е про Людмилу Зыкину. Кому-то, конечно, было бы
приятно, если бы не пускать на пляж пенсионерок.
Но пенсионеров-то как раз на таких пляжах - добрая половина.
- Коган Вы читали сегодня номер "Вечерней Одесы"? Нет? Там очень хорошая
статья о нашем Бульбе Любарском с третего этажа из этой ужасной квартиры и
всей его жизни в нашем дворе и как потом он поехал в Израиль там ему не
понравилось так он таки-поехал в эту Америку на этот Бич сапожником потом
банкиром там мучился и уже хотел вернуться и он все-таки вернулся старый идиот
где его ждали давно и надолго и теперь он не хочет платить за свои
коммунальный свет потому что его сосед не спускает в туалете и не выключает
воду которой нет уже четыре года на нашей большой кухне а вы знаете что такое
в нашей Одесе вода? Нет???
- Муля, я знаю, - спокойно говорит его сосед, осторожно кусая багряный помидор
и поглядывая, прищурясь, на ближайшую незнакомку.
- Дэвочка, вы хотите пэрсик! - с утверждением и надеждой.
А какие в Одессе на пляже есть могучие бабы, килограмм на 200-300! Лежать и
сидеть они не могут, потому что не могут потом встать, поэтому они стоят,
загорая с маленьким листиком на носу, а иногда все-таки заходят в воду, и это
надо видеть - этот спуск ледокола, рассекающего любую волну.
Но я люблю только стройных и худеньких...
Смотреть издалека на полуголую девушку еще можно, а вот вблизи, да еще
разговаривать - уже совсем тяжело. Язык заплетается, руки трясутся, глаза
бегают, спина потеет. Как, например, ей скажешь:
- Дама, у вас по левой груди мороженное потекло.
Тут она начнет яростно вытирать белую струйку, а другая еще скажет:
- Вы не будете так добры, вытрите сами!
- А можно языком слизнуть?
- Как вам будет удобно.
И скромно так подвинется по-ближе и подставит.
Но еще сильнее - это в Германии. Там просто все бани - общие...Поэтому туда
народ так и рвется, особенно ученые - математики, физики, программисты.
Намылил ты, предположим, себе голову, а тут к тебе подходит такая немочка и
просит - потрите мне спинку, пожалуйста, - нагибается, и становится на
четвереньки. А мыло в глаза-то лезет. Ну я, конечно, не будь дураком, натер бы
ей крепко, а потом бы еще и веничком отхлестал. Немочке, понятное дело, наши
сибирские морозы и не снились, а у нас без сильной такой бани никак нельзя,
даже в жару, а про зиму и говорить нечего. Смотрю, она аж вся закачалась,
бедненькая, голова, груди болтаются, ноги уже не держат, руки подгибаются, но
все просит, однако:
- Еще, еще хочу, милый.
А мне не трудно, переворачиваю ее на спину, и сверху давай ее парить, а потом
на бок - и сбоку наяриваю, а потом снизу - и вверх, и вверх, как под
Сталинградом.
Глотну кваску по дороге, на нее плесну пол-кружечки, чтобы дышала и не
перегревалась, и - дальше поехали, да вдоль по Питерской, по Ямской-Тверской,
и в дамки. Тут тебе и массаж, и сауна, и Бетховен с Моцартом, и сам товарищ
Иван Севастьянович Бах, а напоследок - Чайковского стаканчик, без сахара, с
сухариком.
Тут я, естественно, вспомнил про ужин. Ужина-то не было! Изо всех сил начинаю
стучать в стальную дверь. Вскоре приходит боцман, открывает, улыбается и
сладостно так говорит:
- Извините, товарищ Подвойский, ошибочка вышла, все мы сейчас исправим в
лучшем виде! - и вручает мне снова паспорт этого Жданова.
- Но я же Выхин.
- Это ничего-с, тем более-с, - сгибается он в угодливой позе, у нас в порту
даже рядом стоит корабль, называется "Маршал Выхин". Выходите, ваше
благородие, сейчас с вами встретится наш капитан, и все это дело уладит в
нашем корабельном ресторане в отдельном кабинете, милости просим, стол уже
накрыт, с супругой изволите отужинать?
"Кого он имеет в виду?" - лихорадочно соображал я. - "Может, возьму Полину?"
- Сейчас вот только кальсоны переодену, и приду.
Боцман тут же растворился в полумраке коридора, а я направился на свой этаж за
штанами. В конце концов, кому-то из этих девиц я что-то должен, с Оксаной уже
частично расплатился, значит, пусть теперь будет Полина.
