е  знака,  обычно  ставится  в  зависимость   от   их   "значимости",
способности обозначать нечто за пределами  языка.  Так,  еще  Аристотель  на
самой ранней стадии теоретического обобщения поставил проблему  "имени"  как
основной единицы языка в ключе  противопоставления  вне-  и  внутриязыкового
значения  этих  единиц,  разделив  слова  на   две   категории   -   "имена"
(существительные и глаголы) и слова-связки  (все  остальные).  С  его  точки
зрения, только существительные и глаголы имеют внесистемное значение,  в  то
время как другие слова принимают на себя лишь грамматические функции.
   Дистинкция  вне-   и   внутриязыкового   значения   единиц   языка   была
актуализована в связи с развитием общей семантики; так, принято различать:
   * "значение обозначения", относящееся к связи между языковыми  элементами
и внеязыковой реальностью, и
   * "смысловое  значение",  подразумевающее  систему  связей  между  самими
языковыми элементами и касающееся только внутрисистемных отношений53.
   В основе языкового кодирования лежат  именно  значимые  (несущие  в  себе
дополнительную  к  внутриязыковой  информацию)  единицы.  В  соответствии  с
аргументацией "значимости" языковых элементов  признается,  что  "подлинными
значащими элементами языка являются последовательности звуков, оформленных в
виде слов, значащих частей слов или словесных комбинаций"54.
   Среди  предельных  единиц  языковых  уровней  (фонема,  морфема,   слово,
синтагма,  предложение,  текст)  критерию  значимости  отвечают  все,  кроме
фонемы, обладающей не  смысловой,  но  лишь  смыслоразличительной  функцией.
Представляется важным остановиться на причинах, затрудняющих, с такой  точки
зрения, рассмотрение в качестве языкового знака  также  морфемы,  являющейся
минимальным значимым элементом.
   Постановка проблемы в  более  широком  горизонте,  включающем  формальные
знаковые  системы,  показывает,  что  знак   должен   обладать   внутренними
качествами, делающими его пригодным для данной  системы  кодирования  и  для
использования его субъектами коммуникации.
   Слово  (синтагма,  предложение,  текст)  как  знак   располагает   такими
качествами,  которые  позволяют  ему  легко  изменяться   морфологически   и
сохранять при этом свою базисную структуру, что представляется весьма важной
закономерностью  языковых  систем.  Слово  легко  принимает  морфологические
изменения, накладываемые на него правилами  грамматики,  но,  что  не  менее
важно,  никогда  не  изменяется  до  неузнаваемости.  Всегда  в   полученном
результате можно распознать первоначальную  (словарную)  форму  слова  и  ту
морфологическую модификацию, которую слово получило. Это позволяет в  каждый
данный момент видоизменения системы следить за перипетиями каждого  знака  и
за степенью его соответствия  как  первоначальной  форме,  так  и  смысловым
нюансам. Рассмотрение в качестве знака морфемы  вызвало  бы  сдвиг  во  всех
построениях в сторону абстракции самого знака, его большей  отдаленности  от
обозначаемого,  его  способности   "оставаться   самим   собой"   при   всех
грамматических  трансформациях  и,  главное,  в  возможностях   следить   за
операциями с обозначаемым явлением в процессе работы системы. По-видимому, в
этом заключается еще одно характерное качество знака: с  одной  стороны,  он
должен быть достаточно  удален  от  обозначаемого  предмета,  чтобы  активно
включиться в  системные  трансформации,  а,  с  другой  стороны,  достаточно
однозначно указывать на предмет, чтобы  постоянно  отражать  обозначаемое  в
любых своих трансформациях.
   В формальных системах уровни ниже лексического (или его  аналога)  обычно
не выделяются. Помимо чисто технических  причин,  на  это  есть,  видимо,  и
причины концептуальные.
