он, испугавшись, что она уйдет. - Постарайся успокоиться и уснуть, а я
пока посижу рядом.
Он вышел в коридор проверить, тихо ли в остальных каютах. Все дети, утомленные
качкой, спали мертвым сном. Пирожников вернулся к себе в каюту и как следует
запер за собой дверь. Птичка в клетке, - вдруг пришло ему в голову.
Никольская лежала с закрытыми глазами. Он потушил свет и сел на стул рядом с
койкой. Через полчаса он решил, что можно сесть рядом с ней. Никольская
подвинулась к стенке, освобождая ему место.
- Илья Николаевич, давайте я еще подвинусь, койка широкая, и вы тоже
уместитесь. В палатке и то теснее, - невинно сказала она. Пирожников положил
под голову подушку и лег рядом с ней, но поверх одеяла.
Он вспомнил, как часто в школьных походах рядом с ним в палатке спали в своих
спальниках разные девочки. Одни были еще совсем мальненькие, и их надо было
засовывать посреди ночи обратно в спальник, чтобы они не простудились. Другие
были уже настолько взрослыми, что прикосновения их широких бедер в тесноте
палатки даже сквозь толстые спальные мешки так волновали Пирожникова, что он
долго не мог уснуть.
Вот и сейчас между ним и Никольской было лишь тонкое колючее одеяло и разница
в возрасте лет в двадцать. Он даже не помнил точно, как ее зовут. Вскоре она
уснула, и ее тело стало непроизвольно принимать различные положения. Илья
Николаевич лежал на спине, вытянув ноги и скрестив руки на груди в позе
Наполеона. Неожиданно Никольская повернулась к нему лицом и положила на него
сверху свою ножку, согнутую в коленке. Ее дыхание оставалось ровным, а вот
Пирожников напротив, набрал полные легкие воздуха и боялся выдохнуть, чтобы не
спугнуть птичку. Одеяло с нее слезло, покрыв самого Пирожникова, зато ее ножка
оголилась почти до самого верха, лаская бедного учителя истории легким теплом
и очаровательным изгибом тугого бедра.
Зря все-таки в педагогический институт поступает так мало юношей! Профессия
учителя, тяжелая, но благородная, таит в себе необыкновенные открытия и
свежесть жизни. Илья Николаевич, затаив дыхание, чувствовал, как ее коленка
двигается все выше и выше вдоль его ноги. Как жаль, что его левая рука
оказалась замотанной одеялом, а то он мог бы почувствовать пальцами самую
нежную часть ее ножки, лежащей сверху. Видимо, Никольская крепко спала, и не
понимала, что с ней происходит. Вскоре она положила на него левую руку и
уткнулась в его плечо. Как бы ее теперь снова укрыть, лихорадочно соображал
Илья Николаевич. Рука лежала вначале на его груди, потом Никольская медленно
почесала комариный укус на соей коленке, и после этого положила свою руку
прямо на живот несчастного Пирожникова. Я для нее, наверное, как подушка,
подумал он.
Ему и в голову не приходило сейчас, что он лежит почти в объятиях своей
ученицы, и что в какой ужас привела бы эта картина ее родителей. Она спала,
между ними было жаркое колючее одеяло, к тому же Илья Николаевич, слава Богу,
не успел снять штаны, а то это было бы уже слишком. Она все время чесалась во
сне, и эти беспорядочные движения почти доводили его до безумного желания
вытащить это дурацкое одеяло, скинуть свои противные штаны, раздвинуть ей ноги
и... Но лишь профессиональная этика не позволяла ему перейти через эту
границу.
Вскоре ему уже казалось, что она практически лежит на нем сверху, спать в
таком положении было уже совсем невозможно, и морская качка то поднимала ее в
воздух, то с такой силой вдавливала их в койку, что Пирожников ощущал спиной
ребра своего чемодана, стоящего под ними. Ему пришлось даже придерживать ее
руками да талию, чтобы во время мгновений невесомости она не слетела совсем на
пол. В этой пытке прошел челый час. Илья Николаевич вспоминал свои школьные
годы и безумно жалел, что ему сейчас не двадцать лет, и думал о том, как будут
встречать их ничего не подозревающие родители на Курском вокзале. В какой-то
момент он все-таки не выдержал, и когда она особенно сильно вдавилась в него,
потерял контроль над собой. Штаны намокли, ему сразу стало холодно и противно,
но Никольская не проснулась.
