На улицах уже совсем потеплело, и можно было ночевать на
скамейках. Я лежал на своей скамейке на Чистопрудном бульваре и глядел на
звезды. Лет пятнадцать назад в такой же теплый вечер мы с одноклассниками
решили гулять по Москве до утра. Все тогда было прекрасно, и гулять хотелось
всю жизнь. Голода не чувствовалось, только один раз мы поднялись выпить чашку
чаю домой к Мишке на Солянке, и снова потом гуляли, пока не открылось метро.
На этой же скамейке лет через семь я целовался со своей первой любовью. Ее
губы были мягкие и прохладные, и она слабо отвечала мне. И тоже было тепло,
сияли звезды, в сумке оставалась еще половина бублика с маком, и эти маковые
крупинки были на ее губах и в моем кармане, еще была пустота в голове и
ощущение счастья и бесконечности момента. Даже серые дома на закате были
розовыми. Но вот момент прошел, первая любовь е изменила, дальье все пошло
кувырком.
Теперь я лежу на этой скамейке - грязный вонючий бомж, и впереди есть только
маленькая ниточка, по которой можно вылезти из этого болота, или ее уже нет.
На часах пробило десять. Я приободрился и пошел опять к Горькому. По
бульварному кольцу идти приятнее, важно только не повторяться, и всегда идти
другой дорогой. Вокруг все цветет, и навстречу попадаются прекрасные девушки с
идиотскими кавалерами. Ну как они могут идти рядом с такими уродами?
В темноте все кружилось - качались фонари, деревья закрывали дорогу черными
пахучими листьями, ветви дотрагивались до моей макушки и касались рук, машин и
людей становилось все меньше, зато попадающиеся мне навстречу девушки были все
красивее и красивее, они заглядывали мне в глаза и улыбались. Я шел мимо,
боясь обернуться и окаменеть.
Наконец, я спустился к Трубной площади, поднялся к Петровке, дошел до улицы
Чехова и свернул направо. Надоела эта парадная Тверская, пойду лучше
переулками. Мимо проплыла моя старая музыкальная школа. А вот девушки
навстречу больше не попадались. В окнах уже давно погас свет, и только в жилых
домах еще были слышны голоса, люди смотрели телевизор или пили чай перед сном.
Теперь уже так не ходят в гости, как раньше. Песен не поют, не разговаривают,
а как было раньше душевно, под гитару, спеть какой-нибудь романс или долгую
тягучую народную песню, да еще на три голоса. "Глядя на луч пурпурного
заката...", или "Утро туманное", или "Дремлют плакучие ивы", или просто "Ваше
Благородие". Теперь всем это кажется глупым, смешным и неподходящим, и все
смотрят в ящик, да еще все время разные программы. Да, времена меняются, идешь
ночью по улице, песен не слышно, и никакой радости, особенно если в одиночку.
Я перешел Садовое кольцо и был уже совсем близко от Горького. Скоро полночь, и
сегодня она обязательно придет ко мне! На небе мерцали звезды, булькала
дурацкая реклама, вокзал освещался специальными прожекторами, прохожих совсем
не было видно. Мои любимые милиционеры грузили в фургон последних бомжей и
запирали на ночь двери вокзала. Теперь на вокзале могут находиться только
особые люди - люди с билетами и московской пропиской. А мой паспорт уничтожен
два месяца назад.
Давно, кстати, я не мылся и не брился! Узнает ли она меня в таком виде,
захочет ли подойти, поцеловать, вряд ли! Что делать, вначале пусть пустит меня
в душ, а потом уже будем целоваться. По улице поехали поливальные машины. Мне
нравится смотреть, когда они поливают улицы, или когда дворники утречком так
уютненько поливают тротуар на своем участке. Вот брошу все и пойду работать
дворником, как Платонов. Как вам кажется, я еще не свихнулся? Надо только
найти место, где паспорт не нужен.
Улица заблестела, и мне захотелось пройтись прямо по середине дороги, где днем
могут ездить только машины. Милиционеры уехали. Часы пробили пол первого.
Неужели она не придет и сегодня?