   Формальный язык может быть,  как  правило,  рассмотрен  как  метаязык  по
отношению к некоторому объектному языку. Но с метаописательной точки  зрения
морфема не может выступать в качестве предельной единицы объектной  знаковой
системы, поскольку является таким минимальным отрезком  текста,  на  котором
сохраняются  сущностные  признаки,  характерные  лишь  для  морфологического
уровня языка. Этот уровень не может быть признан  релевантным  для  описания
функционирования языка как знаковой  системы,  т.к.  синтагматика  обращения
морфем в  речевых  цепочках  заранее  исключает  применение  в  метаописании
принципа, согласно которому  одному  кванту  обозначения  соответствовал  бы
только один квант значения. Поэтому  последовательно  логико-ориентированные
грамматики  -  например,  система  Ельмслева  -  оказались  неприменимыми  к
описанию естественных языков.
   С  точки  зрения  лингвистической  типологии  формальные  языки  являются
языками аналитического строя. Их  индекс  Гринберга  (соотношение  в  тексте
количества  минимальных  значимых  отрезков,  т.е.  морфем,   и   количества
словоупотреблений) равен единице; иными словами, термины  формальных  языков
не содержат внутренних частей, конституирующих их  значение  таким  образом,
каким это происходит с терминами естественных языков, состоящими  более  чем
из корня. Как правило, они  не  содержат  также  флексий.  Возможно,  снятие
полисемии  в  формализованных  языках  связано   именно   с   редуцированием
морфологии, обеспечивающим, таким  образом,  прозрачность  композициональных
смыслов в сложных знаках (синтагмах,  предложениях,  текстах),  и,  за  счет
этого, однозначность контекстов - которая,  в  свою  очередь,  ставит  более
жесткие ограничения возможным вариантам интерпретации.
   Поэтому языковым знаком следует, при подобном рассмотрении,  признать  не
только не всякую  предельную  единицу  языковых  уровней,  но  и  не  всякую
значимую  единицу  языка,  а  лишь   обладающую   некоторой   внутриязыковой
автономностью. Причем дело тут не в "самости"  или  "самоидентичности"  этой
единицы, но в ее  формальной  полноте,  цельнооформленности,  функциональной
внутрисистемной нагруженности. Значимость знака, таким образом,  заключается
не только в его способности указать на  предмет,  но  и  в  его  способности
сообщить нечто об этом указании, о  его  характере  и/или  связи  с  другими
указаниями.
   Таким образом, знак выступает линейной единицей языка, которая может быть
употреблена отдельно от других единиц речи без потери  своей  референции.  В
современной  лингвистике   этому   соответствует   понятие   "высказывание",
определяемое чисто формально как "речевое  проявление,  способное  выступать
самостоятельно, т.е. между двумя главными  паузами;  ...  покрывающее  такие
речевые проявления,  как  словоформа,  словосочетание,  предложение,  фраза,
период, абзац  и  т.д.",  где  словоформа  -  минимальное  высказывание,  не
содержащее других  высказываний55.  Эта  дефиниция  восходит  к  позиции  Л.
Блумфилда, определившего слово как минимальную свободную форму, а морфему  -
как несвободную, связанную форму.  Признак  свободы/связанности  проверяется
возможностью языковой формы (единицы)  быть  самостоятельным  высказыванием.
Поэтому термины "знак" и "высказывание" будут далее пониматься как синонимы.
   Определение знака, учитывающее  все  описанные  выше  особенности,  может
выглядеть, например, так:
   знак - это феномен, представленный носителем  знака  и  представляющий  в
языковом коллективе  как  в  сообществе  интерпретаторов  некое  содержание,
которое  заменяет  означаемое  в   речевой   деятельности   для   достижения
определенной цели в определенном контексте.
   Цель и контекст выступают в качестве интерпретанты, представляющей  собой
тот (новый) знак или знаки, которые рождаются в языковом  сознании  на  базе
исходного знака или оказываются с ним связанными, т.е. которые включают знак
в цепочку знаков. C такой точки зрения, знак не существует  ни  вне  системы
знаков, ни  в  отсутствие  интерпретатора,  который  интерпретирует  знак  с
помощью семиотического кода, используя определенную интерпретанту знака  или
создавая на основе кода новую. Интерпретация при этом оказывается  связанной
со всеми компонентами коммуникационного акта.
