консервативным,  рассудительным   Бертом,   она  означала:
помалкивай, не  кипятись. Ее  разрушили и заменили другой: выпускай пары, не
засоряй  систему. Выходит,  на  подсознательном  уровне я  всегда осознавала
опасность превращения в покорную лошадь,  которой  предписано не  брыкаться.
Поэтому, когда представился случай, я устранила нарушение на подсознательном
уровне,  совершив  самое  существенное,  что  на  языке физиологии  означало
расчистку прежнего русла для адреналина, который, двигаясь "в обход", как бы
попадал в клетки мозга и отравлял их.
     В этой  теории было больше смысла, чем во всех вычитанных мною из книг.
Я была рада, что  нашла хоть какой-то ответ.  Меня  он  вполне удовлетворял.
Открытие, однако, вызвало у меня некоторое  разочарование. Я почти смирилась
с  мыслью,  что мне придется  до  конца дней ладить  с  Нечто, играя  по его
правилам  --  не  слишком сложным,  хотя и не  всегда  устраивающим меня  на
сознательном уровне. А  теперь мне, видимо,  надо научиться ладить с активно
действующими надпочечниками путем бесконечных компромиссов.


        Психиатры и шизофреники
     Жалуясь  на  трудности  лечения шизофреников, психиатры  в  один  голос
отмечали их нежелание сотрудничать с лечащими врачами. Как выразился один из
них, "шизофреники ужасно необщительны".
     Представляю, как  психиатр  уютно устраивается для  задушевной беседы с
шизофреником,  а тот на увещевания не таиться и  выложить все, что наболело,
почему-то невозмутимо молчит и не желает общаться. А ведь при  желании может
так разоткровенничаться, что и  у  самого  психиатра  обнаружит неполадки  в
подсознании.  Так нет же, знай  себе  упираются:  один  сидит  и  приветливо
хихикает;  другой  смотрит  на врача  как  на  пустое место;  третий, видно,
доведенный до  ручки  общительным  психиатром,  сидит, словно  в  столбняке,
иногда  загородив  глаза  руками,  как   будто  пытаясь  избавиться  от  его
присутствия. Как ни крути, а братия и впрямь непокладистая.
     Однако, если взглянуть  на все это по-особому,  то  все  шизофреники  с
безмятежным  спокойствием  держатся  за  свои  якоря,  непостижимые,  крепко
сидящие, не видимые постороннему глазу.
     Согласно  учебникам,  существуют четыре  вида  шизофрении,  удивительно
разных и странно схожих. Сходство занимало меня больше, чем различие, потому
что похожесть вызывала какой-то неясный отклик в подсознании.
     Шизофреник кататонического типа  являет  собой воплощение ухода в себя.
Неведомым  образом  повинуясь   разуму,  тело  приобретает   такую  мышечную
ригидность,  что  кажется  изваянием  и  может  часами  оставаться  в  таком
положении.  Десятки  иллюстраций   изображают  оцепеневших   посреди  палаты
кататоников, абсолютно не замечающих более активных собратьев. Позы -- самые
неожиданные: с вытянутой вперед рукой, или с поднятой над головой рукой, или
закрывающей глаза рукой. Они могут стоять не  шелохнувшись часами.  Кажется,
кататоник предпочел превратиться в статую, чтобы  только не иметь больше дел
с миром живых. Воплощение застывшего вызова.
     Обыкновенный, или "простой" шизофреник  ведет себя не  столь вызывающе.
Уйти в себя безопаснее, вот он и сидит в глубочайшей апатии, недоступной для
нормального разума.  Молчание, устремленный в пустоту взгляд говорят о такой
же,  как  у  кататоника,  отрешенности,  а  возможно,  и  о  более  развитой
способности отключаться от реальности.  Зачем стоять столбом, ополчившись на
весь  белый  свет,  да еще и отгораживаться от него рукой,  зачем все  время
бояться, что  стоит расслабить  мышцы, и тебя  снова  засосет  мир  живых? У
"простого"  шизофреника  якорь лежит глубже.  Он замыкается  в  себе так  же
крепко, как кататоник сокращает  свои мышцы. Можно включить у него  над ухом
сирену, психиатр  может сколько  угодно  обращаться  к  нему, санитары будут
суетиться вокруг  него, но им не  добраться до  его замурованной сердцевины,
хотя  тело  будет  безвольным  и податливым, как  увядший салат.  Равновесие
наконец достигнуто, больше никаких внутренних землетрясений и ураганов. Вход
закрыт. Покой и тишина до конца дней. Сижу на вечном якоре.
