енции  для  объяснения  природы
значения. Об этом свидетельствует, в частности, направление развития  теорий
референции в  сторону  увеличения  внимания  к  онтологии  указания  (теория
родовых терминов) как к более глубокому источнику значения -  которое  затем
конвенция лишь фиксирует. В таких случаях может утверждаться, что  значение,
выполняя указательную  функцию,  соотносит  звуковой  комплекс  с  понятием,
которое тем или иным способом существует вне и помимо  знака,  и  при  этом,
возможно, возникает  в  сознании  носителей  языка  еще  до  того,  как  они
конвенционально закрепили  за  данным  понятием  особый  звуковой  комплекс.
Предстоит  исследовать,  насколько  такие  представления   продуктивны   для
разрешения проблем, связанных с рассмотрением понятия конвенции  в  качестве
стабилизатора значения.
 
   2.	ЯЗЫКОВАЯ КОНВЕНЦИЯ
   2.1	ОБЩИЕ ХАРАКТЕРИСТИКИ КОНВЕНЦИИ
   Представление  о  том,  что  языковые  знаки  функционируют  как  бы   по
некоторому соглашению об их использовании, вызвано  к  жизни  фактом  низкой
(обычно с трудом прослеживающейся или  вообще  не  наблюдаемой)  иконичности
знаков естественного языка. Последние не похожи на обозначаемые ими вещи;  с
определенной точки зрения представляется естественным предположить, что  они
могли бы быть использованы для обозначения чего угодно, и мы -  те,  кто  их
использует - в действительности  некоторым  образом  сделали  так,  что  они
обозначают именно то, что они (в действительности)  обозначают,  потому  что
так или иначе мы пришли  к  пониманию  того,  для  обозначения  чего  мы  их
используем. Иными словами,  ситуация  действительного  использования  знаков
естественного языка  может  быть  рассмотрена  как  имеющая  форму  ситуации
существования соглашения об их  использовании,  действующего  между  членами
языкового сообщества. Мы могли бы с  тем  же  результатом  использовать  эти
слова иначе, или использовать другие слова,  как  это  делают  члены  других
языковых сообществ; тогда ситуация была бы иной, но имела  бы  ту  же  самую
форму. Более того: трудно представить себе, какую еще  форму  она  могла  бы
иметь.
   На вопрос, почему соль называется солью, не только не считаем нужным,  но
и не находим никакой возможности ответить. Единственное объяснение  этого  -
"так говорят"1.
   2.1.1	МОДЕЛИРОВАНИЕ КОНВЕНЦИИ
   Признание конвенционального характера языковых  значений  свойственно  не
исключительно какой-либо одной философской  школе,  но  является  более  или
менее общим местом в объяснении природы значения. В то же  время  основания,
по которым оно может быть оспорено (и было оспорено, например, У.  Куайном2)
достаточно очевидны.
   Согласно Куайну, предполагаемые языковые конвенции не могут  иметь  форму
эксплицитного  соглашения.  Если  представить,  что  употребление   языковых
выражений (вообще говоря,  естественного  языка  в  целом)  регламентируется
соглашением, заключенным между членами языкового сообщества, то  возникающий
при  этом  вопрос  таков:  на  каком  языке  велось  бы  обсуждение   такого
соглашения? Ведь такое допущение фактически уводит в дурную бесконечность.
   Кроме того, мы достоверно знаем о себе,  что  мы  никогда  ни  с  кем  не
договаривались об  употреблении  выражений  естественного  языка.  Мы  также
никогда не сталкивались с  достоверным  описанием  факта  заключения  такого
соглашения. Предложенное описание такого события было бы воспринято нами как
метафора.
   Итак, идея конвенции вызывает на уровне обыденной очевидности  возражения
двух родов:
   1. опытное. Ни мы, ни другие люди не заключали такого соглашения.
   2.  теоретическое  (модельное).  Неясно,  каким  образом  могло  бы  быть
осуществлено заключение такого соглашения.