   В  то  же  время  такое  определение   не   противоречит   представлениям
соссюрианского круга, но, напротив, развивает на новом уровне  ключевые  для
них положения о системном характере и контекстуальной детерминации знака.
 
 
   1.4 ПОСТАНОВКА ПРОБЛЕМЫ НЕПРОИЗВОЛЬНОСТИ ЗНАКА КАК  ПРОБЛЕМЫ  СООТНОШЕНИЯ
ЕГО СТАБИЛИЗАТОРОВ
   1.4.1 НЕПРОИЗВОЛЬНОСТЬ ЯЗЫКОВОГО ЗНАКА КАК СТАБИЛЬНОСТЬ ЕГО УПОТРЕБЛЕНИЯ
   Постановка  проблемы  природы  языкового  знака  -  или,  вообще  говоря,
проблемы значения, - как проблемы обусловленности связи между  означаемым  и
означающим восходит  к  Соссюру,  чья  концепция  знака  является  одной  из
наиболее   влиятельных.   Согласно   ней,   знак   имеет   немотивированную,
произвольную природу:
   означающее  немотивированно,  то  есть   произвольно   (indetermine)   по
отношению к данному означаемому, с которым у  него  нет  в  действительности
никакой естественной связи56.
   В  качестве  факторов,  ограничивающих  произвольность  знака   в   такой
трактовке, в теориях языка описываются детерминативы двух родов:  внутри-  и
внеязыковые.
   В    качестве    внутренних    обусловливающих    факторов    описываются
синтагматические отношения в языке - внутренняя форма слова (именно  в  этом
смысле Соссюр говорит, например, что в английском языке  значительно  больше
немотивированного,   чем   в    немецком57),    правильность    предложения,
композициональность значения предложения, связность текста и т.д.
   К внешним детерминативам можно отнести закономерности употребления  языка
и его функционирования в обществе. Соссюр не рассматривал  такие  факторы  в
качестве обусловливающих отношение между означающим и означаемым  (и  вообще
подлежащих  рассмотрению  теорией  языка),  отмечая  как  тривиальный   факт
невозможности изменения знака членом языкового сообщества по индивидуальному
намерению. Между тем следствия из этого факта  оказались  плодотворными  для
разработки как общих философских теорий языка (ср. аргумент "индивидуального
языка" у позднего Витгенштейна), так и специальных лингвистических дисциплин
-    сравнительно-исторического    языкознания,    ареальной    лингвистики,
социолингвистики и т.д. Результаты, полученные в этих областях, позволили Ю.
С. Степанову вывести  "фактически  действующий  в  современной  лингвистике"
"постулат о пространстве-времени", ограничивающий  произвольность  языкового
знака58.
   И отстаивая произвольность знака, и  делая  оговорки  об  относительности
этой произвольности, Соссюр исходит из развиваемого им положения о том,  что
языковой знак связывает не вещь и ее название,  а  понятие  и  "акустический
образ"59  ("имя").  Тем   не   менее   фактически   единственный   аргумент,
рассматриваемый  им   в   качестве   возможного   свидетельства   в   пользу
детерминированности  знака  -  это  традиционный  аргумент   ономатопеи   (в
опровержении которого Соссюр не более чем повторяет Аристотеля), относящийся
к "вещи", во всяком случае, не менее, чем к "понятию" о  ней.  В  пользу  же
своей точки зрения о произвольности он  опирается  на  соображения,  имеющие
форму "аргумента границы", т.е. касающиеся различий между языками  и  самого
факта существования различных языков: означаемое "бык" выражается означающим
b?uf по одну сторону языковой границы и Ochs по другую.
   По мнению Ю. С. Степанова,
   в словесной формулировке де Соссюр утверждал произвольность  связи  между
означающим - означаемым в пределах одного языка, а на деле  понимал  ее  как
произвольность отношения знака в целом (с его двумя сторонами - означающим и
означаемым) к предмету объективного мира и доказывал это  наличием  языковых
границ - резких, дискретных различий языка в пространстве.