     Что касается гебефреников, то они  позволяют себе кое-какие  движения и
слова. Правда,  движения в основном связаны с выражением лица,  как правило,
единственным:  шутовским.  Гебефреник  хихикает  и   хохочет,  ухмыляется  и
улыбается.  А иногда и  говорит.  Как правило, это невнятное,  бессмысленное
бормотание. Да  и  на лице у него не  стоит  искать смысла.  Со своей жуткой
клоунской улыбкой он одинаково хихикает, уставившись на стену, на медсестру,
на  психиатра, на других пациентов. А уж если задать ему вопрос, то  веселью
нет  конца. На первый взгляд, гебефреник  озадачивает. Может, такова  судьба
выведенных из равновесия комиков? Нет, в эту группу  входят в основном люди,
прожившие убогие, безрадостные, трудные жизни, в которых не было ничего, что
могло  вызвать хотя  бы подобие улыбки.  И вдруг  я поняла,  какой якорь  их
держит. Хихиканье. Гебефреник укрылся от жизни в незатейливом приятном мире,
расхристанном и несобранном,  где не надо  ни за что отвечать, тревожиться и
бороться, потому что заниматься этим сложно и страшно.
     Но  кататоники, гебефреники и обыкновенные шизофреники  -- это все, так
сказать, двоюродная родня, а мне хотелось узнать о параноидных шизофрениках,
в чью группу  входила  и я. Психиатры считают эту категорию больных наиболее
загадочной и непонятной, хотя и гораздо более общительной, чем их двоюродные
товарищи по несчастью.  Параноики в  принципе  не  отличаются  болтливостью,
разве только  в  сравнении  с остальными группами  шизофреников.  Но  иногда
параноик   не  выдерживает  и  раскалывается,  и  тогда  доктора   узнают  о
марсианине, который  пытается его извести, или о соседе за  стенкой, который
хочет  уничтожить  его  смертельным  излучением.  С  негодованием  он  будет
рассказывать   о   своих   преследователях,   возмущаясь   несправедливостью
сложившейся  ситуации.  Случается, что в  своей  исповеди параноик  идет еще
дальше и признается докторам, что задумал разделаться с марсианином, обчихав
его  простудными   микробами,   когда  тот   зазевается;  а   что   касается
соседа-излучателя,  то  для  него готовится  кое-что  похлеще,  и  он помрет
прежде, чем прикончит самого параноика.
     На   фоне  остальных  категорий   шизофрении,   представители   которых
превращались в изваяния,  погружались в глубочайшую апатию или жизнерадостно
хихикали, параноидная  шизофрения  выглядит неразрешимой загадкой.  Пожалуй,
единственной общей для всех параноиков чертой является постоянная умственная
занятость. Душевный  мир такого  пациента  полон бурной  активности, населен
десятками деятельных,  хоть и вымышленных  персонажей. Правда, некоторые  из
них  не  совсем  вписываются в  реальность, вроде  марсианина или умельца по
смертоносным излучениям. Но  параноик, по  крайней  мере, все время  активно
взаимодействует со своим причудливым окружением, пытается укрыться от  своих
преследователей,  придумывает способы  их перехитрить.  В  то  время как его
двоюродная  родня,   отвернувшись  от  противника,  тупо  созерцает  стенку,
параноик словно  смотрит на противника  сквозь увеличительное стекло,  чтобы
получше  его  разглядеть.  Судя  по  прочитанному, параноик ведет  про  себя
постоянный разговор с населяющими его душевный мир людьми, сражается с ними,
спорит, бросает им вызов. Да, да, все это так, подумала я. А через мгновение
поняла, в чем дело.