   С такой точки зрения, мы  не  располагаем  такой  концепцией  соглашения,
которая позволила бы языку быть конвенциональным; мы  можем  констатировать,
что ситуация действительного использования знаков естественного языка  имеет
форму ситуации существования соглашения об их использовании, но мы не  можем
сказать, в силу чего она имеет такую форму. Мы  можем  продолжать  разделять
такой подход, как и сам Куайн, но мы не  приблизимся  тем  самым  к  лучшему
пониманию  языка.  Поэтому  даже  продолжая  использовать  миф  о   языковой
конвенции, мы должны иметь в виду, что в действительности  речь  идет  о  не
более чем о регулярностях, наблюдаемых в нашем использовании языка, и это  -
все, о чем у нас есть основания говорить в этой связи.
   Тем не менее  разговор  о  более  отвлеченном  понятии,  чем  эмпирически
фиксируемая  регулярность  в  употреблении  знаков,  оправдан  уже   в   том
отношении, что все члены языкового сообщества способны  отличить  правильное
употребление от неправильного; правила, которым  можно  следовать,  так  или
иначе  существуют  в  сознании  членов  сообщества.  Принятие  этих  правил,
согласие  им  следовать  может  быть  описано  через  разделение  некоторого
соглашения - подобно тому, как это происходит с формальными (искусственными)
знаковыми системами, когда некоторое количество людей  договаривается  между
собой о значении  определенных  знаков.  Можно  предположить,  что  значение
знаков естественного языка также имеет форму условного значения.
   Для формальных  языков  такое  описание  было  предложено,  например,  К.
Айдукевичем в концепции "радикального  конвенционализма".  Айдукевич  вводит
такие логические понятия языка, переводимости и т.д., которые не могут  быть
адекватными соответствующим понятиям  лингвистики:  он  накладывает  на  них
настолько жесткие ограничения, что для естественных языков  они  оказываются
неприменимыми. Тем не менее они могут, с его точки  зрения,  рассматриваться
как упрощенные схемы, идеализированные модели лингвистических объектов3.
   Если понимать язык как систему выражений, наделенных  значением,  то  для
его однозначной характеристики  необходимо  и  достаточно  установить  запас
выражений, а также значения, принадлежащие выражениям в этом языке. С  такой
точки зрения, устанавливая значения выражений, мы  тем  самым  устанавливаем
возникающие между ними связи,  на  основании  которых  можно  сформулировать
некоторые правила употребления выражений, называемые правилами значения.
   Рассмотрим два примера:
   1. Если кто-либо,  говорящий  на  русском  языке,  отказывается  признать
выражение "Треугольник имеет три угла", то мы с полным правом можем  сделать
вывод, что этот человек связывает со словами этого выражения не те значения,
которые принадлежат им в русском языке. То  же  самое  можно  сказать,  если
кто-нибудь признает выражение "Иван старше Петра"  и  одновременно  отрицает
"Петр моложе Ивана", или же признает "Если А, то В" и предыдущий член  этого
выражения "А", но вместе с тем отрицает "В". Если мы пользуемся  значениями,
которые имеют слова этих выражений в русском языке,  мы  обязаны  признавать
выражения, вытекающие из первых.
   2. Если кто-либо испытывает чувство боли  и  вместе  с  тем  отказывается
признать выражение "болит", то он связывает с этим словом  не  то  значение,
которое принадлежит ему в русском языке.
   Отсюда  можно  установить  следующие  правила:  только   тот   пользуется
выражениями языка L в значении, которое они имеют в этом языке, кто  всегда,
находясь в ситуации S, готов признать выражение типа Т. Такого вида  правила
Айдукевич и называет правилами значения языка.
   Он выделяет три вида правил:
   1) аксиоматические правила значения, указывающие те выражения,  отрицание
которых,  независимо  от  ситуации,  в  которой  это  отрицание  происходит,
указывает на нарушение присущих данному языку значений;
   2) дедуктивные правила значения, выделяющие пары выражений  такого  вида,
что, признав первое выражение, нужно быть готовым признать и второе, если не
нарушать значений, присущих словам данного языка;
   3) эмпирические правила значения, ставящие в соответствие опытным  данным
определенные выражения, которые нужно признавать, чтобы не нарушать значений
слов данного языка.
