личиною
с дом. Миссия прилепилась на вершине этого базальтового холма и
является самой высокой точкой ближайших окрестностей.
     Мы идем по берегу реки, потом пробираемся вдоль спускающегося к
чорро обрыва, пока на расстоянии ста футов до чорро он не становится
таким крутым, что дальше нам не пройти. Но и здесь земля сотрясается
от дрожащего рокота миллионов тонн воды, низвергающейся по каменному
руслу чорро. Странные растения, стелющиеся по земле, кажется,
сроднились с этой бурной атмосферой подернутого туманом песка и
гулкого грохота. Ощущение собственной ничтожности рядом с острыми
каменными глыбами и близость к мощи стремительно несущейся воды
рождали гнетущее и какое-то тревожное чувство. Мне стало намного
легче, когда мы друг за другом вскарабкались на крутизну и
отправились в обратный путь через луга и пастбища, которые миссия за
годы отвоевала у джунглей бесплатным трудом своих прихожан-витото.
     Выбравшись на ровную поверхность, но все еще находясь в зоне
влияния чорро, мы передохнули. Здесь, на небольшом плато,
возвышающемся над всей округой, издавна находилось маленькое
кладбище миссии. На шестиугольном клочке земли, обнесенном грубой
изгородью, постепенно сравнивались с землей десятка два могил -
многие из них, судя по всему, были детскими. Пугающая краснота
латеритной почвы представала здесь во всей своей наготе. Даже в
такой дивный солнечный день на этом месте лежала печать тоскливого
одиночества. Передохнув, мы поспешили прочь от этого странного
сочетания пустоты, заброшенности и отдаленного гула падающей воды.
     После прогулки и чрезмерного обилия солнца и камня нас невольно
потянуло к сплошной стене джунглей, что высилась за выгоном позади
миссии. Широкие песчаные дороги вели к россыпи селений индейцев
племен витото, бора и муинейн, которые представляют "туземный
компонент" комиссарии Амазонас; остальные - это несколько миссий,
полиция и неклассифицируемые суобъекты, главным образом торговцы, а
также мы.
     Мы спустились по тропе к нашему дому и обнаружили, что он все
еще занят. Возвращаясь через пастбище, над которым пламенел
живописный закат, мы снова набрали грибов - столько, чтобы нам с
Деннисом и Ив досталось больше, чем во все прошлые дни, - пожалуй,
штук по двадцать на брата.
     Именно когда мы шли через пастбище, я впервые заметил или, во
всяком случае, впервые упомянул, что все вокруг необычайно красиво и
что я чувствую себя настолько хорошо, что возникает странное
ощущение, будто все происходит в кино или в каком-то большем, чем
обычный, масштабе. Даже небо напоминало кадр, сделанный объективом
"рыбий глаз", - все казалось кинематографически преувеличенным. Что
это было? Может быть, легкое искажение пространства, навеянное
растущим содержанием псилоцибина? Псилоцибин может вызывать такие
нарушения восприятия. Я ощущал, что стал трехметрового роста, почти
великаном -совсем как Алиса, когда она ела гриб и становилась то
большой, то маленькой. Странное это было чувство, но на редкость
приятное.
     Вернувшись в "дом на пригорке", мы разожгли огонь и сварили
рис, чтобы перекусить. Время от времени шел дождь. После обеда мы
долго курили, ожидая, не зайдут ли Ванесса с Дейвом. Дождь все
усиливался, и наконец мы укрылись в доме и каждый съел порядочную
кучку грибов. Строфария подействовала быстро, и галлюцинации
получились очень яркие, но, несмотря на увеличенную дозу, примерно
через час переживания не особо отличались от прежних наших полетов.
Мы вышли из транса и стали негромко обмениваться впечатлениями.
     Деннис пожаловался, что ему мешали проникнуть глубже мысли об
отце (он жил в Колорадо), о том, получил ли он наше последнее
письмо, отправленное перед началом спуска по Рио-Путумайо. Вид у
брата был печальный - будто под влиянием галлюциногена усилилась его
тоска по дому. По крайней мере, мне так показалось. Я постарался его
успокоить, и несколько минут мы тихо разговаривали в темноте. Он
рассказал, что в его кайфе присутствовали разнообразные переживания:
поднимающийся изнутри жар и странное неслышное жужжание, которое, по
его словам, помогло ему проникнуть в загадку похожего на глоссолалию
(Глоссолалия - особый вид расстройства речи: произнесение
бессмысленных сочетаний звуков, сохраняющих некоторые признаки
связной речи (темп, ритм, структуру слога и т.п.). - Прим. перев.)