     Жизнь  параноика  в  его  вымышленном мире,  если  в  него  проникнуть,
развивается  по абсолютно четкому  сюжету, а сам мир  наполнен  неожиданными
красками  и  поворотами  событий.  Словно  смотришь  широкоэкранный фильм  с
понятным сюжетом и выразительными характерами. Это может быть намеревающийся
стереть  параноика  в  порошок марсианин, или  угрожающий невидимыми  лучами
сосед, или сам дьявол вызывает его на поединок. Но здесь всегда присутствует
бросающий  вызов противник, и как бы он ни был страшен, его намерения  легко
просчитываются. Иссохший берег  окунается  в  понятный,  однопроблемный мир,
который приходит на  смену  бесконечному  множеству невыносимо сложных  и не
всегда  ясно очерченных проблем, справляться  с которыми у  иссохшего берега
больше  нет  сил.  Его  интерес   привлекает  драматическая  яркость  нового
противника.  А  поскольку  драма  и  сочность  изображения,  видимо,  всегда
нравились иссохшему  берегу,  то его  легко поймать  на эту  привлекательную
приманку.  Параноик оживает  в этом новом мире, таком выразительном, что  от
него просто так не отмахнешься. А коль  скоро появился интерес к этой  новой
жизни,  то  обнаруживается  что, помимо выразительности,  в ней  есть  нечто
большее -- проблема. Обычно несложная: выжить, перехитрив противника. Как ни
странно,  хотя  противник обладает безмерной  властью  и  сверхчеловеческими
возможностями, параноика это не так уж смущает или потрясает. Будь этот враг
хоть семи пядей во лбу, параноик тут как тут, и рвется в бой.
     Что  же такое  параноидная шизофрения?  -- вновь и вновь спрашивала я в
своих раздумьях. Неужели не больше,  чем якорь  в виде однопроблемного мира,
наполненного действием и  красками и  захватывающего разум параноика? Якорь,
за  который он рад ухватиться и заняться тем, что нравится: мыслить, строить
планы,  уметь перехитрить противника  -- все это так просто, даже интересно,
когда четко  знаешь, кто  противник  и  как с  ним  справиться.  Или понятие
параноидной шизофрении гораздо  шире?  Может,  это  что-то вроде тренировки,
которую Нечто устраивает  для иссохшего берега? Видишь,  как  легко смотреть
противнику в  глаза, а то  и плюнуть в них,  если  на  то  пошло. И пока  ты
смотришь и учишься  плевать, ты  разрушаешь  свою прежнюю решетку  отчаяния,
безнадежности, нежелания действовать и принимать решения, учишься направлять
поток адреналина в правильное русло. Я пыталась отыскать подтверждение тому,
что параноики выздоравливают чаще, чем их двоюродная родня, но не нашла его.
По всей видимости, параноидальная шизофрения вовсе не была обратной дорогой,
задуманной Нечто, а если  и была, то  очень  немногим удалось  ее  отыскать.
Наверное, это вовсе не дорога, а еще один якорь.
     Это верно, что шизофреники  -- плохие помощники психиатрам. Вот и сидят
они  себе  в  определенных  медицинских  учреждениях,  стены  которых   едва
выдерживают  ежегодно  нарастающий  наплыв нового  пополнения.  Они сидят, а
психиатры  из  кожи  вон  лезут,  чтобы  убедить  их,  что  надо  попытаться
справиться с  проблемами, от которых они укрылись в  болезни, что могущество
врага преувеличено, что нечего его бояться, что это вовсе никакой не враг. А
все шизофреники,  непроницаемые,  необщительные,  не идущие навстречу,  знай
себе сидят, молчаливые и отчужденные.  Кому как не  им  знать, как  непросто
встретиться с врагом лицом к  лицу, что враг ничуть не уменьшится в размере,
если вернуться  в  реальную жизнь и  посмотреть ему  в глаза. А  в  этих  же
кабинетах сидят Нечто шизофреников, которые взяли на себя ответственность за
их иссохшие берега,  и  точно так  же,  как  последние,  знают,  как нелегко
отдельному  берегу  справиться со своим  вовсе не слабым противником, врагом
неимоверной силы,  который только и ждет возвращения берега, чтобы  снова на
него  напасть.  Так  что  пока  враг поджидает, а  иссохший  берег  не может
похвастать силой, нет смысла  уговаривать его вернуться и  побороться. Лучше
дать ему для надежности  еще один якорь, чтобы ухватиться и отдохнуть. Хотя,
конечно, время от времени  появляется  непреодолимое искушение выглянуть  на
мгновение из своего мира и напомнить докторам, что вряд ли они вправе строго
судить о своих подопечных, если у самих с головой не все в порядке.