   В приведенных  выше  примерах  выражение  "Треугольник  имеет  три  угла"
является  аксиомой  языка  и  подчиняется  аксиоматическому   правилу.   Два
последующих примера иллюстрируют дедуктивные правила, и, наконец,  четвертый
подчиняется эмпирическому правилу значения.
   Таким  образом,  совокупность   правил   значения   языка   при   наличии
определенных данных опыта выделяет класс предложений этого  языка  вместе  с
суждениями, образующими их значения. Мы не можем  их  отрицать,  не  нарушая
значений слов этого языка. К ним принадлежат:
   1) предложения,  являющиеся,  в  силу  своей  тавтологичности,  аксиомами
языка, признание которых не зависит от ситуации;
   2) предложения, признавать которые  нас  вынуждают  эмпирические  правила
значения при наличии определенных опытных данных;
   3) предложения, которые можно вывести на  основе  дедуктивных  правил  из
аксиом  или  высказываний,  установленных  с  помощью  эмпирических   правил
значения.
   Выделение  этих  типов  правил  позволяет   Айдукевичу   ввести   понятия
связанного и замкнутого языка.
   Связанный язык. Два выражения называются  непосредственно  связанными  по
смыслу в тех случаях, когда:
   * оба входят в состав  одного  и  того  же  предложения,  продиктованного
аксиоматическим правилом значения, либо
   * оба входят в состав  одного  и  того  же  предложения,  продиктованного
эмпирическим правилом значения, либо
   * оба содержатся в одной и той же паре предложений, связанных дедуктивным
правилом.
   Если все выражения какого-либо языка нельзя  разложить  на  два  непустых
класса  так,  чтобы  ни  одно  из   выражений   первого   класса   не   было
непосредственно связано по смыслу с каким-либо выражением второго класса, то
такой язык Айдукевич называет связанным  языком.  В  противном  случае  язык
будет несвязанным.
   Замкнутый язык. Язык является  открытым,  если  существует  другой  язык,
содержащий все выражения первого с теми же самыми значениями, но  в  который
входят также выражения, не содержащиеся в первом языке,  причем  по  крайней
мере одно из этих выражений непосредственно связано по смыслу  с  каким-либо
выражением, содержащимся также и в первом языке. Язык, который  не  является
открытым, называется замкнутым. Открытый язык  беднее,  чем  соответствующий
ему замкнутый. В открытом языке можно увеличить запас выражений, не  изменяя
их значения, и таким образом преобразовать его в  замкнутый  язык.  Если  же
замкнутый язык дополнить новыми выражениями, то он перестанет быть связанным
и распадется на два самостоятельных языка.
   Система всех значений, принадлежащих выражениям замкнутого  и  связанного
языка, составляет понятийный аппарат данного языка, а совокупность суждений,
образованных из  элементов  этого  понятийного  аппарата  и  навязанных  нам
правилами значения на основе опытных данных, можно  назвать  картиной  мира,
связанной с этим понятийным аппаратом.
   Основной  тезис  радикального  конвенционализма   Айдукевич   формулирует
следующим образом:
   ..Все суждения, которые мы признаем и  которые  составляют  нашу  картину
мира, не являются еще  однозначно  детерминированными  опытными  данными,  а
зависят  также  от  выбора  понятийного  аппарата,  с  помощью  которого  мы
отображаем данные опыта. Мы можем, однако, выбрать тот или другой понятийный
аппарат, вследствие чего изменится и вся наша картина мира. Это значит, что,
пока  кто-либо  пользуется  некоторым  понятийным  аппаратом,  данные  опыта
заставляют его признавать определенные суждения. Однако... он может  выбрать
другой понятийный аппарат, на основе которого те же самые опытные данные  не
вынуждают  его  больше  признавать  эти  суждения...4  Вместе  с  изменением
понятийного аппарата меняются и проблемы, которые мы решаем, опираясь на  те
же самые опытные данные5.