лингвистического феномена, который я пережил под действием ДМТ и
который описывал ему раньше. Я попросил его воспроизвести звуки,
которые он слышал, но Деннис, похоже, считал, что это невозможно.
Пока мы разговаривали, дождь понемногу утих, и мы услышали слабый
звук переносного транзисторного приемника: кто-то воспользовался
передышкой в ливне, чтобы подняться на холм по тропинке, проходившей
чуть пониже нашей хижины. Беседа наша прервалась, мы вслушивались в
тихий звук приемника - он приближался, но потом стал затихать.
     И тут последовал поворот событий, едва не отправивший нас в мир
иной: как только радио замолкло, Деннис издал громкое, скрежещущее
жужжание, которое продолжалось несколько секунд, при этом тело его
словно окаменело. После минутного затишья он разразился залпом
взволнованных, испуганных вопросов. "Что случилось?" - твердил он и
- это особенно врезалось мне в память - "Я не хочу превращаться в
огромное насекомое!"
     Было видно, что Деннис сам перепуган случившимся, и мы с Ив
постарались его успокоить. То, что для нас показалось не больше чем
странным звуком, совершенно очевидно произвело совсем другое
впечатление на того, кто его издавал. Я понимал его состояние:
     мне оно было знакомо по опытам с ДМТ, где что-то вроде
мысленной глоссолалии, которая мне самому казалось исполненной
глубочайшего смысла, превращалось в сущую белиберду, когда я
пробовал облечь ее в слова и передать другим.
     Деннис сказал, что в звуке была заключена колоссальная энергия,
а сам он ощущал себя некой физической силой. Мы несколько минут
поговорили об этом, после чего Деннис решил повторить попытку. И
повторил, но на этот раз все закончилось гораздо быстрее. Он снова
сказал, что ощущал высвобождение огромного количества энергии. Он
чувствовал, что если направит голос вниз, то сможет оторваться от
земли. Тогда нам пришла в голову мысль, что можно издавать звуки,
усиливающие метаболизм психоделиков, а Деннис предположил, что пение
может ускорять метаболизм некоторых из них. По словам брата, у него
возникло внутреннее ощущение, будто он приобрел какую-то шаманскую
силу.
     Деннис стал расхаживать взад-вперед, громко произнося: "Нет,
чтобы прямо сейчас из тьмы возникла Ванесса вместе со своим
скептицизмом!" Он чувствовал, что ее скептицизм непременно рухнул
бы, не выдержав его демонстрации реальности столь странного
феномена. Я возразил, что она сочла бы это лишь странным звуком в
сочетании с галлюциногеном, в действии которого все больше
сомневалась.
     В какой-то момент брат так разволновался, что мы все втроем
вышли из хижины и остановились, глядя в кромешную тьму. Деннис
размышлял о том, стоит ли сейчас отправиться на поиски Ванессы и
Дейва, чтобы обсудить с ними произошедшее. Наконец мне и насмерть
перепуганной Ив с трудом удалось уговорить его вернуться в хижину и
отложить все до утра.
     Снова оказавшись в хижине, мы еще раз попытались разобраться в
том, что произошло. Я вполне понимал изумление Денниса: ведь именно
знакомство со зрительными и речевыми особенностями ДМТ когда-то,
впервые заставило меня заняться проблемой психоделиков и их места в
природе. Кажется невероятным, когда под влиянием этих растительных
метаболитов меняется все то, что ты считал незыблемой реальностью, и
волнение - вполне объяснимая реакция на столь поучительный, более
того, пугающий опыт.
     Мы с братом всегда были близки, и эта близость особенно
усилилась с тех пор, как умерла наша мать, но, путешествуя по Азии,
я испытал такие переживания, которые ему были пока неведомы. Чтобы
помочь всем успокоиться, а заодно и доказать, что то, что сейчас
пришлось испытать Деннису, может случиться с каждым, мне пришло в
голову рассказать одну историю.

