ой.
     - Или вы меня пропускаете в комнату,- сказал  Алмазов низким, хриплым -
из живота  идущим голосом, - или пеняйте на себя. Я  на вас найду материал -
буржуи недобитые! Вы к себе смеете  не пускать - кого смеете не пускать... А
я вас к себе пущу - пущу и не выпущу.
     Лидочка  ощутила,  как  от  Алмазова тяжело  несет водкой и луком.  Она
вынуждена была отступить внутрь комнаты,
     -  Хватит,-  сказал  новый голос,  неожиданно  вторгшийся  во  взаимную
ненависть  сцепившихся голосов. За их спинами у  лестницы - стоял старший из
братьев Вавиловых, Николай. -  Хватит шума и криков  в санатории.  Я попрошу
вас,  Ян Янович,  немедленно уйти отсюда. Как  я понимаю,  вы приехали  сюда
отдыхать с дамой. Но так как вы не являетесь штатным работником Академии и у
вашего ведомства есть  свои  санатории,  то я должен  предупредить, что ваше
поведение заставит меня обратиться непосредственно  к товарищу Менжинскому и
сообщить, какие  слова и  действия вы позволяете в адрес уважаемых советских
ученых. Не думаю, что ваши руководители будут вами довольны.
     -  Товарищ Вавилов, - за  время этой длинной фразы  Алмазов успел взять
себя в руки. - Простите за невольный срыв - работа, нервы... Я ухожу.
     Альбина  промелькнула перед дверью, прижимая  платок  ко  лбу,  Алмазов
пошел за ней. Обернулся и сказал Вавилову;
     - Ваши ученые позволяют себе политические провокации.
     - Вот мы и квиты, - сказал Вавилов, глядя ему вслед, потом произнес:  -
А вы, Борис Леонидович, не хотите порадовать нас своим новым опусом?
     -  Борис  Леонидович  как  раз  собирался   прочесть  нам  оду  Узкому,
написанную недавно, - сказал дипломатично Александрийский.
     - Любопытно,  очень  любопытно,  -  сказал академик. - Возьмите меня  в
компанию. Я - плохой танцор,  да и боюсь, что президент Филиппов устроит бег
в мешках или игру в шарады с разоблачением империалистов.
     - Прошу вас, - сказал Александрийский.
     Пока рассаживались, Александрийский -  губы  синие,  бледный -  показал
Лидочке жестом на коробку с лекарствами. Лидочка  налила из графина  воды, и
Александрийский  принял пилюли. Все ждали,  пока ему станет лучше и  он даст
знак к продолжению чтения. Александрийский стал дышать медленнее.
     Пастернак  вновь прочел  стихотворение, посвященное  "Узкому",  Лидочка
запомнила последнюю строфу:
     "На старом дереве громоздком,
     Завешивая сверху дом,
     Горят закапанные воском
     Цветы, зажженные дождем".
     Странно, мы  все умрем, а это стихотворение будет жить отдельно от нас,
и через сто  лет читатель, не  ведающий  о  давно разрушенном "Узком", будет
представлять себе иные аллеи и иные поляны...
     Пастернак  назавтра уже  уезжал  -  если,  конечно,  грузовичок  сможет
выбраться по размытой дороге.
     - Вы не останетесь еще? - спросил Вавилов.
     - Нет, здесь плохой климат!
     - Ну что вы! - наивно воскликнула Лида и осеклась со смущенной улыбкой.
     В  гостиной  горела  лишь одна  лампа,  у патефона  дежурил  старенький
Глазенап.  Все, кто мог,  - отплясывали фокстрот. Было очень душно  и шумно,
Матя сразу подхватил Лидочку - танцевать с ним было приятно - он  чувствовал
музыку и, главное, знал как вести партнершу.
     - Я вас ждал,-сказал он.
     В дверях гостиной стояла Полина и смотрела на Матю.
     Музыка прервалась. Лида хотела  сказать  Мате, что его ищут, но  Полина
ушла внутрь дверного проема.
     Из стопки,  лежавшей рядом с ним, Глазенап взял новую пластинку, поднес
к глазам и долго шевелил губами. Кто-то прикнул из толпы:
     - Румбу!
     - Танго! - произнес Глазенап торжествеяно, словно сам собирался сыграть
его для присутствующих.
     Началось  танго.  Танго  было  медленным  и  очень  страстным,  и  Лида
почувствовала, как страсть овладевает Матей. Она Мате симпатизировала, но не
настолько, чтобы обииматься с ним посреди зала, тем болев что прошедший день
научил ее слишком многому о странностях любви.