   Практически   в   тех   же   терминах   излагается,   например,   принцип
лингвистической относительности Сепира -  Уорфа,  который  будет  рассмотрен
ниже. Б. Уорф также утверждал, что  "сходные  физические  явления  позволяют
создать сходную картину Вселенной только при сходстве или, по крайней  мере,
при соотносительности языковых систем"6.  Формулировки  Уорфа  и  Айдукевича
почти дословно повторяют друг друга; но если Уорф строил обоснование  своего
принципа чисто эмпирически, то Айдукевич попытался  дать  его  теоретическое
доказательство. Для этого ему потребовалось понятие  замкнутого  языка,  так
как если язык представляет собой  открытую  систему,  то  его  всегда  можно
дополнить таким способом, чтобы включить в него все слова и  соответствующий
понятийный аппарат другого языка. Картина мира  оказалась  бы  зависимой  от
понятийного аппарата, но не от структуры языка.
   Тем не менее естественный язык представляет собой открытую систему в  том
отношении, что он постоянно в процессе исторического развития изменяет  свой
лексический и  грамматический  состав.  Поэтому,  если  бы  даже  Айдукевичу
удалось обосновать корректность понятия замкнутого  языка,  то  это  понятие
трудно было бы применить к естественному языку (например, воспользоваться им
для подтверждения гипотезы лингвистической относительности).
   Однако  причины,  по  которым  Айдукевич  вскоре  после  создания   своей
концепции отказался от нее, были связаны  с  достижениями  логики  -  прежде
всего с  появлением  теоремы  Тарского  об  истинности.  Согласно  Тарскому,
понятие истинности непротиворечивой  формализованной  системы,  охватывающей
рекурсивную  арифметику,   неопределимо   в   этой   системе.   (И,   далее,
семантическая замкнутость языка является причиной семантических парадоксов.)
По Айдукевичу же, об истинности картины мира, созданной в рамках  замкнутого
и связанного языка при помощи  понятийного  аппарата,  принадлежащего  этому
языку, можно говорить, лишь используя этот понятийный аппарат.
   Тем  не  менее,  несмотря  на  подобную   ограниченность   этой   попытки
формализации,  понятие   конвенции   применимо   к   ситуации   употребления
формального  языка  или  другого  искусственного  кода  хотя  бы  на  уровне
обыденного здравого смысла. Для каждой из  таких  ситуаций  факт  заключения
соглашения является эксплицитным - например, язык эсперанто, дорожные  знаки
или  таблица  Менделеева.  И  именно  это  обстоятельство  коренным  образом
отличает такой тип ситуаций от ситуации употребления естественного  языка  и
затрудняет привлечение понятия конвенции для ее объяснения.
   Единственный   описанный   случай   заключения   конвенции   по    поводу
естественного языка - это изложенная в Библии история о  соглашении  Бога  с
Адамом об употреблении родовых терминов7.
   Бог образовал из земли всех животных полевых  и  всех  птиц  небесных,  и
привел их к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как  наречет
человек всякую душу живую, так и было имя ей.
   Бытие 2:19
   Вне зависимости от того, понимать ли этот текст  метафорически  или  иным
способом, в силу своей огромной ассоциативной нагруженности он  представляет
чрезвычайно содержательную модель номинации. Обеспечение стабильности  знака
предстает здесь онтологическим принципом, отношение  к  которому  важно  для
любой возможной теории языка, поскольку  она  берется  заключать  об  именах
(знаках языка) как о соответствиях вещей.
   Прежде  всего,  здесь  получает  обоснование  инструментальное  понимание
языка, лежащее в основе  конструктивной  парадигмы.  Между  языком  и  актом
создания устанавливается связь, вооружающая человека  некоторым  полаганием,
убежденностью по поводу сути, сущности, заложенных в каждом  слове  языка  -
той  убежденностью,  которую  сегодня  философы-аналитики  называют  "verbal
belief". Наделение именами животных является актом творения  -  утверждением
подлинного, актуального места человека в мировом процессе, символом контроля
человека, поскольку номинация  естественных  родов  конституирует  некоторые
идентичности способов существования различных частей мира.
