, которая прочитала в  газете  о
торгах, зная, как дорожил Каупервуд красивыми вещами, - не  говоря  уже  о
том, сколько чудесных воспоминаний было связано с некоторыми из них у  нее
самой, - пришла в отчаяние. Но она недолго предавалась мрачным мыслям, ибо
была твердо убеждена, что настанет день, когда Фрэнк выйдет на  свободу  и
достигнет еще более высокого положения в финансовом  мире.  Откуда  в  ней
бралась столь твердая уверенность, она и сама не знала, но  тем  не  менее
это было так.



        55

   Тем временем Каупервуда перевели в ведение другого надзирателя, в новую
камеру, помещавшуюся в нижнем этаже  корпуса  номер  три.  По  размерам  -
десять футов на шестнадцать - она  не  отличалась  от  других,  но  к  ней
примыкал упомянутый уже нами дворик. За два  дня  до  этого  к  Каупервуду
пришел начальник  тюрьмы  Десмас,  и  у  них  состоялся  непродолжительный
разговор сквозь зарешеченный глазок в двери.
   - В понедельник вас переведут  отсюда,  -  сказал  Десмас,  как  всегда
размеренно и неторопливо. - Вам предоставят камеру  с  двориком;  впрочем,
много пользы от него не будет: у  нас  разрешается  проводить  вне  камеры
только полчаса в день. Я уже предупредил  надзирателя  относительно  ваших
деловых посетителей. Он не станет возражать.  Вы  только  постарайтесь  не
тратить на них слишком много времени, и  все  будет  в  порядке.  Я  решил
обучить вас плетению стульев. Это,  по-моему,  для  вас  самая  подходящая
работа. Она легкая, но требует внимания.
   Начальник тюрьмы и несколько  связанных  с  ним  политических  деятелей
извлекали  из  этого  тюремного  промысла   немалые   барыши.   Труд   был
действительно нетяжелый и  довольно  простой,  задания  на  день  давались
умеренные, но вся продукция находила немедленный сбыт,  а  прибыль  шла  в
карманы  работодателей.  Поэтому  они,  естественно,   стремились,   чтобы
заключенные не сидели без дела, да и тем это тоже шло на пользу. Каупервуд
был рад возможности чем-нибудь заняться, так как к книгам его особенно  не
влекло, а деловых отношений с  Уингейтом  и  ликвидации  старых  дел  было
недостаточно, чтобы занять его ум. И все же он не  мог  не  подумать,  что
если он и сейчас кажется самому себе неузнаваемым,  то  насколько  же  еще
возрастет это ощущение, когда  он,  сидя  за  решеткой,  будет  заниматься
плетением стульев! Тем не менее Каупервуд поблагодарил Десмаса за  заботу,
а также за разрешение передать  ему  простыни  и  принадлежности  туалета,
которые он только что получил.
   - Не стоит об этом говорить, - мягко и приветливо отвечал тот (к  этому
времени он уже начал весьма интересоваться  Каупервудом).  -  Я  прекрасно
знаю, что и здесь, как везде, есть разные люди.  Если  человек  привык  ко
всем этим вещам и хочет содержать себя в опрятности, я не собираюсь ему  в
этом препятствовать.
   Новый надзиратель, в ведение которого теперь попал Каупервуд, ничем  не
напоминал Элиаса Чепина. Звали его Уолтер Бонхег. Это  был  рослый  детина
тридцати семи  лет,  флегматичный,  но  хитрый;  главная  цель  его  жизни
заключалась в увеличении  доходов  сверх  положенного  ему  жалованья.  По
повадкам Бонхега можно было предположить, что он играет роль  осведомителя
Десмаса,  но  это  было  бы  верно  лишь   отчасти.   Зная   лукавство   и
подобострастие Бонхега, а также его поразительный нюх  к  наживе  своей  и
чужой, Десмас инстинктивно понял, что от него нетрудно  добиться  поблажек
для того или иного заключенного, стоит только  ему  дать  понять  хотя  бы
намеком, что это необходимо или желательно.  Короче  говоря,  если  Десмас
выказывал малейший интерес к какому-нибудь арестанту, ему  не  приходилось
даже сообщать об этом Бонхегу; достаточно было вскользь обронить, что  вот
такой-то привык к совсем иной жизни или же что ввиду тяжелых переживаний в
прошлом на нем может дурно отразиться суровое обращение,  и  Бонхег  готов
был разбиться в лепешку для этого арестанта. Беда была  лишь  в  том,  что
человеку неглупому  и  мало-мальски  сообразительному  его  внимание  было
неприятно, так как надзиратель явно напрашивался на подачки,  а  с  людьми
бедными и невежественными он обходился грубо и высокомерно. Бонхег устроил
себе постоянную статью  дохода  от  продажи  арестантам  товаров,  которые
тайком доставлял в тюрьму. Правила тюремного распорядка строго  во