Потом она все-таки тоже замерзла, повернулась к нему спиной и свернулась
калачиком. Ему стало ее жалко, он в последний раз взглянул на ее высокое
бедро, освещенное темно-синим светом иллюминатора, а потом закрыл ее одеялом.
Нет, все-таки в нем еще не погиб настоящий советский учитель и гражданин. Зато
теперь, в такой позе, она лежала практически поперек кровати, и Илье
Николаевичу пришлось лечь на бок и прижаться животом к ее спине, закинув край
одеяла поверх их обоих, и невинно, тоже как бы во сне, положить свою правую
руку на ее правое бедро.
Это было великолепно, и стоило прождать два часа, чтобы добиться такого
взаиморасположения. Его штаны немного подсохли и согрелись. Его рука тряслась,
и только через некоторое время он понял, что край ее ночной рубашки находится
гораздо ниже. Во сне иногда она чмокала губами, стонала и постоянно
почесывалась, видимо, ее всю закусали вчера на танцах комары. Пирожников долго
думал, куда теперь сдвинуть свою правую руку, чтобы полнее насладиться спящим
теплым телом своей ученицы.
Вдруг ему пришла в голову мысль, что после каникул ему должны повысить
зарплату, и на эти деньги он сможет купить себе велосипед "Турист", и ездить
на нем со школьниками по прекрасным местам Подмосковья. И девочки обязательно
должны участвовать. Вам нравится, когда девочки носят специальные обтягивающие
штаны для велосипедной езды - велосипедки?
Потом он достал рукой ее талию, ощущая указательным и большим пальцами ее
ребра, а третим пальцем доставая почти до пупка. Медленно-медленно, чтобы
почувствовать каждый сантиметр ее отточенного тела, он двинулся вначале вверх,
до высшей точки ее широких бедер, а потом все ниже и ниже, пока, наконец, не
наступил конец ее легкой ночной рубашки. Ее ножка была крепкой и упругой, и
Илья Николаевич с наслаждением прижимал пальцы к ее нежной персиковой коже.
Теперь ему предстояло достать до трусиков. Неужели она до сих пор ничего не
чувствует? Время тянулось безумно медленно. Один раз она вдруг резко
дернулась, и ему пришлось даже совсем убрать руку, но потом он смог снова
положить ее на место.
Наверное, она еще девственница, подумал Пирожников. Он тогда еще не мог читать
запрещенной в СССР "Лолиты" Набокова. Несмотря на все разговоры, поцелуи и
объятия, которым предавались девочки старших классов, большинство из них,
слава Богу, еще сохранили свою невинность, и весь педагогический коллектив
строго следил на нравственностью и манерами учениц. Наконец, большой палец
Ильи Николаевича уперся в резинку трусиков, Пирожников просунул руку немного
выше и остановился, чтобы отдышаться. Он расчитывал, что до ее девичьих волос
внизу живота оставалось всего два-три сантиметра, и сейчас, перед последним
штурмом Зимнего дворца, ему надо было действовать особенно осторожно. Конечно,
свою жену он бы уже давно повернул на спину и удовлетворил бы свое желание.
Здесь же, учитывая разницу в возрасте и в общественном положении, а также
остроту революционной ситуации, ему приходилось бороться за каждый сантиметр
этого юного нетронутого тела.
Он подумал о том, как долго нужно было бы мучиться с такой юной женой, чтобы
обучить ее всем трем признакам революционной ситуации и искусству достигать
вершины в классовой борьбе. В школе ведь таких уроков нет, родители и
"Комсомольская правда" молчат, и подружки несут обычно всякую чушь на эту
тему. Его рука скользнула еще дальше, и пальцы, наконец, коснулись ее мягких
курчавых волос. Что мог он себе позволить еще, этот простой советский учитель,
Илья Николаевич Пирожников, на плечах которого лежала ответственность за
судьбу юной девушки? Он погладил немного ее волосы, похожие на бархат, и хотел
было уже дотронуться до начала ее тайны, но когда до нее оставалось уже такая
малость, когда нужно было лишь обратиться с воззванием к солдатам и матросам,
ударить в вечевой колокол, разрезать алую ленточку, поджечь фитиль ядра,
провести артподготовку, взмахнуть дирижерской палочкой, подписать Декрет,
перейти, наконец, Рубикон ее невинности, во тьме моря раздался страшный удар,
и пароход "Адмирал Нахимов" резко накренился на левый борт.
