перек, выразил недоверие. Вернувшись к стоявшему
под картой книжному шкафу, я достал большой атлас и стал отыскивать
карту лесов и осадков штата Колорадо, но атлас открылся на карте
Ассама - первая попытка дала мне топологическую схему Бенгалии. Я
услышал собственное замечание о том, что Шалимар - логичное место
для конца света. На этом мой сон прервался.
     В то время смысл этого сна остался для меня далеко не ясен, да
и теперь он остается туманным. Понятно одно: в известный день в
дельте Амазонки следует ожидать какого-то важного события. Тогда я
надеялся, что это давно предвкушаемое событие - солнечное затмение и
что его полное наступление, которое произойдет над влагалищем матери
мира, предвещает для всех событие чрезвычайной важности.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ. ВАЛЬСИРУЯ С ЗАГАДКОЙ
    В которой я переношусь в воспоминания на Тимор, где меня чуть было
не завербовали в шайку ученых, бывших нацистов.
     За несколько месяцев до этого вещего сна со мной произошел
странный случай, который я теперь, задним числом, расцениваю как
очередное подтверждение того, что мне было суждено отправиться на
Амазонку и что я подпал под чары космического смеха.
     В феврале 1970 года, за год до приезда в Ла Чорреру, спасаясь
от преследования властей, я попал на остров Тимор в Восточной
Индонезии. Поскольку в Штатах меня ждал обвинительный акт за ужасное
преступление - ввоз наркотиков, я жил и странствовал в постоянном
страхе, что агенты Интерпола прочесывают земной шар, стремясь меня
обнаружить. Предыдущие шесть месяцев мое прикрытие - личина
студента-энтомолога, ловца бабочек, собирающего материал для
дипломной работы, - отлично себя оправдывало, и я неспешно кочевал
через Малайзию, Суматру, Яву и множество других, менее известных, но
столь же экзотических островов - тихих гаваней в южных морях.
     Однажды, когда день выдался на редкость душным и дождливым, я
курил травку у себя в номере в "Раме" - лучшем и единственном отеле
Купанга, что на острове Тиморе. До сих пор я в течение десяти дней
был единственным постояльцем отеля, и такое положение вещей меня
вполне устраивало. Правда, до дворца "Раме" было далеко: он был
построен из шлакоблоков, и стены его восьми одинаковых, как
близнецы, номеров не доходили до потолка на порядочное расстояние.
Гофрированные перегородки и канализационные трубы, вделанные в
покатый пол, придавали отелю жизнерадостный вид новенькой, еще не
введенной в эксплуатацию бойни. Правда, там было чисто, о чем вас
спешил уведомить управляющий.
     Я сидел, скрестив ноги, на стальной койке, покуривал и
разглядывал добычу, пойманную утром в джунглях, когда прибыли новые
постояльцы. Из вестибюля, центрального помещения, где по обе стороны
вытертого ковра выстроились две пары ротанговых стульев, донеслись
голоса и шум передвигаемого багажа. С полдесятка людей
переговаривались по-немецки, и я решил, что это, должно быть,
пассажиры, прибывшие самолетом из Дарвина, и что завтра они скорее
всего полетят дальше, на Бали, ежедневным рейсом. Судя по голосам,
среди них была супружеская пара, которая заняла номер, соседний с
моим. Я немного понимал по-немецки, но женщина говорила на каком-то
незнакомом мне языке, на каком именно, я так и не смог установить.
     Когда я вышел на обед, прибывших нигде не было. На следующее
утро я поднялся с рассветом, чтобы успеть на самолет индонезийских
ВВС, который перенес меня на остров Флорес, следующий пункт моего
маршрута в поисках бабочек. Я и думать забыл о неизвестных
постояльцах оставшегося далеко позади отеля, которых не рассчитывал
больше увидеть. В туманных лесах Флореса я провел неделю в обществе
священника-голландца, пьяницы на деревянной ноге, который возглавлял
миссию, затерянную в лесной глуши. Потом я вернулся на побережье, в
душный столичный городок Маумере, где посреди немощеной главной
улицы сушились на солнце груды орехов макамадия, ждущих упаковки и
отправки за границу. В Маумере была китайская гостиница из двух
номеров, где я рассчитывал остановиться на ночь перед возвращением
на Бали.