   То, что связь между означающим и означаемым как двумя сторонами знака  не
является  произвольной,  было  хорошо  показано  позднейшей  критикой  и   в
настоящее время не вызывает ни у кого сомнений. Более существенно  показать,
что языковой знак не произволен и в другом отношении - как целое  (состоящее
из означающего и означаемого) в его отношении к объективному миру...
   Новый  постулат  утверждает:  произвольность  знака  в  его  отношении  к
объективному миру сильно ограничена в силу того, что не существует категории
дискретной языковой границы: языковые различия  в  пространстве,  на  разной
территории, тождественны языковым различиям во времени, на одной территории;
существование языка в пространстве и существование языка во времени - одно и
то же явление существования языка во времени - пространстве60.
   Следует тем не  менее  заметить,  что  Соссюр  не  оперировал  категорией
"объективный мир". Более того, он вообще избегал в теории языка заключать  о
внешнем по отношению к языку  мире.  Так  же,  как  и  аргумент  ономатопеи,
"аргумент границы" относится к представлению о предмете не менее и не более,
чем к самому предмету; в  отличие  от  аргумента  ономатопеи,  о  нем  можно
сказать даже, что он в равной степени не относится ни к тому, ни к  другому.
Аргумент такой формы скорее признает знак  некоторой  автономной  сущностью,
наделенной особым способом бытия - или, еще  скорее,  сущностью,  наделенной
бытием с определенной очевидностью.
   Эта "онтологическая  сдержанность"  Соссюра  заметно  отлична  от  теорий
референции,  помещающих  предмет  указания  в   центр   дифференцированного,
причинно  обусловленного  внешнего  мира   (зачастую   "материального"   или
"объективного" мира). Последнее обстоятельство предстает связанным с  широко
описанными затруднениями,  испытываемыми  такими  теориями  по  отношению  к
интенсиональным  контекстам,  актуализующим  "смысловое  значение"  языковых
единиц; именно в направлении решения этих проблем развиваются теории  такого
типа. Хотя и отклонение реификации истинностных условий61  не  снимает  этих
затруднений,  именно  онтологический  статус  отсылки  к  предмету  указания
остается стержнем проблемы референции как проблемы значения.
   Различные   усовершенствования,   принимаемые    расширенными    теориями
референции,  в  самом  деле,  выступают  в  роли  стабилизаторов   значения,
поскольку ограничивают произвольность знака, причем именно в  отношении  его
"значения обозначения", т.е. по отношению к обозначаемой  им  внешней  вещи.
Такие теории, как теория  естественных  родов  Крипке  -  Патнэма,  пытаются
объяснить, каким образом, например, химическое  соединение  Н2О  могло  быть
правильно обозначено еще до того, как стала известна его формула.  В  то  же
время последовательное развитие теорий референции в этом направлении  ведет,
как представляется, к неизбежному усложнению взглядов  на  структуру  знака,
усвоению процессуальных, конструктивных представлений.
   Отсюда, в частности, видно, что  попытки  установить  природу  и  степень
обусловленности языкового знака внешними  и  внутренними  факторами  требуют
уточнения самого понятия обусловленности. В самом деле,  сегодня  невозможно
говорить о детерминации и детерминизме в том же смысле - и,  соответственно,
в тех же терминах, - что и во времена Соссюра.
   Детерминизм   как   научная   стратегия   доказал   свою    универсальную
плодотворность блестящей "академической карьерой" от Декарта почти до  наших
дней.   Практически   вся   современная   наука   возникла   в    результате
целенаправленного поиска  детерминистских,  физикалистских  инвариантностей,
объясняющих и предсказывающих наблюдаемые феномены.  Таковой  явилась  бы  и
установка,  прямо  противоположная   соссюровской.   Результативность   этой
методологии традиционно  была  впечатляющей,  поэтому  в  эпистемологическом
отношении  детерминистской  парадигме,   подразумевающей   безальтернативную
Вселенную,  прощалось   некоторое   "злоупотребление   доверием"   субъекта,
лишаемого возможности влиять на результаты событий.  Детерминированный  мир,
где мы можем заключать о будущем, детерминированная причинная связь являются
фундаментальными  понятиями,  "жестким  ядром"  исследовательских  программ,
актуальных и поныне, и прежде, чем отказаться от  этой  парадигмы  в  пользу
новой, возникшей в результате развития физики, биологии, теории информации в
XX веке, уместно задаться вопросом, будет ли новая стратегия работать лучше.