Рывком отодвинув дверь своей каюты, я шагнул вперед и остолбенел. Передо мною
было чудное сонное царство: две моих новых подружки, обнаженные, раскинулись
на нижних полках в самых живописных позах и спали.
Кажется, во всей русской литературе таких ситуаций еще не было!
Вот проблема! Здесь вам и роль партии, и роль народа, и влияние Герцена на
Дерибасова, и взгляд Гоголя на Ахматову, и встреча Достоевского с Натальей
Андреевной, и плач Ярославны на стене Путивля, и Мать тебе Горького, и Святой
Отец, и Облако без штанов, и Котлован, и Темные аллеи, и Онегин с Печориным, и
так далее, и тому подобное.
Возьмем к примеру, нашего любимого, народного товарища Пушкина. Входит он,
предположим, туда вместо меня, и что же? Стал бы стихи читать? Или Блок,
Александр Александрович, вспомнил бы про Незнакомку? Ну Лермонтов, ясное дело,
вскочил бы на стул и принялся бы про Бородинскую битву загибать. Особенно
красивое место - "Забил заряд я в пушку туго"...Что, интересно, он тут имел в
виду? Ясное дело, речь здесь идет не о России в целом, а только об отдельной
ее части, но какой именно? - Вот вопрос! Вот архиважнейшая задача!
И так кого не возьми. Ну хоть Роберт Рождественский с Расулом Гамзатовым,
вошли так двое, под ручку, после обеда с рюмочкой водочки и хрустящими
огурчиками, после душевных разговоров о литературе больших, средних, очень
средних, и малых народов, вошли, значит, а перед ними - две таких голеньких,
одна на животе, другая на спине, с закрытыми глазами, что бы сказали?
- И Ленин Великий нам путь озарил!
Я остановился в нерешительности. Когда смотришь со спины, лица не видно. Это
очень важно, часто ведь как бывает - со спины кажется - просто прелесть, а как
обернется - уродина. Поэтому можно предполагать, глядя сзади, что перед тобою
- английская королева, и - вперед, через Ла-Манш, с подвесками прямо в
Букингемский дворец, в его глубокую и тайную дверь, в его последнюю спальню, в
дальнюю келью, в высокую башню, в черную темницу. Кроме того, если, скажем,
одну ногу она поднимает вверх и сгибает в колене, то дворец как бы
приподымается, становится больше, бедро - круглее, а вход в замок короля -
чуть по-шире, чем если ноги просто вытянуть вместе. Зато так не видно груди.
Ее можно почувствовать только руками, правда, вся ее тяжесть с шершавыми
окончаниями попадает прямо в ладонь и заполняет ее целиком, будто в руке -
персик, горсть вязкой сметаны, или целлофановый пакет с водой. Все это
прекрасно понимают наши союзники по борьбе - живописцы. Спорим, что обнаженных
женщин, изображенных сзади или чуть-чуть сбоку, раза в два больше, чем
"передовых"! Да и вообще, всем известно, что главное в девушке - это попа. Из
нее должно выходить все остальное, и распространяться вверх и вниз, не
забывая, однако, про исходный пункт.
Поэтому, когда я смотрел на "заднюю", первая тоже повернулась ко мне спиной,
сладко вытянулась и призывно покрутила попочкой. Когда я снова взглянул на нее
минут через пять, движения не прекратились, что было очень важно для нашего
романа. Время близилось к ночи, а я так и не знал, кто передо мной -
английская королева или китайская принцесса, или они были одновременно, и мы
все еще не знали, что всего через несколько часов наш корабль пойдет ко дну.
Священник Босх
Босх лег на койку, подложил под голову ладони, закрыл глаза и погрузился в
размышления. Плавание продолжалось уже второй день, и совсем скоро он сможет,
наконец, прикоснуться губами к Святым местам Земли Обетованной. В дороге Босх
принял очистительный обет, и питался только водой и маленькими солеными
сухариками из бородинского хлеба, которые он сушил сам долгими зимними
вечерами у себя дома в духовке. И сейчас перед ним на столике стоял стакан с
водой, Библия и несколько желанных кусков хлеба. Но он удерживал себя и
старался думать о высоком.
В коридор он почти не выходил, и связь с миром поддерживал только через
зеленый иллюминатор, в котором сейчас серые тяжелые волны налезали одна на
другую, как будто им было тесно. Вдруг он стал думать о Ное, который,
вероятно, плавал в этих же местах. Мысли о Земле Обетованной путались с
описанием потопа, с воспоминаниями о пути к желанным местам и о других
путешествиях, которые случались в его жизни.