Загудела, ушла в депо последняя электричка. Площадь затихла. Я плотнее
завернулся в куртку, вжался в лавочку и начал считать минуты. Хорошо все-таки,
когда нужно кого-нибудь ждать, и спокойно думать о чем придется. Скоро уже
лето, может, податься на юг, к Черному морю? Скоро там уже начнут появляться
первые фрукты. Или поехать в Среднюю Азию. Там я никогда не был, и немного
страшно ехать туда без товарища, без подготовки. А что тут страшного, с другой
стороны? Я стал вспоминать все, что знал про те страны. Конечно, дыни, арбузы,
плов, лаваш, горы, песок, синее небо, мечеть, "Белое солнце пустыни". Без
языка, конечно, тяжело.
Вдалеке послышался стук копыт. Я знал, что она должна быть сегодня. Это мой
последний шанс. Я поднялся с лавочки и двинулся к мосту через железнодорожные
пути. Там она мимо меня не проскочит. Я спрятался за чугунной оградой моста
как партизан перед немецким составом. Во рту все пересохло, руки и ноги
тряслись от нервного напряжения.


14. Погоня
Постепенно в темноте я стал различать, что по Ленинградскому проспекту скачут
две лошади. Мне казалось, что прошел уже целый час, а они все приближались и
приближались. Вначале за деревьями почти ничего не было видно. А вдруг она
меня не заметит? Надо ее обязательно остановить, во что бы то ни стало. И кто
это скачет с ней рядом? Надо было мне по-лучше подготовиться, хотя бы
побриться. Но внутренний голос убеждал меня, что сегодня это не так важно.
Замедленное изображение скачки настолько сильно вливалось в мои мозги, что я
непроизвольно стал повторять движения наездников. Если долго смотреть по
телевизору за маятником одинокого конькобежца на длинной дистанции, то тоже
вскоре начнешь раскачиваться из стороны в сторону с ним в такт.
И вот уже я скачу на лошади рядом с прекрасной дамой вдоль Ленинградского
проспекта, ветер раздувает волосы и платье, ноги дрожат, мимо проносятся
фонари и деревья, и все ближе мост через пути рядом с Белорусским вокзалом. На
улице нет ни души, и только какой-то грязный бомж неожиданно отделяется от
чугунной ограды моста и бросается нам навстречу. Лишь бы он не испачкал мой
фрак. От них всегда так ужасно воняет, и герцогине это будет неприятно.
Они выехали из-за деревьев и стремительно приближались к мосту. Шлейф ее
длинного платья развевался за нею на несколько метров, ее черные волосы
сливались с лошадиной гривой. Она летела вперед, но лошадь двигалась в
каком-то замедленном темпе. Рядом ехал какой-то придурок в длинном фраке.
Выждав еще мгновение, я бросился им наперерез. Дальше все произошло так
быстро, что я не понимал, что делаю.
Она заметила меня, но останавливаться не собиралась, поравнявшись со мной, она
вдруг выхватила небольшую плетку и ударила меня по лицу. Я вскрикнул от боли,
она уже уходила вперед, к Маяковскому, но ее спутник еще был рядом, я успел
ухватиться за уздечку его коня, столкнул всадника с лошади и вскочил как Гойко
Митич в седло на его место. Горячая кровь заливала мне лицо, левый глаз ничего
не видел, но впереди раздавался цокот копыт ее лошади, я пришпорил своего коня
и понесся за ней. Она даже не оглянулась и неслась все дальше и дальше.
А Вы участвовали когда-нибудь в гонках по ночной Москве? Когда я буду
губернатором города, в первую же ночь с субботы на воскресение устрою
торжественные скачки по улицам Москвы. Зрители должны будут стоять на
тротуарах со свечками и фонариками. Факелами пользоваться нельзя - это
напоминает фашизм. Всю рекламу на время скачек отключим, она не будет
сочетаться с благородным духом старинных состязаний. Про маршрут надо еще
подумать, а вот форма одежды может быть только маскарадная, и ни в коем случае
не спортивная. При чем тут спорт? Это будет скорее духовно-историческая
процессия, или скачки за девушками. Да, именно скачки за девушками - это
прекрасно и возвышенно. Всадник, поймающий беглянку, объявляется ее рыцарем на
весь год до следующего заезда. Это приведет к развитию и подъему наших конных
заводов, так незаслуженно забытых в это тяжелое время. Подымется также
производительность труда, увеличится рождаемость и понизится смертность. Люди
объединятся вокруг скачек, рыцари будут выбирать короля, и здоровый дух
раннего средневековья воцарится над пошлой купеческой Москвой.