     - Матя, - сказала ода, - обернитесь к двери в столовую. Только не сразу
и не привлекая внимания. Вы анаете эту женщину?
     Матя послушно исполнил просьбу.
     - Странно, - соврал он, - но она глазеет на меня как знакомая.
     - У вас плохая память на лица?
     - Отличная.  Только  не  ночью,-  сказал  Матя и засмеялся  собствевной
шутке.
     - Точно не знаете?
     - Не помню,- сказал  Матя, и  Лидочка поверила бы ему, если  бы не была
днем свидетельницей его разговора с Полиной.
     Попытка отвлечь Матю не удалась, и он принялся гладить Лидочкину спину.
Он  делал  это очень  профессионально, и если бы  Лидочка  была  кошкой, то,
наверное бы, с ума сошла от счастья. Но она не была кошкой и потому сказала:
     - Сейчас замурлыкаю.
     - За вами трудно ухаживать,-сказал Матя.
     - Вы лучше расскажите мне что-нибудь очень интересное,
     - Неужели сейчас?
     - Как ваши дела с ужасной бомбой?
     - Не скажу - я не разговариваю о делах с любимыми девушками.
     - Вы правы, - согласилась Лида.
     Танец  кончился.  Глазенап  воздел свои толстые  ручки и закричал,  что
лучше всех исполнили аргентинское танго доктор Шавло и его партнерша.
     Все захлопали в ладоши.
     -  Матя, можно я  вас  попрошу  - стакан воды.  Ужасно хочется пить,  -
сказала Лида.
     Матя послушно потек  в путь. Но  Лида  отправляла его  в  этот путь  не
случайно. В  конце  концов должна же в этом  скорбном  и довольно неприятном
мире существовать одна настоящая тайна без участия Алмазова.
     Она понимала,  что так  не бывает,  но  теплилась какаято  надежда, что
тайна,   об®единяющая   Полину   и   Матю,   окажется   скорее   интересной,
увлекательной,  но вовсе не страшной. Когда потом Лидочка старалась для себя
восстановить последовательность  событий  тех часов, ей было  почти смешно -
насколько человек склонен заблуждаться, если ему хочется заблуждаться.
     Отправив Матю на кухню, Лида прошла несколько шагов  за Матей и увидела
его посреди буфетной. Он ждал.
     Матя  улыбался  своим  мыслям. Лидочке был виден его профиль -  крупный
нос, покатый широкий лоб,  толстые губы,  выпуклые  глаза  -  лицо человека,
который  обожает много есть, любить женщин и работать - все с удовольствием.
Матя  уже  начал полнеть, но он -  крупный  мужчина, растолстеет как следует
только лет через десять.
     Из прохода на кухню вышла Полина.
     Полина передала Мате стакан с  водой,  но не ушла, а  что-то  стала ему
говорить,  Матя  пожал  плечами,  он  был недоволен,  но  Полина  продолжала
говорить.
     Матя отрицательно покачал головой и пошел к Лиде.
     - Пейте, - сказал он, - вы о чем-то задумались?
     -  Спасибо.-  Пить  совсем  не  хотелось.- О  чем  вы  разговаривали  с
подавальщицей?
     - Вы подглядывали, моя фея?
     - Не лишайте меня благосклонности. Я не питаю к вам зла.
     -  А я знаю, - сказал Матя. - Я всегда чувствую - нравлюсь или нет. Вот
та женщина - подавальщица, как вы ее называете,- меня не любит...
     - За что?
     Глазенап завел  фокстрот,  и  они снова  танцевали,  но Матя был  занят
своими  тревогами.  В  гостиной  стало меньше людей -  многие  разошлись  по
комнатам.
     - Она напомнила мне об одном эпизоде  из моей жизни, - сказал Матя. - Я
был тогда совсем мальчишкой и постарался потом изгнать из памяти все, что со
мной тогда произошло. У меня такое впечатление, будто это было не со мной.
     Лида не стала  расспрашивать.  Захочет - сам  расскажет.  Ему  хотелось
рассказать, но он не решался.
     Это было понятно  - двадцать лет назад ты мог поделиться тайной даже со
случайным попутчиком,  если чувствовал  к нему расположение. Твой собеседник
был волен выслушать или не выслушивать... но ведь не для доноса!
     С каждой секундой настроение Мати портилось.
     Он  оставил Лиду посреди комнаты и пошел прочь, как будто забыл  о том,
что с ней танцует. Лида растерянно поставила пустой стакан на столик рядом с
Глазенапом.
     - Спасибо, - сказал старик.
     Лида  пошла из гостиной и догнала Матю  в дверях. Как раз в этот момент
он обернулся.