17 И продолжалось на земле наводнение сорок дней, и умножилась вода, и подняла
ковчег, и он возвысился над землею.
...Поезд долго шел через красный карельский лес с большими камнями и болотами,
пахнущими дурманом багульника. На задней площадке последнего вагона стоял Босх
и следил за изгибами рельсов. Вверх, вниз, вправо, влево. Когда мимо пролетали
низины, Босх радовался синему туману, застывшему комками ваты на уровне пояса.
Остановка на две минуты. Неожиданная тишина, крик птицы и зуд комаров. Среди
прошлого, позапрошлого, древнего века. Также было ведь и раньше. Дорога,
конечно, была другая. Странно, что после такой скорости можно вдруг врезаться
в другой мир. За горкой нарастал грохот встречного состава.
18 Вода же усиливалась и весьма умножалась на земле, и ковчег плавал на
поверхности вод.
Заиграла старинная французская песенка: сумерки, проселочная дорога, поле,
вдалеке черный лес, деревня, шпиль церкви, кладбище. Босх едет в карете,
внутри на столике горит свечка, испуганное бледное лицо под цилиндром. Колеса
скрипят, сверчки трещат, далеко в деревне горят только два или три окошка.
Дорога проходит мимо черной воды пруда. Русалки, желтая ряска. По дороге
медленно идет монах или колдун в черном плаще с капюшоном, закрывающем лицо,
опираясь на посох. Звякает упряжь, дошади упираются и не хотят двигаться
дальше. Лучше потушить свечу, чтобы колдун не видел, кто сидит внутри кареты.
Второй класс детской музыкальной школы.
19 И усилилась вода на земле чрезвычайно, так что покрылись все высокие горы,
какие есть под всем небом.
Встречный поезд прошел, тронулся скорый Босха, а кругом совсем светло - белые
ночи. Это его остановка. Спрыгнул на песок. Шуршит шуршунчик. Запах шпал.
Поезд убрался, никого вокруг, никого и не надо, никто все равно не поймет. Два
часа ночи, а так светло! Босх одевает второй свитер и направляется к станции.
Станция - убежище русского человека, его спасение в пути и часть его души.
Выбиты стекла. Внутри, в углу лежит куча старого говна. Скамейки исписаны
ножом, надписи - стандартные: "хуй", "пизда", "ДМБ-78", "лена - сука",
"кремень", "вася" с небольшими вариациями. Половина бетонного пола
расковыряна, в крыше - дыра. Сразу хочется запеть арию Онегина, или посмотреть
па-де-де из балета "Лебединое озеро" Петра Ильича Чайковского, исполняют
народные артисты СССР Владимир Васильев и Елена Образцова. Дирижер - лауреат
премии имени Ленинского Комсомола Евгений Светланов. Босх расстелил на лавочке
спальник и посмотрел в окно. Все в розовом тумане. Крупная черника. На колени
в мох, наестся на год, дыхания не хватает, язык синий на два дня. Дорога среди
камней к воде. Тихий залив Белого моря, розовый туман на берегу, бежать и
броситься в воду. Морские звезды. Босх сел на теплые бревна причала. Дно видно
почти на пять метров, все еще спит, райское место. Начался прилив, вода
ласково заплескалась по камням. Босх задремал.
20 На пятнадцать локтей поднялась над ними вода, и покрылись горы.
Раннее утро в Дамаске. Три часа. Улицы лениво политы жирной водой, слегка
прижимающей пыль. Белый минарет торчит лучом света среди низких домиков. В
тишине слышны шаги муэдзина по винтовой лестнице внутри, 111 ступенек. Пока
прохладно, надо начинать день. Муэдзин запевает ломанную зигзагообразную
змеиную песню, причудливо извивающуюся вокруг струны минарета. Рядом другой
запел, еще один, перекликаются по всему городу, Венера еще в небе, а может,
уже используют магнитофон. Знакомый Босху мулла носил под длинной черной рясой
пистолет, выделяющийся сбоку на брюхе - по дорогам стреляют. Веселый был
мужик. Его шофер Абдулла улыбался ослепительными зубами и носил яркие цветные
рубашки с короткими рукавами. Как-то в пробке перед Дамаском все загудели,
зашумели, Абдулла выехал на встречную полосу, подъехал к виновнику пробки, тот
виновато улыбался, Аблулла высовывается из газика по пояс и плюет ему в лицо.