     И тут на остров опустился туман - тот самый густой, жмущийся к
земле тропический туман, который, как заверил меня мой
хозяин-китаец, в это время года может провисеть не одну неделю. На
следующий день я наведался в аэропорт, но было заранее ясно, что это
пустой номер. Балийский самолет сделал четыре круга над полем,
пытаясь отыскать просвет в тумане, потом наконец сдался и полетел
дальше. Ждать мне было не впервой. В Азии все путешествия - это
сплошные ожидания. Я вернулся в гостиницу и засел за очередную
партию в шахматы с местными энтузиастами этой игры, надеясь, что
завтра погода прояснится.
     Прошло пять дней, а я все еще был на Флоресе. Я успел сыграть в
шахматы со всеми желающими, запас травы был на исходе, а перспектива
застрять в Маумере на веки вечные становилась вовсе не шуточной.
Обдумав все за и против, я решил забыть про Бали и объявил, что сяду
на первый же самолет, куда бы он меня ни доставил.
     Этого решения оказалось достаточно, чтобы небо прояснилось
настолько, что под облака сумел поднырнуть самолет. Он принадлежал
компании "Гаруда" и выполнял еженедельный рейс до Купанга. Не успел
я передумать, как оказался на борту самолета, уносившего меня
обратно на Тимор.
     За время моего отсутствия город не изменился, и благодаря моему
предыдущему посещению мальчишки-рикши отнеслись ко мне, как к
почетному клиенту. Я почувствовал себя так, будто вернулся домой.
"Отель "Рама", - сказал я своему любимому рикше и, не успев
оглянуться, снова оказался в первом номере гостиницы, а шахматные
турниры на Флоресе стали казаться всего лишь полузабытым сном.
     Лежа на постели и наблюдая за вентилятором, неподвижно
застывшим на фоне затянутого паутиной волнистого железа потолка, я
услышал в соседнем \ номере голоса. Говорили по-немецки и на
каком-то другом языке, смягченном женским голосом и более
экзотическом. Как мне показалось, то был не индонезийский. Может
быть, пушту ? Очевидно, путешественники, которые вселились ночью
перед моим отъездом, почти две недели назад, все еще были здесь. И
это означало, что они уж наверняка не туристы: никто не
задерживается в Купанге, не имея на то веских причин.
     Я не принадлежу к числу любителей случайных знакомств. В те
времена я старался избегать встреч с людьми, которые по моим
представлениям не относились к племени хиппи. Но в тот вечер, когда
я выходил из своей комнаты, собираясь поужинать, дверь соседнего
номера отворилась, и я очутился лицом к лицу с его обитателями.
     - Герр Маккенна, не так ли? Я повернулся к тому, от кого
исходил этот вопрос, и беспокойство, которое я ощутил, должно быть,
отразилось у меня на лице.
     - Здешний управляющий рассказал нам о ваших биологических
изысканиях на Тиморе. Разрешите представиться: доктор Карл Хайнтц из
Дальневосточной горнорудной компании.
     У меня сразу отлегло от сердца. Значит, этот тип не ищейка из
Интерпола, идущая по моему следу. Но вид у него был впечатляющий:
здоровенный детина с зачесанными назад седеющими волосами стального
оттенка и пронзительным взглядом холодных голубых глаз. На левой
щеке у него красовался Schmiss, длинный тонкий шрам. Раньше я их
никогда не видел, но полузабытое слово из кроссворда пришло на ум
неожиданно, само собой. Уж не след ли это сабельного удара,
полученного на дуэли, которые входили в обряд посвящения в
университетских братствах Пруссии?