В то же время эти последние результаты настолько весомы, что для дальнейшего
использования прежней стратегии она должна быть существенно модифицирована.
   Рассмотрение  проблемы  детерминизма,  согласно  сложившимся   традициям,
затрагивает весьма широкий круг  тем;  тем  не  менее  понимание  науки  как
знаковой  деятельности  выдвигает  на  первый  план   взаимодействие   между
инструментами разума и объектом исследования. Уяснение возможностей  "орудий
умственного  труда"  и  ограничений  этих  возможностей,  накладываемых   их
природой, фиксирует  важные  для  эпистемологии  черты  современной  научной
ситуации.
   Любое  явление,  способное  стать  объектом  научного  или   философского
рассмотрения,  должно  быть  прежде  всего  как-то  описано.  Следовательно,
обращение к проблеме  "случайность  vs.  детерминизм"  должно  начинаться  с
анализа того  языка,  на  котором  осуществляется  описание  феномена.  Даже
лапласовский  детерминизм  есть  прежде   всего   проявление   убеждения   в
неограниченных  возможностях  языка  научного  описания.  Таким  образом,  в
современных  дискуссиях  вопрос  о  детерминизме   касается   скорее   языка
современной науки,  чем  устройства  "объективной  реальности"  и  связан  с
выразительными возможностями современных научных теорий62. Последние же,  по
самой  своей  сути,  являются  детерминистскими.  Собственно,  описанное  на
формализованном   языке   -   это   уже   детерминированное.    "Случайное",
"непредвиденное" и т.п.  могут  быть  рассмотрены  как  негативные  понятия,
обозначающие то, для чего не нашлось  места  в  нашем  языке,  что  осталось
невыразимым   в   нем.   В   этом   случае   сами   понятия   случайного   и
детерминированного имеют  смысл  только  относительно  описания  событий  на
формализованном языке (или на языке, метаязык которого известен).  Отказ  от
допущения об универсальном и бесконечном познающем  субъекте  ("третий  мир"
Поппера) дает нам новый вид знания, который  иначе,  оставаясь  на  позициях
абстракции всеведения, мы бы не получили. При этом не происходит  отказа  от
научной  строгости  и   определенности,   но   устанавливается   новый   вид
определенности,  учитывающий  особенности  описания  и  интерпретации  этого
описания.
   Подобное  признание  современной  наукой  информативности  случайного   и
непредвиденного перекликается с установкой обыденного сознания  -  возможно,
наследующей  упрощенное  понимание  сциентистской  ориентации,   -   которая
склоняет видеть в самом случайном и непредсказуемом нечто предопределенное и
неслучайное, расшифровывать  непредвиденное  как  знак.  Это,  в  частности,
свидетельствует  о  необходимости  отделить  изучение  языковых  знаков   от
изучения различных видов тел, которые способны  функционировать  в  качестве
знаков. Подлежащие семиотической интерпретации тела имеют различную  природу
и поддаются делению на три класса - тела, которые:
   1) могут  существовать  в  природе  (например,  метеорологические  знаки,
симптомы болезни и др.);
   2) могут создаваться  человеком  для  других  целей  (например,  предметы
одежды, постройки и др.);
   3) могут специально производиться как носители знаков (например, слова  и
тексты).
   Языковые знаки принадлежат лишь к классу 3), но тот факт, что  они  могут
быть рассмотрены в более широком горизонте семиотических систем,  напоминает
о том, что субстанциональный характер знака,  наличие  у  него  собственного
"тела" или "носителя" (vehicle) - такое же неотъемлемое свойство знака,