У Маяковского она свернула направо и поскакала по Садовому кольцу. Нас
разделяло всего несколько десятков метров, но останавливаться сейчас нельзя -
она легко могла бы укрыться в переулках около Патриарших прудов. Пока я не
думал, что буду делать с ней дальше, лишь жажда погони иссушала мое горло и
голову. Вряд ли она готовит мне новую ловушку, с меня уже взять нечего,
скорее, мой новый богатый соперник, которого я скинул у Горького, должен был
стать очередной жертвой подземных козней.
Зачем только она меня ударила плеткой? Наверное, решила, что я - какой-нибудь
пьяный бродяга с вокзала. Неужели она меня все-таки не узнала? Придется теперь
прикинуться маньяком, насильником или вором. Вид у меня теперь подходящий, и,
пользуясь этим преимуществом, я мог бы многое узнать у нее. Возьму вот и
придушу ее для начала, или укушу ее за грудь.
Она неслась впереди, шлейф вытянулся почти горизонтально и повторял в воздухе
ее плавную траекторию. Вдруг ее прозрачная косынка отделяется от нее и
повисает на мгновение в воздухе. Я успеваю поймать ее на лету. Левый глаз
ничего не видел, и я приложил косынку к ране, чтобы остановить кровь.
На Смоленской площади она чуть замедлила ход, оглянулась, и снова погнала
лошадь вперед, к Парку Культуры. Вокруг никого не было, и даже на освещенном
Арбате было тихо, как никогда. Куда она направляется на этот раз? Хорошо, что
не на кладбище, а то там ее покойные покровители опять дадут мне яду или
засунут в деревянный ящик.
В школе я занимался лыжным спортом. Нас гоняли по десятикилометровому кругу в
любую погоду. Зимой рано темнело, и гонки происходили в серебристом свете
уличных фонарей, стоявших вдоль дорожек парка. В нашей секции было несколько
девочек моего возраста, и больше всего мне нравилось, когда одна из них,
Марта, оказывалась впереди меня на лыжне. Эти преследования сквозь сверкающий
иней, шипящий снег и черные круги в голове от усталости и отравления
кислородом на всю жизнь отпечаталось в моей бедной памяти, но главным,
конечно, были ее синие рейтузы, обтягивающие прекрасные ножки, вызывающие у
меня прилив сил и второе дыхание. Я шел за ней полчаса, и, наконец, измученный
видом ее фигуры, обгонял ее на ходу, ударяя по ее напряженной попе. Она
пыталась в ответ ударить меня палкой, но было уже поздно, впереди стоял тренер
и следил, как мы скользим и отталкиваемся. Я разгонялся, делал рывок, мимо
проносился тренер, позади оставалась Марта, еще несколько минут, и все силы
кончались. Это были самые лучшие гонки в моей жизни, такие легкие и
романтичные, как все в школе. Цель была так близка, кругла и упруга, радость
от ее достижения так проста и естественна, и, главное, тренировки проходили
три раза в неделю, иногда бывали соревнования, иногда даже в секцию приходили
другие девушки с прекрасными фигурами, синими глазами и хвостиками, торчащими
из-под лыжных шапочек. Через год я бросил секцию, так и не поговорив, к
счастью, с Мартой ни разу.
Может, она скачет к Донскому монастырю, там тоже есть кладбище, значит, пока
не поздно, надо догнать ее раньше, около Крымского моста. И когда между нами
оставалось всего несколько метров, когда стук копыт уже отражался от чугунной
ограды и справа показалось колесо обозрения, она вдруг резко свернула вправо,
ее лошадь легко пермахнула через барьер и через несколько секунд послышался
плеск черной воды. Вот вам и нечистая сила! Тут уже я не стал изображать из
себя Гойко Митича, а добрался до лестницы, соскочил с коня и скорее спустился
вниз пешочком. Ей-то все равно, кровь-то, наверное, у нее холодная, да и
разбиться можно. В темноте у берега белый шлейф ее платья развернулся по
свинцовым волнам Москвы-реки. Она молча плыла к берегу. Я протянул ей руку со
ступенек, спускающихся прямо к воде. Все-таки жалко девушку, хоть она и
ведьма. Я даже не подумал о том, что она может утащить меня на дно как
русалка. Выбравшись на ступеньки, она отцепила тяжелый шлейф и осталась в
одном платье, с которого стекали ручьи черной воды. Ее лошади не было видно и
слышно, ну прямо как испарилась куда-то. А может, ее и не было?