     - Лида, - сказал он, - не уходите, я не хотел вас обидеть.
     Они стояли в  прихожей -  медведь  с подносом в лапах скалился и  косил
стеклянным глазом.
     - На самом деле,- сказал Матя,- я совершил  дурной поступок. Но я тогда
даже не догадывался, что  это дурной поступок. Все так себя вели... это была
гражданская война, и я  был на  одной стороне, а  те люди были на  другой...
Простите, Лида, я говорю совершенно лишнее...
     - Я ничего не слышала,- сказала Лида и повернулась, чтобы уйти.
     -  Нет, Лида, погодите, - сказал Матя. - В такие минуты  нужен человек,
которому ты веришь. Я знаю, что в наши дни уже нельзя верить никому, но если
в обществе никто не верит никому, значит, оно погибает.  Ведь верит же Ягода
своей жене?
     - Может быть, пойдем погуляем? - спросила Лида.
     - Вы хотите сказать, что здесь у стен есть уши?
     Лида пожала плечами.
     -  Не  думаю,  -  сказал Матя,  -  хороший  маленький микрофон  -  дело
серьезное. Его  еще надо из  Германии провезти, валютные  расходы оправдать.
Нет, здесь их ставить не стали.
     - Вы  правы, - сказала Лида, - только не из-за валюты, а потому что нет
смысла выслеживать - когда надо, нас заберут!
     - Наша с вами задача, Лидочка, чтобы в отличие от других нас  с вами не
взяли - ни сейчас, ни завтра. А тут как назло лезут с угрозами!
     Матя очень расстроился - он был из тех людей, кто не умеет и  не желает
скрывать своих расстройств.
     - Вы никому не расскажете? - спросил он.
     - Нет, - сказала Лидочка.
     Не было  у него никаких оснований доверять ей, но  Матя был игроком и к
тому же верил в свою способность приручать людей.
     -  Я был мальчишкой, гимназистом. Шел девятнадцатый год, Я был в охране
поезда.
     Матя поднял руку, останавливая возражение Лиды, затем продолжил:
     -  Честно сказать,  я рисковал жизнью куда меньше, чем мои сверстники в
окопах. В двадцать лет я  демобилизовался  по ранению,  кончил университет и
забыл обо  всем.  В  конце  концов  я выполнил  свой  долг,  мне  не  в  чем
раскаиваться. Вы верите?
     - Я  не знаю, -  сказала Лидочка,  потому что по всему  виду  Мати было
ясно,  что  у  него  в шкафу стоит скелет, и  Полина  неосторожно,  а может,
сознательно этот шкаф приоткрыла.
     - Это все пахнет пылью, - сказал Матя, словно угадал мысли Лиды.
     Кто-то прошел к лестнице, музыка прекратилась, поднялись шумом голоса и
потом сразу стихли - танцоры стали расходиться.
     - Ага, вот вы где скрываетесь! - к ним из гостиной шел Алмазов.
     Лидочка могла поклясться, что во время  танцев его  в гостиной не было.
Он мог  скрываться в  буфетной и тогда  слышал все,  что говорилось  Матей и
подавальщицей... А мог спуститься по задней лестнице...
     Матя пошел навстречу Алмазову, преграждая тому путь к Лидочке.
     - Что вам от меня нужно, Ян Янович? - спросил он. - Я к вашим услугам.
     - Ну и отлично, -  сказал  Алмазов. - Надеюсь, что вы не секретничали с
Иваницкой?
     - Мы говорили о любви и о погоде.
     - Отлично. И больше ни о чем?
     - Спокойной ночи, - сказала Лида.
     - Ну  почему вы нас  так  рано покидаете,  -  сказал  Алмазов, даже  не
стараясь казаться  искренним.  Он взял  Матю под руку  и повел в  сторону  -
толкнул дверь в биллиардную - там было темно. Не отпуская руки физика, зажег
там свет, затем обернулся и сказал Лидочке, широко улыбаясь:
     - Спать, спать, пошла спать!
     Подходя  к  лестнице,  Лидочка обернулась - Алмазов  усаживал  Матю  на
диван,  на котором скончался  философ Соловьев,  -  с  дивана Алмазову  было
удобно смотреть на дверь. А то, что сам  факт такого вечернего разговора мог
кого-то удивить, Алмазова, видно, уже не беспокоил.
     Марты в номере не было. Но  это еще  ничего  не  значило -  Марта могла
появиться  не одна.  Лидочка пыталась увидеть  в этом забавную  сторону,  но
настроение не располагало к юмору.