ГЛАВА ШЕСТАЯ. КАТМАНДУ: ИНТЕРЛЮДИЯ
    В которой взгляд в прошлое, на некоторые излишества в тантрическом
стиле, произошедшие когда-то в главном оплоте хиппи в Азии, помогает
пролить свет на странный эпизод с грибами в Ла Чоррере.
     Два года тому назад, весной и летом 1969-го, я жил в Непале,
где изучал тибетский язык. Волна интереса к буддизму еще только
начиналась, поэтому те из нас, кто оказался в Непале из любви к
тибетскому языку, объединились в сплоченную группу. Цель, которую я
преследовал, изучая язык, отличала меня от большинства европейцев и
американцев, которых привели в Непал проблемы лингвистики. Почти
всех их интересовали те или иные аспекты философии буддизма махаяны,
меня же влекла религиозная традиция, существовавшая еще до VII века
и проникновения буддизма в Тибет.
     Эта местная добуддийская религия тибетцев представляла собой
разновидность шаманизма и была тесно связана с мотивами и
космологией классического сибирского шаманизма. Тибетский народный
шаманизм, носящий название бон, и сейчас практикуют в горных районах
Непала, пограничных с Тибетом. Буддисты обычно презирают таких
практиков, считая их еретиками и вообще недостойными людьми.
     Мой интерес к религии бон и тем, кто ее практикует (их называют
бонпо), вырос из страстного увлечения тибетской живописью. В ее
произведениях самые фантастические, причудливые и свирепые образы
обычно родом из добуддийской части народного пантеона- Дхармапалы,
устрашающие хранители буддийского учения, многорукие и многоголовые,
окруженные ореолом пламени и света, - это исконные бонские божества,
чья верность появившейся позже буддийской религии поддерживается
только благодаря могущественным ритуалам и обетам, которыми связаны
эти всесильные демоны.
     Мне казалось, что шаманской традиции, породившей столь
диковинные фантастические образы, в свое время было известно
какое-то галлюциногенное растение. Известно, что сибирские шаманы
достигали экстатического состояния, используя гриб Amanita muscaria,
и Гордон Уоссон провел исследование, подтверждающее, что в Индии в
ведический период использовали тот же гриб. Поскольку Тибет лежит,
грубо говоря, между двумя этими территориями, то вполне возможно,
что до появления буддизма галлюциногены являлись частью местной
шаманской традиции.
     Amanita muscaria - только один из возможных кандидатов, которые
могли применяться в древнем Тибете в качестве галлюциногена. Другим
подозреваемым является Pegamum harmala из семейства Zygophallaceae.
Он, как и Banisteriopsis caapi, содержит значительное количество
галлюциногенного бета-карболинового алкалоида гармалина и, возможно,
сам является галлюциногеном. Разумеется, его сочетание с
каким-нибудь ДМТ-содержащим растением - а флора Индии может
похвалиться не одним таким - должно давать сильный галлюциноген, по
своему составу близкий к настоям амазонской аяхуаски.
     Так что в Непал меня привел интерес к тибетской живописи и
шаманским галлюциногенам. Я узнал, что в Непале и в Индии, близ
Симлы, есть лагеря беженцев, население которых почти полностью
состоит из отверженных бонпо, поскольку в лагеря, где живут
беженцы-буддисты, их пускают неохотно. Мне хотелось перенять у бонпо
сохранившиеся знания о галлюциногенах, которые когда-то, возможно,
были широко известны и использовались в шаманской практике. По
наивности своей, я жаждал подтвердить возникшую у меня гипотезу о
влиянии растительных галлюциногенов на тибетскую живопись, а потом
написать об этом монографию.
     Но вскоре после прибытия в Азию огромность задачи и усилия,
которых потребовало бы ее осуществление, предстали передо мной в
своих истинных размерах. Предполагаемый план был всего лишь
наброском, тогда как такому исследованию нужно было посвятить жизнь!