- Ну как водичка? - спросил я ее, моргая глазом.
- Дурак, разве ты не видел, как меня лошадь понесла?
- Можно было остановиться и раньше, у Американского посольства.
Она вдруг заплакала. Я вспомнил, как она ударила меня плеткой, и подумал, что
есть все-таки справедливость на свете.
- А зачем ты меня хлестнула плеткой по морде?
- Ты же ехал всю дорогу сзади меня, как я могла тебя ударить?
Вот это номер! И такое наглое вранье, без всякого стеснения! И сейчас я еще
буду доказывать ей, что я не верблюд, и что синяк под глазом мне не могли
поставить вчера в драке у винного магазина, поскольку я вовремя смылся оттуда.

- Ты, я вижу, уже совсем лыко не вяжешь, а ведь прошло всего два месяца, как
мы расстались. Слава Богу, я спустила тебя с лестницы вовремя, надо было еще
раньше это сделать, говорили мне все подруги, да прогони ты его к матери,
разведись и начни нормальную жизнь, нет, ты опять ко мне пристал, вонючий
козел, хоть бы побрился!
- Да ты что, совсем сдурела, какая лестница, какие подруги, какие пьяные
дружки! Успокойся вначале, подсохни, а потом будешь вспоминать, кого ты хотела
отправить к чертовой матери. Я тут живу почти как святой, питаюсь водой с
хлебом, а ты мне такое говоришь!
- Совсем заврался, видали этого святого. Ладно, надоел ты мне до смерти, иди
отсюда скорее, чтоб духу твоего здесь не было больше.
Она выжала подол платья и направилась к Дому Художника. Я прямо остолбенел от
ее слов, зачем она так меня обижает ни за что ни про что. Вот все-таки гадина
какая, вот стерва! Я не выдержал, подбежал к ней и со всего размаху врезал ей
по мокрой попе. Пусть отвечает за свои слова! Она посмотрела на меня и вдруг
сменила гнев на милость.
- Ладно, раз уж ты меня догнал, придется таскаться с тобой сегодня. Сейчас
зайдем внутрь, я переоденусь, там сейчас как раз выставка костюма, и потом мне
надо просушить как следует волосы, я вся до нитки промокла.
Может, врезать ей еще раз, тогда она все вспомнит и станет совсем шелковой?
Эти перемены меня всегда в ней потрясали. О чем это я? А как же сигнализация в
музее? И потом мне тоже надо бы переодеться.
- Нет, к сожалению, с тобой уже все ясно. А благотворительностью я не
занимаюсь.
- Но, может быть...
- Нет, ну что ты милый, пойми, у тебя уже все кончено, и с тобой все в
порядке.
- Как в порядке?
- Слушай, и ты еще чем-то недоволен, после того как я тебя столько раз
прощала, столько раз уступала тебе, столько раз вытаскивала тебя с того света!

- Вот интересно, а я думал, что это ты мне устроила такую веселую жизнь.
- Ну, хватит, я совсем замерзла.
Мы подошли к Дому со стороны лежачих памятников. Дзержинский был уже весь
зеленый, а вот колени Калинина - какая игра слов! - сверкали, отполированные
попами туристов, фотографирующихся на память. Сталин, облитый красной краской,
лежал лицом в землю.
Она поискала что-то вокруг, потом нагнулась к какому-то канализационному люку
с номером 666, попробовала сдвинуть чугунную крышку носком туфли, но лишь
поцарапала лаковую поверхность. Кто ж так обращается с хорошей обувью!
- Давай-ка, пролетарий, напряги свои силы и подыми крышку.
Измазав все пальцы в грязи, я с трудом подцепил тяжелый люк и открыл его. В
лицо пахнуло теплой сыростью. Я привязал свою лошадь к маленькому заборчику, и
мы принялись спускаться вниз. Я пропустил ее вперед, чтобы она не завалила
меня сверху тяжелым люком. Один раз они меня уже надули. Внизу, как ни
странно, было сухо. Своды освещались красными и синими лампочками, как в
метро. Минут через десять подземный ход вывел нас к железной двери, герцогиня
сняла ключик, болтавшийся на ее шее на золотой цепочке, и открыла замок.