     В   бессильном  гневе   я  думала   обо  всех  переполняющих   больницы
шизофрениках. Хоть бы кто-нибудь вынул чековую книжку и  купил каждому билет
на  автобус компании Гончих Псов,  чтобы они могли  уехать  далеко-далеко от
своих врагов. Что говорить! Не бывать  этому. А все-таки  интересно, сколько
Нечто, уверившись, что  враг далеко и никогда не возникнет  вновь, воспрянут
духом  и  повыдергивают свои якоря,  чтобы  иссохший берег снова  занял свое
президентское кресло?


        Руководство и план
     Хотя на  поиски причин шизофрении я потратила достаточно много времени,
картина была  мне вполне  ясна  на  подсознательном  уровне.  Свидетельством
своего  рода было  мое  внезапное  выздоровление  после полугода  постоянных
галлюцинаций и бреда, а также то, что мой разум нашел дорогу из безумия, что
само по себе отнюдь не  случайно. Если сохранившиеся  в памяти  указательные
знаки часто смахивали на таинственные заклинания,  то это просто потому, что
мне был неведом их язык.
     Как утверждал  лечивший меня  психоаналитик,  спонтанное  излечение  --
явление  редкое  и  странное,   особенно  на  развитой  стадии  заболевания,
поражающее таинственностью, с которой разум выходит из четвертого измерения,
куда его столь же  загадочно занесло.  Здесь  нет  никакой заслуги иссохшего
берега,  он не  искал дорогу, а лишь сидел и наблюдал за поисками с обочины.
Видимо, какая-то  часть мыслительного аппарата знала, где находится заветная
дверца, и терпеливо торила к ней путь.
     Сколько бы я ни перечитывала повесть об Операторах  и ни убеждала себя,
что  это  лишь  хорошо  выстроенная игра  воображения  без целенаправленного
руководства и плана, последние явно бросались в глаза.
     Руководство было даже более  заметным, чем план. Когда подсознательно я
заподозрила  у себя воспаление легких, все устроилось так, что я оказалась в
больнице; когда я устала от автобусных скитаний по стране, что-то непонятное
подсказало  мне  укрыться  в  горах,   надоумило  обзавестись  электрическим
фонариком, чтобы я не оступилась в темноте, спасло от кугуара, а после этого
происшествия  намекнуло,  что  надо  уезжать  из  горной  деревушки.  Что-то
пунктуально  напоминало мне о еде, о необходимости питаться,  чистить зубы и
вообще следить за собой (особенно в последний  месяц).  Из какого бы  уровня
мышления  ни исходили  эти указания,  их целью  было поддержание организма в
хорошей форме, на что иссохший берег был не способен.
     План прослеживался  почти так же ясно.  Уже  в самый первый день голоса
обрисовали  предстоящие  события.   Как   объяснили   Операторы,  проводится
эксперимент. Они будут управлять моим  разумом, и ради собственного  блага я
должна им помогать, не забывая и об их интересах. А Ники добавил, что у меня
лишь один шанс из трехсот  избавиться от  Операторов и от эксперимента, да и
то если повезет.  Меня  увлекли подальше от дома, где огласка болезни сильно
осложнила бы  мою  судьбу  после выздоровления и где  находилась  фирма,  из
которой  я  не  хотела уходить,  не желая менять устоявшийся порядок  вещей.
Что-то  толкало  меня  из  автобуса  в  автобус,  где  я  могла   сидеть   с
шизофренической  апатией на  лице, погрузившись  в  свой  внутренний мир,  и
внешне  ничем  не  выделяться  среди  остальных  занятых  своими  проблемами
пассажиров,  которые  равнодушно  следят за  мелькающими в  окнах пейзажами.
Что-то   подбивало  меня  писать  радужные  письма   родным,  отправиться  в
Калифорнию  по  наущению Лесорубов, словно специально изобретенных  для этой
цели,  и  остаться  там  до окончания  драмы. И  перед тем,  как  опуститься
занавесу,  что-то  привело  меня  к  священнику,  психиатру  и,  наконец,  к
психоаналитику.
     Меня  вела  добрая,  заботливая и,  безусловно,  знающая рука.  Судя по
задуманному  плану,  контролирующая часть  моего разума знала, что делает, и
приняла все меры  предосторожности, чтобы никто, включая  иссохший берег, не
помешал ей добраться до цели.