     - Раз уж мы с вами единственные постояльцы отеля "Рама",
разрешите пригласить вас выпить вместе со мной и моей супругой по
рюмочке шнапса. Мне не терпится услышать из ваших уст о впечатлениях
о Тиморе.
     Городок был слишком мал, чтобы можно было отказаться под
каким-нибудь благовидным предлогом. Скажи я "нет", нам все равно
пришлось бы в конце концов оказаться в одном и том же ресторане на
пять столиков, только за разными столами. Мне претила мысль
проводить время с заурядными обывателями, но пристойного пути к
отступлению не было.
     На его голос в маленькое фойе вышла его жена и подошла к нам.
Увидев ее, я уже больше не колебался, хоть и постарался скрыть свое
изумление. Совсем молоденькая, на год или два старше меня, лет,
наверное, двадцати пяти, она поражала своей красотой - смуглая, с
огромными глазами лани, стройный стан облечен в сари, в носу -
золотое кольцо, на запястьях и лодыжках позвякивают многочисленные
браслеты. В этом тропическом захолустье ее появление было столь же
неожиданным, как .явление летающей тарелки, - нарядное воплощение
брахманского идеала красоты. Звали ее Рани, а когда она заговорила,
ее интеллигентная речь полилась, как музыка. Хотя говорила она
редко, сразу стало ясно, что английским она владеет лучше; чем муж.
Да, это вам не деревенская простушка. Не скрою, я был заинтригован.
Что мне еще оставалось, как не присоединиться к этой паре? И дело
даже не в том, что у меня не было лучшего выбора.
     В ресторане мы уселись за столик, перед каждым появилась кварта
бинтангского пива, и за разговором у меня постепенно стало
складываться впечатление о моих спутниках.
     Доктор Хайнтц отрекомендовался геологом, чья база располагалась
в Сингапуре. Год назад разведочная группа обнаружила следы крупного
месторождения никеля на самой границе между индонезийской и
португальской частью Тимора. Теперь Хайнтц прибыл сюда, чтобы
оценить значимость находки и выяснить возможность разработки
залежей. Такое заявление показалось мне малоправдоподобным, хотя он
и упоминал о каких-то инструментах, которые должны помочь определить
истинный объем месторождения. В геологоразведке я разбирался очень
слабо, но прибор, способный заглянуть на сотню футов под землю, -
это отдавало чистой фантастикой.
     Я как бы между прочим поинтересовался, на каком языке
разговаривали между собой супруги, надеясь таким образом перевести
разговор на фрау Хайнтц. Оказалось, что это его излюбленная тема.
     - Моя супруга, - сказал он мне, в то время как она продолжала
молча сидеть, поглядывая на нас обоих, - внучка махарани Махараштры.
     Оказалось, что Хайнтц вознамерился прикупить в Махараштре
несколько сотен акров превосходных сельскохозяйственных угодий, а у
старой махарани как раз оказался участок, от которого она желала
избавиться. Так Хайнтц встретил Рани. Не успели стороны ударить по
рукам, как стало ясно, что дело пахнет свадьбой. Хайнтц соловьем
разливался о преимуществе применения в Индии тракторов, о том, какой
он непритязательный человек, о радости наблюдать за зеленеющими
всходами и так далее в том же духе. Немец оказался любителем
поразглагольствовать, и я решил дать ему возможность выпустить пар.
Выяснилось, что он вице-президент горнорудной компании, отвечающий
за разработку ископаемых, а на деле уполномоченный по улаживанию
конфликтов. Он заказал еще по бутылке пива и поведал мне историю о
том, как в самом начале крупной операции по добыче олова в Северном
Таиланде на него напали партизаны. На самом захватывающем месте он
встал, задрал рубашку и продемонстрировал мне в назидание три
аккуратных шрама, шедших через всю грудь. "От автомата, - пояснил
он. - Хватило бы и одного, чтобы уложить меня на месте. Но не тут-то
было! Я уцелел и довел проект компании до триумфального завершения".
Называть пуск оловянного рудника триумфом - это показалось мне
изрядной натяжкой, но что делать, я уже понял, что угодил в компанию
напыщенного болтуна.