Все-таки если человек идиот, то это надолго. У нее же везде свои люди, и она
хочет от меня отделаться, я это знаю, и тем не менее иду за ней неизвестно
куда. А здорово, что у нее есть ключик от всех дверей. Надо бы запомнить этот
люк, номер его я хорошо запомнил, да и все знают это число, неужели все их
ходы и люки помечены так страшно - числом Дьявола, и нужен только ключ, чтобы
пройти куда угодно, зная только, где все эти люки лежат? Теперь обязательно
буду смотреть на номера всех канализационных люков. А еще однажды я видел
"Запорожец" с номером 666, и как можно ездить на такой дьявольской машине!
Она захлопнула дверь в подземный ход и включила лампочку. Мы были в каком-то
подсобном помещении для сиделок и служителей. Кругом висели на гвоздях старые
халаты с буквами ГТГ - "Государственная Третьяковская Галерея", под стульями
аккуратно выстроились теплые тапочки, на стенах висели старые календари с
обведенными днями рождений и опасных дней под портретами Ленина и Брежнева, у
розетки стоял электрический чайник и обогреватель.
Герцогиня привычно воткнула в розетку вилку обогревателя, налила в чайник воды
и поставила его на стол. Можно подумать, она тут работает. Я разглядывал
награды Брежнева. Она повернулась ко мне спиной и сказала:
- Расстегни-ка мне пуговицы, дубина.
Мокрое прозрачное платье облегало ее стройную фигуру. Еще простудится,
бедняжка. Мне вдруг показалось, что я работаю сторожем музея уже лет десять, а
она спустилась сюда просто переодеться. На столе, рядом с чайником, я заметил
знакомую коричневую тетрадь. Это была Книга Учета.


15. Книга Учета. Книга Разврата.
Инженер Андреев


- Зайчик, о чем ты думаешь?
- Так, ни о чем.
Они заканчивали ужин, состоящий из селедки с луком, картошки и черного хлеба с
маслом. Было жарко, сразу захотелось пить, и они ждали, когда же начнут
разносить чай.
Море к вечеру немного успокоилось, после бурного ветреного дня не все
пассажиры смогли подняться к ужину с коек, и ресторан "Адмирала Нахимова" был
почти пуст. На пятые сутки плавания все возможные блюда уже прошли свой путь,
и снова наступила очередь жаренной картошки, которую Андреев любил больше
всего на свете и мог есть каждый день.
- Я больше не могу, доешь за меня.
Жена пододвинула к нему свою тарелку. К концу южного отпуска цвет ее кожи
почти сравнялся с цветом ее длинных волос, которые выгорели на солнце до
золотисто-рыжего цвета. Ее большие глаза после еды и качки слегка туманились.
Андреев с трудом доедал остывшую картошку. Она глядела на него, подперев щеку
рукой.
- Когда уже ты кончишь есть?
- За тобой же доедаю. Все, все, дорогая, бегу за чаем.
Он схватил два стакана в подстаканниках и пошел к столику с чаем. Чай, слава
Богу, сегодня без сахара. Подстаканник сразу нагрелся от кипятка, Андрееву
пришлось по дороге сделать остановку на чужом столике, за которым сидела
одинокая блондинка, которую он давно приметил. Блондинка молча посмотрела на
него. Жена заметит, - вот весь ты в этом, хочешь ее, да? - но Андреев
порадовался, что она будет его ревновать, ведь на самом деле он любил только
ее одну.
После селедки и лука уже ничего больше не хотелось. Они выпили по два стакана
с чаем и с облегчением поднялись из-за стола. Блондинка куда-то делась. В
ресторане было уже почти совсем пусто, и им не хотелось оставаться самыми
последними.
- Что будем делать? - спросил он жену.
- Я сейчас лопну.
- Пойдем постоим чуть-чуть на корме.
Андреев хотел, чтобы симпатичная блондинка встретилась им еще раз, чтобы это
возбудило их сильнее. Правда, иногда такие картины вызывали у его жены
противоположную реакцию.
Она всегда очень быстро наедалась, и это было особенно обидно в гостях, когда
было столько вкусного. Ее маленький тугой животик наполнялся в одно мгновение,
и было видно, что в нем уже совсем нет места.
- Попрыгай чуть-чуть, может, полегчает?
- Ты что, смеешься?
Они встали у поручней на корме парохода. После шторма вода была бурой, к
берегу, наверное, прибило кучи водорослей и мусора, и купаться не было
никакого желания.
- Мне холодно, - она съежилась и прижалась к нему. Он чувствовал ее смешно
оттопыренный животик.
- Ну, ты даешь, мерзнеш