И разумеется, я обнаружил, что ничего не удастся сделать до тех пор,
пока я не выучу тибетский. Поэтому я на время отложил свои научные
замыслы и решил, что те несколько месяцев, которые обстоятельства
позволяют мне пробыть в Непале, будут полностью посвящены освоению
тибетского языка.
     Я уехал из Катманду, подальше от соблазнов, предлагаемых
курильнями гашиша, и от праздных увеселений международной компании
путешественников, контрабандистов и искателей приключений, которые
прочно обосновались в городе. Итак, я перебрался в Боднатх,
деревушку, история которой теряется в веках, расположенную в
нескольких милях к востоку от Катманду. В последнее время туда
нахлынули толпы тибетцев из Лхасы, и все они говорили на лхасском
диалекте, который понимают повсюду в Гималаях. В деревне жили
буддисты, и я договорился, что буду учиться у тамошних монахов, не
упоминая о своем интересе к бонпо. Поиски жилья привели меня в дом
Ден Ба-до, местного мельника. Он принадлежал к невари, одной из
основных этнических групп Непала. Зажиточный мельник согласился
сдать мне комнату на третьем этаже своего глинобитного дома,
выходящего окнами на грязную главную улицу Боднатха. Я сторговался с
одной местной девушкой, чтобы она каждый день приносила мне питьевую
воду, и удобно устроился в своем новом жилище. Я побелил глинобитные
стены комнаты, приобрел на рынке в Катманду огромную сетку от
москитов и разместил под ней книги и скамеечку - из тех, которые
тибетцы используют для письма. Наконец, довольный и счастливый, я
принялся старательно изображать из себя молодого путешественника и
ученого.
     Учителя моего звали Таши Гьялцен Лама. Он принадлежал к школе
Гелугпа и был очень добрый и понимающий человек. Несмотря на
почтенный возраст, он каждое утро являлся ровно в семь, чтобы в
течение двух часов заниматься со мной. Я был невежественен, как
дитя. Мы начали с чистописания и алфавита. Затем после ухода ламы я
еще несколько часов занимался, а остаток дня принадлежал мне. Я
обследовал охотничий заповедник царя Непала восточнее Боднатха и
индуистские места ритуального сожжения трупов - они находились в
соседнем Пашупатинатхе. А еще я познакомился с несколькими
европейцами, которые жили в округе.
     Среди них оказалась пара англичан, моих сверстников. Оба были
по-своему привлекательны. Он, худощавый блондин с орлиным носом и
ироническими манерами, характерными для образцового продукта
британской системы закрытых учебных заведений, надменный и изысканно
вежливый, отличался, тем не менее, оригинальностью и часто бывал
забавен. Она, маленькая, болезненно худая - про себя я назвал бы ее
костлявой, - рыжеволосая, сумасбродная и циничная, она, как и ее
спутник, обладала острым умом.
     Родственники считали их паршивыми овцами, и они вели кочевую
жизнь хиппи, как и все мы в то время. Эту пару связывали странные
отношения: из Англии они приехали вместе, но ослабление внутреннего
напряжения, наступившее после прибытия в буколический Непал,
оказалось слишком большим испытанием для их хрупкой связи. Теперь
они жили порознь: он на одном краю Боднатха, она, в одиночестве, на
другом. Встречались они только для того, чтобы вместе "наносить
визиты" или поиграть друг у друга на нервах.
     Сам не знаю почему, но в этом экзотическом окружении я был
совершенно очарован ими обоими. Когда они приходили - поодиночке или
вдвоем, - я охотно прерывал свои занятия, чтобы пообщаться с ними.
Мы быстро подружились. Говорили мы, естественно, о моей работе,
поскольку она касалась галлюциногенов:
     они относились к ней с интересом, так как еще в Лондоне
попробовали ЛСД. К тому же мы выяснили, что в Индии у нас есть общие
знакомые и что все мы любим романы Томаса Харди. Наша идиллия была
на редкость приятной.
     В то время для исследования шаманского измерения я использовал
очень своеобразный метод: на самом пике вызванных ЛСД переживаний
курил ДМТ. Так я поступал каждый раз, когда принимал ЛСД, а делал не
так уж редко. Это позволяло мне подольше задержаться в триптаминовом
измерении'. Приближалось летнее солнцестояние 1969 года, и. я решил
провести очередной такой эксперимент.