     Лидочка  посмотрела на  фосфоресцирующий циферблат часов.  Одиннадцатый
час.  Почему  же не бьет  гонг? Он  должен бить  в десять. Потом она  зажгла
лампу.  Тусклая  лампа  висела  под  самым  потолком,  и  от  этого  комната
становилась казенной и недружелюбной.
     Как палата в бедной больнице.
     Переодевшись  в  халатик,  Лидочка отправилась в  умывальню  - надо  бы
помыть голову, но, наверное  в душе опять нет горячей воды, завтра возьму на
кухне - в кастрюле... ах уж эта кастрюля, скорей бы Полина приходила за ней.
     Как только  Лидочка закрыла  за собой  дверь, дверца  в душевую кабинку
открылась и оттуда выскользнула Полина.
     - Ой, - сказала она, - я уж и не чаяла, что вы придете.
     - Я сейчас отдам, - сказала Лидочка, стараясь ее показать, как напугана
неожиданным появлением Полины.
     - Спасибо,  что сберегла, -  сказала  Полина.  _ Ведь  теперь мало  кто
захочет  помочь.  Не  спеши  - завтра отдашь... Если  со  мной что случится,
оставь себе пользуйся.
     - Спасибо, мне ничего не нужно.
     - Это ценность большая.
     - Возьмите кастрюлю,  спрячьте где-нибудь в парке  - парк громадный,  в
нем не то что кастрюлю, человека можно спрятать.
     -  Нельзя мне, - сказала Полина, - они  увидят, как я в парк пойду. Они
следят за мной.
     - А сейчас?
     - А  сейчас как следить? С улицы не  увидать,  а если  кто войдет, мы с
гобой сразу увидим. Слушай, а как звать тебя?
     - Полина, зачем  вы притворяетесь крестьянкой? Это же  не  ваш язык, не
ваша манеры.
     - Какой был мой язык и мои манеры - забыто. Об этом и разговор...
     Полина  отошла к окну,  замазанному  до  половины белой краской,  как в
вокзальном туалете, и привстала на цыпочки, вглядываясь в темноту.
     - Сколько  лет прошло, а он  здесь,  живой и сытый -  других уже  давно
постреляли, а он живет. Ты говоришь, почему у меня чужая речь - а она моя. Я
отвыкла от другой.
     И она продолжала говорить, не оборачиваясь, словно обращалась к кому-то
снаружи:
     - Вы меня осуждаете? Я кажусь  вам  недостаточно благородной? Допускаю.
Но у меня нет иного выхода. Мне не выбраться кз этой страны, я обложена, как
дикий зверь, и мне не от кого ждать милости. Почему я должна быть милостивой
к нему?  Он пожалел  меня,  девчонку? Я не  прошу  чрезмерной  платы за  мое
молчание. Нет, не прощение, прощение он  может вымолить только у Господа. Но
молчание могу подарить и я.
     Полина  отвернулась  от  окна.  В  тени  надбровий  ее  глаза  казались
бездонными ямами.
     - Я не знаю, о ком вы говорите, - сказала Лидочка.
     - В девятнадцатом Добровольческая  армия отступала, нас эвакуировали из
Киева  -  Петроградский  Елизаветинский  институт.  Кем  мы  были?  Курятник
голодных, обносившихся,  постоянно перепуганных,  но уже  привыкших  к такой
жизни цыплят, не забывших, что есть иная жизнь, и молящих Бога о возвращении
в  прошлое,  чтобы  не  было  хуже.  Наше  путешествие  началось  еще  зимой
восемнадцатого года, когда детям враждебных элементов не давали пайков. Тех,
у кого были родственники, разобрали по домам, а сиротам, на  казенном коште,
нищим эксплуататорам  трудового народа  ничего не оставалось,  как бежать из
Петрограда. Кто-то из  таких же, как и мы, бездомных преподавателей раздобыл
два  вагона,  и  наш  институт добрался  до Киева.  Там  пожили,  то получая
милостыню  неизвестно от кого,  то подрабатывая  сами  -  старшие  научились
торговать собой - а почему нет? Меня  они  не взяли,  слишком  была  худая и
некрасивая,  а то  бы взяли.  Они  не  себе  зарабатывали  -  они  для  всех
зарабатывали - вы не представляете, какие мы бывали счастливые, потому что в
том аду  мы были вместе и  заботились друг o дружке. Уже осень  кончалась  -
красные  опять   в   Киев  пришли,   и  нашей  Аварии  Осиповне  Загряжской,
даме-директорше,  стало  ясно  - надо  бежать в Екатеринослав -  на что  она
надеялась, я не знаю. Мы радовались, что будет тепло,  говорили, вот поживем
в Екатеринославе, нас  там ждут, уже квартиры подготовлены и жизнь сытая - а
там дальше, к морю, в Новороссийск. Мы немного до Екатеринослава не доехали.