Добро всегда побеждает Зло, хотя в это никто почти не верит. Никольская из
последних сил цеплялась за Илью Николаевича в черной пучине, они долго звали
на помощь и вместе ушли на дно.


13. Паук
Очнулся я в серой пыли чердака. Кажется, это все еще музыкальное общежитие.
Вчерашняя скрипачка, измучив меня Бетховеном и слабым чаем, была совсем еще
юной, и вступать с ней в сложные ночные отношения я испугался. А эта ужасная
книга, которая преследует меня с самого начала, как бы напоминая мне, что я
уже умер, что легкая прозрачная жизнь уже кончилось, и что вокруг только
липкие покойники, окутывающие меня своими невидимыми щупальцами и высасывающие
из меня последние силы!
В черном углу кто-то зашевелился. Непонятное существо, покрытое сверху
тряпками и старым картоном, повернулось на другой бок и снова затихло.
Постепенно сквозь щели внутрь чердака стал проникать слабый свет. Затаившись в
своем углу, я решил полежать еще немного и набраться сил, тем более, что на
чердаке было довольно тепло, и выходить на холод совсем не хотелось. От нечего
делать я принялся изучать конструкцию крыши, ведь когда-то очень давно, еще в
той жизни, я работал плотником в студенческом стройотряде.
Старые бревна были еще довольно крепки, вот поперечины на стропилах надо бы
поменять, а то следующей зимой, особенно если будет много снега, они уже не
выдержат. Но вряд ли у коменданта есть деньги на ремонт. Толстый слой пыли и
копоти покрывал все вокруг, между скатами крыши висели серыми простынями
огромные сети, сплетенные, наверное, гигантскими пауками.
Я чувствовал себя таким же грязным и скучным, как эта серая пыль. Наконец, в
верхнем углу, между бревнами, я заметил настоящего хозяина этого места -
черного насекомого размером с кулак, свернувшегося на зиму. Вот и я, как этот
ужасный мертвый паук, забрался сюда в эту черную щель, спасаясь от холода, а с
наступлением весны медленно, но верно, зашевелю свои длинными мохнатыми
ногами, расправлю панцырь и выйду на охоту. Я представил, как бы текли мои дни
в ожидании добычи, вряд ли это была бы бабочка, скорее муха, комар или
таракан. Вот жертва запутывается в моих сетях, раскинутых на чердаке
общежития, я мгновенно обматываю ее своими серыми веревками и пускаю в нее яд.
Яд довольно безболезненный, жертва засыпает без мучений, я складываю добычу в
свое хранилище, расположенное где-нибудь между стропилами, исправляю порванную
паутину и замираю под крышей, поджидая очередной кусок мяса.
Все, наверное, очень просто - ведьма хочет превратить меня в своего паука, и
уже отправила меня сюда, на серый чердак, где я буду собирать ей корм на зиму,
ловя в сеть и усыпляя вначале мелких насекомых, потом крыс, собак и людей.
Место тут подходящее, и мяса будет много, особенно осенью, когда в общежитии
люди много едят и готовят, и полно жирных мух, слетающихся на запах.
Согласитесь, паутина - изящное изобретение, полное симметрии и гармонии. Мало
кто смог бы с таким искусством так точно откладывать хорды между радиусами,
уходящими в дальние углы чердака. Причем сплести одну паутину - это еще
ничего, главное - расположить ее на наиболее оживленных траекториях движения
добычи, а вот это уже занятие, достойное гроссмейстера. Надеюсь, я оправдаю
высокое доверие своей покровительницы, ведь по шахматам у меня был почти
первый разряд!
Существо в углу зашевелилось и прошипело:
- Дай водки, козел!
А вот и первая рыбка! Уж больно дурно пахнет. Не буду ее брать, дождусь лучше
скрипачку. Я с отвращением поднял эту вокзальную грязь, подтащил к лестнице и
спустил ее вниз, чтоб меньше воняло. Надо скоро сматываться, а то она
припрется сюда с дружками, связываться с ними нет никакого желания. Да, в
холод все-таки плохая охота. А скрипачка, наверное, сейчас на уроке
сольфеджио. Я спустил штаны и с наслаждением облегчился прямо на середину
чердака. Быстро все-таки привыкаешь к новым условиям!