Под рубашкой Абдулла прятал портрет Ленина, вырезанный из газеты.
Босх медленно разгрыз сухарик, улавливая тмин языком, запил сухость глотком
воды и снова лег на койку. Перед глазами возникла зимняя Рига, гостница при
колхозном рынке. В комнате пять кроватей, кроме Босха с приятелем еще группа
горцев.
- Слющай, дарагой, купи шапка, хорощий меховой шапка из барана, сам резал,
всего сорок рублей!
- Не могу, денег нет.
- Ну, быри даром, за трыдцать.
- Не могу, спасибо.
Начинают шумно говорить все разом, молодые, горячие. В центре - седой аксакал.
К ночи все испарились, аксакал остался один, лег на постель лицом к стене и
сразу уснул. Босх с приятелем тоже уснули, утомленные блужданиями. В пять утра
вдруг зажигается свет, аксакал с шумом двигает железную кровать куда-то в
сторону, кладет коврик у стены. Первая мысль Босха - "Сейчас достанет кинжаль
и будет нас резать на шапка". Аксакал бросается на колени и...начинает
молиться. Сотня поклонов, лбом до пола, поклон, скороговорка, поклон,
скороговорка, и моющие движения руками. Босх прячется под одеяло от страха.
Сейчас ворвутся джигиты, и начнется джихад. Аксакал спокойно поднялся, свернул
коврик, стал отхаркиваться. Ровно шесть ноль-ноль. "Союз нерушимых республик
свободных" - грянул кривой пластмассовый ящик на корявой стене с теми же
надписями, что и на станции. Прослушав гимн до конца, аксакал выпил чаю,
отослал джигитов, расправил халат под ремнем. Начался торговый день. Босх все
еще лежал под одеялом.
21 И лишилась жизни всякая плоть, движущаяся по земле, и птицы, и скоты, и
звери, и все гады, ползающие по земле, и все люди.
Раннее утро на 16 станции Большого Фонтана, почти Лютсдорф - осталось от
немецких переселенцев. На мысу рядом погранзастава и монастырь, окруженный
высокими стенами. За стенами - вишня, черешня. Длинный спуск к морю. О, Черное
море Одессы! От монастыря идет металлическая лестница, берег выложен гранитом
- купальня для монахов. Семь часов утра. Солнце играет на тихих сладких
волнах. Тихие быстрые шаги по лестнице. В черном костюме спускается Босх, на
груди - здоровый крест. В купальне он легко сбрасывает с себя рясу, обнажая
мускулы сталевара, бросается в воду, долго и шумно плещется, а потом обсыхает
под теплым солнцем и ветром. Тело играет. Потом - медленно вверх на молитву.
Днем в перерыве - пляжный волейбол со шлюхами, у которых все груди наружу.
Дальше если идти по пляжу, вообще все голые. Мечта затворника - утреннее
купание, голые груди, вишня, черешня, кагор. Иногда огромные розы и персики.
Все розы мира, южная страсть и большие звезды. Морские звезды в Белом море.
Босх просыпается. Так хочется еще сухарик!
22 Все, что имело дыхание духа жизни в ноздрях своих на суше, умерло.
Снова зимняя Рига, идет мокрый снег, ноги заледенели, от голода тошнит. Черные
узкие улицы, тяжелый каменный дом в сугробах, узкие окна. Вдруг сквозь щель в
двери - теплое гудение органа. Старушка протискивается сквозь щель внутрь.
Босх - следом. Путь преграждает служка неопределенного пола и возраста,
спрашивает что-то на латышском языке. Босх умоляюще смотрит на него, кивает,
говорит - "я", "я", и его пропускают. Сгорбившись, садится на заднем ряду.
Сверху свисают темные деревянные хоры, этаж органа. Впереди бормочут
неразборчиво, потом все хором "Езус Христус". Босх сползает вниз. Больше всего
ему нравится, когда бормотание прекращается и вступает теплый орган, исправляя
пыль и мусор слов. Босх греется у органа долго, пока на улице не начинает
светать. Скоро он уже чувствует пальцы и поднимается вдоль узких окон в темную
высь. Сегодня органистом был некто Бах. Откуда только он такой взялся? Есть,
конечно, и другие игроки, но Босха интересует только Бах. Так бы хотелось с
ним поговорить! Но он наверняка ничего не сказал бы. Да и что сам Бах мог бы
услышать от Босха? Что есть вещи более интересные, например, вкусная еда, а не
сухарики, красивые женщины, танцы, путешествия, магазины, кино, музыка, вино,
наконец. Зачем вам все это читать? Босх-то все это пишет от скуки. Как Пушкин
в Болдине или Набоков в Париже. А что им было еще там делать? Пушкин попал в
карантин, Набоков - в эмиграцию, Босх - в паломничество, какая разница? Баху
тоже нечего было особенно делать - ведь он не шил сапоги, не растил огурцы.