     Что  же это  за цель? Операторы назвали  ее  воскрешением.  Без всякого
сомнения, лошадь превратилась  в  мустанга. Но предстояло еще более полное и
значительное воскрешение, которое я увидела  яснее и  отчетливее,  перечитав
беседы Операторов.


        Крючколовство
     Меня  заинтересовало то, о чем больше всего  говорили голоса: о методах
работы Операторов. Они объясняли, как строятся отношения между Операторами и
Вещами, какими способами подсознание  использует сознание и побуждает  его к
действиям,  а  больше  всего разговор  шел  о  методах,  с  помощью  которых
Операторы используют друг друга. Одним из таких методов  было крючколовство,
непонятное и непривлекательное занятие Западных Парней.
     В основе описания этого метода лежало то, что я уже видела среди людей,
от  которых бежала. Как заметил Буравчик,  нечего возмущаться,  обыкновенное
дело. Операторам нечего стыдиться. Крючколовство -- вполне  законный бизнес,
им  все  Операторы балуются, ну,  а  для  Западных  Парней  --  это средство
существования. Надо  признать,  что  и у меня  дома, где я  жила до болезни,
некоторые  Операторы  предпочитали  зарабатывать  себе  на   хлеб  таким  же
крючколовством,  вместо  того,   чтобы  добросовестно  выполнять  порученную
работу. Будучи в здравом уме, я с брезгливостью и  страхом видела, как  люди
изощренно разрывали друг друга в клочья,  и вот  в безумии мне представилась
возможность   увидеть   ту  же  картину  и  оценить  ее   более  объективно.
Крючколовство -- всего  лишь бизнес,  один  из способов заработать на жизнь.
Как-то  Проныра  заметил:  "Точно так  же, как  деньги  дают  Вещи  ощущение
надежности и самоуважения, то же  самое дают Операторам  набранные ими очки.
Если копнуть, то выяснится, что и Операторы, и Вещи действуют из одних и тех
же побуждений. Все мы в одном котле варимся".
     И если  крючколовство вызывало  у меня брезгливость, объяснил Буравчик,
то только потому, что  меня так воспитали и приучили так думать. "Уж эта мне
Кареглазая! Если кто и ведет себя непорядочно, так это она. Пытается внушить
тебе, что крючколовство -- незаконное дело", -- заключил он возмущенно.
     Я  часто  слышала,  как  Операторы  употребляли  выражение   "обработка
мозгов". И  вот  шаг  за шагом  Операторы терпеливо обрабатывали мой разум в
необходимом  для  них  направлении.   Меня  постепенно  вели  от  спокойного
восприятия   взаимоотношений   между   Операторами   и  Вещами  к  осознанию
правомерности  использования  крючколовства  на любом  уровне: Оператором по
отношению  к  Вещи; Оператором  к  Оператору;  Вещью  к Вещи. Нечто не имело
ничего  против  крючколовства.  Коль  основой  жизни  является  конкуренция,
крючколовство -- лишь  способ выживания. Иссохший берег  усвоил смолоду, что
это занятие -- ужасное и бесчеловечное, и не смог вовремя переучиться.  Зато
Нечто видело всю картину в более мудром и реальном свете. Операторы внушали,
что для меня жизненно важно научиться принимать крючколовство таким,  каково
оно есть, без ужаса и страха.


        Доктора
     Выяснилось,  что когда  я корпела над  учебниками, мое  Нечто вело свой
приватный список прочитанного. Какие-то отдельные фразы всплывали в памяти в
последующие дни.  Одна из  них приходила на  память  так  часто,  что  я  ее
напечатала  на  машинке  и  время  от  времени  заглядывала  в  листок.  Она
встретилась в  статье  одного  психиатра, который  не спешил нырять  в озеро
догадок,  а  встал  посередине качающейся  доски  и  внимательно наблюдал за
обоими  концами,  представлявшими   тайны  шизофрении.  Вот   одно   из  его
наблюдений: "Остается открытым вопрос:  создает ли  шизофреник свой мир грез
сознательно и целенаправленно или оказывается в нем помимо своей воли? "
     Поначалу это осторожное суждение  не  остановило моего внимания.  Ясное
дело,  иссохший берег  оказывается  в  ирреальном  мире,  а  его  создателем
является Нечто. Но поразмыслив, я поняла, почему психиатр задал этот вопрос.
У  психоаналитика, вроде доктора Доннера,  могущество  подсознани