Вы курите?
     - Нет.
     - Ладно, потерплю... Значит, я помню, как поезд остановился, ночь была.
Я проснулась от ужаса  - еще ничего, только голоса снаружи, кто-то  проходит
мимо  нашего  состава.  Потом тихо. Понятно, что  мы на станции стоим.  Я на
второй полке лежала, на животе, смотрела в  окно. Увидела, как  рядом с нами
другой  состав  остановился -  темно было, снег с  дождем, двадцать  девятое
декабря 1919 года - как раз под Новый год...
     Я смотрела на поезд и  не понимала, что в нем особенно  праздничного, а
потом  поняла - окна.  В  нем  все окна  горели электрическим светом и  были
прикрыты шторами - как до революции. Спереди и сзади платформы  с пушками, а
в  центре новые пульмановские вагоны. Из  поезда стали выскакивать солдаты -
без погонов,  большей  частью  в  кожаных куртках.  Я  не разобрала, что это
красные,  - у них  фуражки  были кожаные, а звездочки  маленькие.  Некоторые
вдоль состава  побежали,  кто-то в  нашу  сторону.  И  тут я  слышу,  как по
коридору быстро идут - это те, в куртках.  Мне бы хоть тогда испугаться, а я
и тогда не  испугалась. Я же не знала, что мы встретились с  поездом, самого
вождя Троцкого, а люди в коже были его охраной.
     - При  чем тут  Троцкий? - спросила Лида тихо,  оборачиваясь на  дверь,
потому что имя это было запретным, смертельно опасным..
     - Ни при чем, - отмахнулась Полина. - Я его  и не видала.  Они к нам по
делу пришли - проверяли состав, - ведь на соседнем пути  с самим командующим
-  а  вдруг  мы диверсию  устроим? Они  к  нам в  купе  заглянули, посветили
фонариком  и  дальше пошли. А я  тут  совсем проснулась и чувствую, какая  я
голодная. Я и  говорю  Тане - не помню уж, как ее  фамилия - она старше меня
была, - пойдем к господам военным, попросим  чего поесть.  Мы с ней уже  так
делали  и  другие  девочки  тоже.  Надо  было сиротками  казаться...  А  что
казаться, мы и были сиротками. Нас жалели и не трогали. Девочек не так часто
трогали, как теперь говорят... Тебе скучно?
     - Нет, говорите.
     - Мы  оделись, выскочили из  вагона, а они там  стояли, курили. И среди
них ваш Матя стоял. Матвей Ипполитович.
     - Шавло? Не может быть!
     - Он самый.
     - А что он там делал?
     - Что и все  - курил, анекдоты травил.  Что молодежь делает ночью, если
спать не велят?
     - Ну почему вы так уверены, что это был именно он?
     -  А потому что люди не меняются. Это только в романах жена мужа  через
двадцать лет узнать не может. А  в  жизни ты никого не забываешь. Да он и не
изменился  особенно - тогда ему лет двадцать было. Только без усиков.  Мы  к
ним подошли и  говорим, нет ли чего покушать. С ними Татьяна разговаривала -
она постарше. Тогда твой Матя засмеялся и говорит, чтобы  мы через полчаса к
пакгаузу приходили - и показал, куда. Они нам вынесут.
     - И вы не испугались?
     - Ты, видно, никогда сильно голодная не была.
     - Была.
     -  Тогда  молчи.  Если  человек  очень голодный,  у  него  осторожность
отказывает... Приходите,  говорят, через полчаса, ваш поезд никуда не уйдет,
мы  уже  Екатеринослав  берем,  сейчас у себя  чего поесть  сообразим  и вам
принесем. Через полчаса мы пришли, с нами Ирка третьей пошла. Мне бы не надо
связываться с девицами, они же почти что  взрослые, лет  по шестнадцать, а я
еще  ребенком  была, но, конечно, увязалась,  потому что  была голодная и не
боялась. Мы пошли с ними в этот  пакгауз, а там какие-то тюки были и стол, а
на  столе они поставили бутыль самогона,  сало и хлеб -  все без  обмана. Мы
вместе с ними ели,  они только  велели, чтобы мы не шумели, потому что у них
начальник строгий, если что,  он  их  выгонит  или расстреляет,  итальянская
фамилия, я точно  не помню.  Троцкого  они не называли, он для них был вроде
бога,  где-то далеко,  но они сказали, что если