Если бы ему надо было чинить табуретки, он никогда бы не сел за орган -
некогда.
23 Истребилось всякое существо, которое было на поверхности земли, от человека
до скота, и гадов, и птиц небесных, все истребилось с земли. Остался только
Ной, и что было с ним в ковчеге.
Босх отложил Библию и подумал о своих прихожанах. Бабка Марфа прожила в
деревне 94 года, изредка выезжая в райцентр за солью и спичками. Вот это, я
понимаю, мудрость и простота жизни. О чем она думала все это время? Может
быть, на дне ее сундука хранится необыкновенная тайна, ранняя любовь, огромное
наследство, револьвер батьки Махно, Библия 17 века, монеты Сиракуз, глаза
Нефертити, волос Моисея, плевок марсианина, шнурки ботинок Ленина, зубочистка
графа Толстого, трусы Петра Первого, презерватив Рузвельта, ластик Мао Цзе
Дуна, сушеный зверобой, носки кирасира, очки Сальвадора Дали. А что останется
после Босха? Серые волны поднимались все выше и выше, Босх съел еще один
сухарик. Чем он помог этим старухам, которым не хватает денег на хлеб? И зачем
ему надо плыть так далеко и опасно? А вдруг корабль начнет тонуть? До берега
так далеко, и вода холодная, и Босх чувствовал, что он не успел еще
подготовиться к последней минуте, что еще осталось два сухарика и глоток воды,
и что вся его жизнь прошла неизвестно ради чего.
24 Вода же усиливалась на земле сто пятьдесят дней.
На востоке небо уже серело, до Стамбула оставалось два дня ходу. Он закрыл
глаза и губы его зашевелились. Потом еще день, другой, - и святые места.
Спасательных шлюпок на всех наверняка не хватит, а ему обязательно надо взять
земли с Голгофы. Ее так не хватает на его родине, этого сухого песка с
всемирной пылью, пропитанного древними слюнями и кровью. Если носить его на
груди, рядом с крестом, снизойдет на тебя Благодать, как говорил ему владыко
Петр. Бесы изгонятся, дали расправятся, откроется дверца в прихожую царства
Божьего. Босх был уже по колено в воде. Во имя Отца, Сына и Святого Духа,
Аминь. Изнуряйте себя постом и молитвами, молитесь за Господа нашего, за
Святую землю, за муки Его грешные, да святится имя Твое во веки веков, Аминь.
Четыре часа уж, воды по пояс, пора. С Богом!


8. Капитан Вронский
Когда капитан Вронский проснулся, он сразу почувствовал, что машина работает,
как всегда. Это его очень порадовало, ведь "Адмирал Нахимов" был старой
развалиной. Вронский поглядел на будильник. 5.43. Будильник тикал медленно, но
верно. Вронский порадовался еще раз. Он встал, оделся и включил электробритву.
Она одобрительно загудела. Капитан улыбнулся, обливаясь одеколоном "Огни
Москвы", и подумал, что день начался хорошо, все пока еще работает, голова в
порядке, машина в порядке, значит, мы плывем вперед. Но когда капитан Вронский
посмотрел в иллюминатор, он почувствовал, что корабль плывет задним ходом. Это
его слегка насторожило, но не поразило до глубины души, как если бы сломалась
его новая шариковая ручка "Динамо". Вронский отвернулся от зеркала и теперь
посмотрел в настоящий иллюминатор. Оказалось, корабль шел туда, куда нужно. Он
надел китель, застегнул его на все пуговицы и только потом стал заправлять
белоснежную рубашку в штаны и застегивать пуговицы на рубашке. Так он делал
специально каждый день для тренировки. Пора было вставать на вахту и уверенно
вести корабль нужным курсом. Вронский присел 36 раз вместо зарядки и быстро,
не снимая капитанского кителя, переменил испачкавшуюся рубашку на новую, одел
фуражку, ботинки, ремень, откашлялся и открыл дверь своей каюты в коридор.
Напроти