   Называя вещи, Адам делал их такими, каковыми им надлежало быть  и  каковы
они есть сейчас. Имя становилось неотъемлемой  принадлежностью  и  важнейшей
органической  частью  называемого.   В   оригинальном   тексте   на   иврите
онтологичность описываемого акта номинации еще более очевидна: употребленное
здесь в значении "имя" слово hashem означает также и "Бог". Дать имя в  этом
смысле  означает   придать   Божественное   начало,   вложить   Божественное
содержание, конституирующее уникальность вещи в ее целостности и позволяющее
идентифицировать вещь.
   С такой точки зрения связь между вещью и ее именем не  (или,  по  крайней
мере, не только) выступает  как  нечто  внеположное  (данное)  человеку,  но
определяется языковой деятельностью  человека.  Вместе  с  тем  конкретность
приведенной  модели  дает   основания   для   реализующего   это   положение
конвенционального подхода к анализу природы языка.  Содержание  имени  здесь
ставится в зависимость от того способа, которым Адам  употребляет  это  имя.
Принимая этот способ, Бог тем самым заключает  с  Адамом  соглашение  о  его
дальнейшем  употреблении.  Имя  является   произвольно   выбранным   знаком,
установленным в результате общего согласия конкретного языкового сообщества.
Участие члена  сообщества  в  языковом  коммуникативном  акте  выражает  его
согласие на принятие соответствующего кода.
   Приведенное описание предстает также и историей  того,  как  Бог  наделил
Адама речью. Это первый случай произнесения Адамом слов; до  этого  он  лишь
слушал Бога. После того,  как  животные  не  проходят  на  роль  "помощника,
соответственного  человеку",  Бог  создает  второго  человека   -   женщину,
способную выступать в роли собеседника и поддержать языковую конвенцию.  Имя
ей также дает Адам, поэтому уже начиная со второго человека - первого нового
члена конвенции - соглашение выступает для нового члена свершившимся  фактом
постольку,  поскольку  он  может  лишь  принять  его   либо   -   с   самыми
саморазрушительными   последствиями   -   отвергнуть8,   но   не    изменить
преднамеренно его условия. Согласие Евы, в отличие от согласия Адама, уже не
выражается  волеизъявлением:  оно  внедряется  необходимостью   существовать
внутри  данного   сообщества,   принятым   порядком   вещей,   традицией   и
образованием.
   Поскольку необходимость принятия конвенции  носит  внеязыковой  характер,
постольку конвенция выступает внешним стабилизатором значения. Но  поскольку
необходимость следовать грамматическим (внутриязыковым) правилам также может
быть  рассмотрена  как  результат  конвенции,  постольку  она  предстает   и
внутренним стабилизатором. В связи с этим может быть задан следующий вопрос:
о  чем,  собственно,  заключено  подразумеваемое  соглашение?  Что  является
предметом конвенции? Иными словами,
   что значит "условиться об употреблении языковых выражений"?
 
   2.1.2	КОНВЕНЦИОНАЛЬНОСТЬ В УСЛОВИЕ-ИСТИННОСТНЫХ КОНЦЕПЦИЯХ ЗНАЧЕНИЯ
   Если мы считаем,  что  предметом  конвенции  является  значение  языковых
выражений, то тем самым подразумевается, что мы уже знаем, чтo имеем в виду,
когда говорим, что данное высказывание имеет данное конкретное значение.  Но
ведь именно для прояснения понятия значения мы и привлекаем представление  о
конвенции. Для размыкания намечающегося таким образом круга  привлекаются  -
как и для определения значения в более широком рассмотрении, а не  только  в
связи с конвенцией - внешние по отношению к языку феномены: намерения и цели
говорящего, а также его убеждения, желания и т.д. Конвенция в  таком  случае
призвана объяснять связь (или, скорее,  управлять  связью)  между  языковыми
значениями, с одной стороны, и установками и действиями людей,  описываемыми
в нелингвистических терминах, с другой.
   Исходя из подобных  соображений,