Еще несколько дней назад я лежал в горячей ванне и слушал урчание воды,
падающей в белую пену, а сегодня рядом со мной лежит какая-то нечисть, и сам я
кладу кучи на пол, как собака. А Вы готовы к переменам? Как-то проснувшись, Вы
узнаете, что кто-нибудь умер, и Ваша жизнь кончается, или, придя с улицы,
оказываетесь перед открытой дверью Вашей обчищенной квартиры, или, выйдя из
магазина, обнаруживаете, что Вашей машины, которую Вы так упорно втискивали
между двумя другими, уже нет.
Все, что было со мной до прошлой недели, казалось мне таким далеким и чужим,
что дотронуться до той жизни было уже невозможно, и я ощущал теперь на своих
пальцах только пыль этого вонючего чердака.
Хорошо все-таки, что сегодня не так холодно. Вскоре я добрался до Белорусского
вокзала и нашел свободную лавочку у ног великого пролетарского писателя. Я еще
помнил, что неделю назад мимо этого места ночью прекрасная дама с длинным
развевеющимся позади шлейфом скакала на белой лошади и улыбалась своему
влюбленному попутчику, затянутому в черный костюм. Кто были эти люди? Я только
чувствовал, что здесь, у вокзала, со мной должно произойти что-то важное,
какая-то встреча, встреча с судьбой, встреча с девушкой, и потом моя жизнь
изменится и все встанет на свои места. Проклятая ведьма, я тебе отомщу!
Закрыв глаза, я принялся обдумывать эту идею. Сразу пойти на ипподром было
бессмысленно, там пропускают только во фраках и на черных лимузинах, а ночью
сторож просто подстрелит меня, как собаку. А с ипподрома в центр одна дорога -
мимо Горького, так что здесь ее можно поймать точно. Только когда? Вряд ли она
ездит каждую ночь. Но мне придется ждать ее до конца, что еще делать?
Мысль увидеть ее и хотя бы помыться засветилась в моей голодной душе яркой
звездой. Я представлял, как она сойдет с лошади белым весенним ветром и
поцелует меня горячими губами. Все сразу станет хорошо, я найду работу, буду
много получать, снова увижу родственников и друзей, и этот кошмар, наконец,
прекратится. Я так размечтался, что забыл обо всем на свете, и когда кто-то
толкнул меня в плечо и крикнул в ухо:
- Сматывайся, менты с облавой! - я не придал этому никакого значения и
продолжал мечтать. Вот я беру нож и отрезаю себе ломоть бородинского, затем
намазываю его маслом и посыпаю сверху солью, потом еще и еще, пока буханка не
кончается, а рядом лежат еще целых три буханки, и еще есть деньги, чтобы пойти
и купить сколько угодно этого мягкого и тяжелого черного хлеба с маслом. А
потом мы сразу едем в Париж, и там нам дают вначале по стаканчику красного
вина, какое-нибудь "Шато де ...", а потом тарелку с нарезанными французскими
булками с хрустящей корочкой, или мы просто идем по улице и едим их эти
длинные батоны один за другим, один за другим. А после Парижа сразу едем в
Венецию, на карнавал, я наряжаюсь в костюм мушкетера, а она - в костюм миледи,
и вот мы уже на балу, кругом свечи, вспыхивают петарды, фейерверк озаряет
небо, салют сыпется на крыши и в воду, и все загорается и сияет, и все такое
вкусное и приятное, как прозрачный разноцветный мармеладик...
Мармеладик прервался от резкой боли в колене. Передо мною стояли три
милиционера с дубинками, рядом - фургон с решеткой.
- Вставай, говно, - спокойно и даже ласково сказал один милиционер, безусый
мальчик лет восемнадцати с хорошей улыбкой, и со всего размаху стукнул меня
дубинкой по руке. От удара я упал в грязь. Везет мне на этих милиционеров!
Второй милиционер, с усиками и по-толще, пнул меня сапогом по почкам.
- Вставай, кому говорят, развелось вас тут как крыс. - Они терпеливо
наблюдали, как я подымаюсь на ноги. Внутри меня все сжалось и не давало
вдохнуть. Милиционеры подтолкнули меня к открытым дверям фургона и пихнули
внутрь. Я не успел даже ничего сказать. В фургоне на полу уже лежало несколько
тел, в основном без движения и без звука. Я прислонился к стене. Дверь
хлопнула, и машина тронулась. Выхлопные газы шли внутрь, как в немецкой
душегубке. Я вспомнил, как из такой душегубки спасся только один мальчик,
который, когда пошли газы, смог пописать на свой носовой платок, приложить его
к лицу, потом очнуться в горе трупов и выползти наружу.