     Я собирался принять ЛСД в ночь солнцестояния, а потом до утра
просидеть на крыше, покуривая гашиш и любуясь звездами. О своем
плане я рассказал друзьям-англичанам, и они выразили желание
присоединиться ко мне. Я мог бы только порадоваться этому, но
существовало одно затруднение: в округе не было надежного ЛСД. Мой
собственный скудный запас прибыл в Катманду в пророческом укрытии -
керамическом грибке, отправленном из Эспена почтой.
     Полушутя, я предложил им в качестве замены семя гималайского
дурмана, Datura meteL Дурман - однолетний кустарник, источник ряда
тропановых алкалоидов - скополамина, гилосциамина и других составов,
дающих псевдогаллюциногенный эффект. Они создают ощущение полета или
смутные, ускользающие видения, но все это происходит в мире, с
которым трудно совладать и припомнить который потом тоже бывает
трудно. В Непале семена дурмана применяют саддху (странствующие
отшельники, или святые), так что в этих краях об этом растении
знают. И все же я предложил его в шутку, поскольку о том, как сложно
справиться с действием дурмана, ходят легенды. К моему удивлению,
друзья мои охотно согласились, и мы договорились, что в назначенный
день они придут ко мне в шесть часов вечера, чтобы вместе провести
эксперимент.
     Когда условленный день наконец настал, я перенес одеяла и
трубки на крышу дома. Оттуда открывался чарующий вид на окрестную
деревню и возвышающуюся над ней огромную ступу, с верхней части
которой глядели нарисованные глаза Будды. В to время верхние
золоченые уровни ступы стояли в лесах - шел ремонт поврежденной
части, куда несколько месяцев назад ударила молния. Увенчанная
куполом громада ступы придавала глинобитной беленой деревушке
Боднатх фантастический, какой-то нездешний вид. Еще дальше на тысячи
футов вздымались величественные отроги Аннапурны. Предгорья, как
лоскутное одеяло, пестрели изумрудными клочками рисовых полей.
     Часы показывали шесть, а друзей моих еще не было. В семь они
тоже не появились, тогда я принял драгоценную таблетку Оранжевого
Сияния и сел в ожидании. Через десять минут они пришли. Я уже
чувствовал, что меня забирает, и показал им на две кучки семян
дурмана, которые приготовил для них. Они забрали семена вниз, в мою
комнату, чтобы там растолочь пестиком в ступке, прежде чем принять,
запив чаем. Когда они вернулись на крышу и удобно устроились, меня
уже носило по просторам воображения.
     Мне казалось, что прошло много времени. Когда они усаживались,
я витал слишком далеко, чтобы общаться с ними. Она сидела прямо
напротив меня, он чуть подальше, сбоку, в тени. Он наигрывал на
флейте. Я передал им трубку с гашишем. В небе медленно взошла полная
луна. Я впал в навеянные галлюциногеном грезы, которые длились
минуты, а ощущались как не одна жизнь. Очнувшись после особенно
длинной череды видений, я обнаружил, что мой друг закончил игру и
удалился, оставив меня наедине со своей дамой.
     Я обещал обоим, что этим вечером дам им попробовать ДМТ.
Стеклянная трубка и крошечный запас оранжево-воскового ДМТ лежали
передо мной. Медленно, плавными, как во сне, движениями я набил
трубку и передал ей. На все это с огромной высоты смотрели яркие,
мерцающие звезды. Она взяла трубку и сделала две глубокие затяжки -
вполне достаточно для такой хрупкой особы, - потом трубка снова
перешла ко мне, и я сделал четыре глубочайших затяжки, причем
четвертую задерживал до тех пор, пока хватало дыхания. Для меня это
была огромная доза ДМТ; сразу же возникло чувство, будто я попал в
полный вакуум. Я услышал пронзительный вой и звук разрываемого
целлофана, которые сопровождали мое преображение в охваченного
оргазмом ультравысокочастотного гоблина - именно таким становится
человек в угаре ДМТ. Меня окружала трескотня механических эльфов и
арочные своды - куда круче арабских, - которые посрамили бы даже
самого Биббиенну.
     А вокруг бушевали проявления