Сквозь рев мотора я слышал обрывки разговора в кабине, один из милиционеров
ругался, что он опять попал в наряд по уборке территории, оказывается, завтра
на вокзал приедет главный, и всех бомжей приказали увезти куда-нибудь
по-дальше. Кто был этот главный, я не понял. Зато я вспомнил рассказ одной
своей бабушки, как, оказывается, легко навели порядок в Москве в двадцатые
годы - а то по улицам стало невозможно ходить - сплошные проститутки, бандиты
и бездомные. А порядок навели очень просто - организовали на заводах рабочие
дружины, они прошли по всему городу, и всех отправили строить Беломор-канал.
Примерно через час машина остановилась. Дверцы отворились, и милиционеры
принялись выбрасывать тела на улицу. Место было тихое, какой-то безлюдный
парк. Разбросав добычу по снегу, уборщики территории потренировались в
искусстве палочных ударов до тех пор, пока слегка не притомились. Мне повезло,
я насчитал не себе ударов десять, не больше. Наконец, старший сказал:
- Ну что, пора обедать?
- Да, погнали пожрем, что-то так жрать захотелось, щас как нажремся! - долго
выражал свою мысль молодой боец, добивая последнего бомжа, поправляя
разгоряченной рукой свой вспотевший чубчик и убирая дубинку. Хлопнули дверцы,
и фургончик растворился в синей дымке. Я поднялся из холодной растявшей
весенней жижи, выплюнул выбитый зуб и поплелся к выходу из парка.
Кругом пели счастливые птицы, вовсю журчали талые воды, сияло и переливалось
веселое солнце. В Москву приходила весна, новая жизнь, и новые красивые
честные мальчики шли работать в милицию.
Жалко, что мне все-таки выбили первый передний зуб. После семьи и квартиры это
была, наверное, самая большая потеря. Но количество плохого и хорошего в жизни
всегда одинаково. Все-таки меня не посадили и не убили, и можно уже
радоваться, что все кончилось так хорошо. А ведь некоторые до сих пор ждут
каждую ночь, что приедет лифт, зазвонит в коридоре звонок, и освободится еще
одна комната.
Вскоре я добрался до остановки троллейбуса. Оказалось, что это был номер
двадцатый, и парк - любимый с детства Серебряный бор, родные места. Ноги были
совсем мокрые, - ступить в сухое место было невозможно, как это бывает у нас
весной, в конце марта. Стоит все-таки в такое время носить галоши. На
двадцатом я доеду прямо до Белорусского вокзала, поболтаюсь вокруг него до
вечера, лишь бы опять на глаза милиционерам не попастся.
Денек выдался хороший, солнечный, можно было даже долго сидеть на лавочке на
Цветном бульваре, есть хлеб, купленный на собранную около цирка милостыню и
смотреть на детишек. Правда, вскоре меня оттуда прогнали другие бомжи,
забившие это ценное место, где за час перед началом спектакля можно заработать
на месяц жизни, тем более, что на представление идет много иносранцев - без
буквы "т", ведь языка в цирке знать не надо. Ах, эти прекрасные акробатки!
Совсем не такие бесплотные как балерины.
В таких размышлениях я кое-как дотянул до ночи, прождал ее до утра, когда
снова начало подмораживать, но ее так и не было. Прошло несколько дней, или
больше, и к утру становилось все теплее и теплее. Ночью я обычно дежурил у
Горького, днем питался на милостыню и отсыпался на лавочках в парках и на
бульварах. В дождь прятался в подъездах старых пустых домов с заколоченными
окнами, в основном внутри Садового кольца. Иногда приходилось драться с
другими бомжами, удирать от милиционеров и собак, но, к счастью, весна
выдалась теплая, и я только один раз простудился и отлеживался опять на
чердаке общежития на Малой Грузинской. Может, она тогда и проехала?
И вот однажды в теплый майский вечер, уже после всех праздников, я
почувствовал, что сегодня обязательно встречусь с ней, моей подземной
принцессой.