     Почти без передышки Хайнтц перескочил на период работы в
Танзании, когда он в одиночку, беззащитный и безоружный, если не
считать топора, вышел к толпе из шестисот разъяренных рабочих во
время забастовки на бокситовом руднике. Излишком скромности он не
страдал, однако был мастер рассказать занятную историю, причем
весьма убедительно. А правила застольной беседы в знойных тропиках
вполне допускают некоторые преувеличения.
     Наконец немец перешел к компании, в которой работал.
     - Будьте уверены, герр Маккенна, ДГРК - не какая-нибудь
заурядная компания. Нет, все мы - как одна семья. И в этом источник
нашей силы. У нас есть планы на будущее, грандиозные планы.
     Я только кивал: не сообщать же ему, что считаю крупные
горнорудные корпорации бедствием для нашей планеты. 'Но его
преданность родной компании была столь велика, что он никак не мог
оставить эту тему.
     - Нет на земле более сплоченной и преданной делу команды, чем
наша. Мы спаяны, как братья по оружию. Каждый член центральной
административной группы - настоящий гений своего дела. - Слово
"гений" он произносил как "кхений".- Вы можете спросить, как мы
пришли к этому. Сейчас я вам все объясню. Дело в том, что все мы,
каждый из нас, познали ужасы лишений, бездны отчаяния и то
восхитительное чувство, которое охватывает тебя, когда все это
преодолеваешь. Нас, герр Маккенна, объединил наш триумф, а
уверенность в том, что мы во что бы то ни стало справимся со всеми
трудностями, сделала нас непобедимыми! - Он повысил голос и с такой
силой грохнул кулаком по хлипкому столику, что пивные бутылки дружно
подскочили.
     Заметив на моем лице тень неуверенности, немец продолжал:
     - Я вижу, вас удивил мой рассказ. Может быть, вы недоумеваете:
что за трудности, что за лишения? Всем нам довелось пережить
гитлеровский режим и войну. А после войны Германии не стало. В моем
родном Берлине камня на камне не осталось. Мы походили на тараканов
- тараканов на развалинах Европы. Разрешите вам напомнить, что все
банковские счета членов семей эсэсовцев были заморожены. Моя мать,
моя несчастная благородная мать, была вынуждена продавать картины из
нашего родового гнезда, чтобы купить картошки и прокормить себя и
мою младшую сестру. Можно ли представить себе такое?
     "Нет, только не это! - лихорадочно думал я. - Только не
нацисты. Уж не хочет ли этот тип сказать, что был нацистом?" Я
старался, чтобы в моем взгляде не проявлялся страх, но немец уже так
завелся, что не обращал на меня никакого внимания.
     - Моего отца взяли в плен во время битвы за Берлин. В Москве
его повесили, как собаку, за военные преступления. Представляете? И
эти verdammen russische Schweinen (Проклятые русские свиньи {нем.))
еще говорят о военных преступлениях! И такая участь была уготована
всем эсэсовцам.
     Наш разговор начинал походить на дурной сон или на низкопробное
кино. Я посмотрел на его спутницу - она ответила совершенно
равнодушным взглядом. Мне захотелось хотя бы отчасти изменить тему
разговора.
     - А вы-то сами, герр Хайнтц, какое вы имели отношение ко всему
этому?
     Он пожал плечами.
     - Да никакого. Был пилотом мессершмитта в Люфтваффе. Простым
добрым немцем. - Эти слова прозвучали без тени иронии.
     - А до войны был юным студентом, готовился стать инженером.
Война все изменила. После войны те немногие из нас, кто уцелел - мои
соученики, молодые ученые из Института Макса Планка, - собрались на
развалинах Берлина. Мы навсегда покончили с идеологией, с высокими
политическими мечтами.
     Первая хорошая новость за все время. Возблагодарив Всевышнего,
я сделал знак официанту-индонезийцу принести еще пива. Хайнтц тем
временем продолжал:
     - Нас было мало, жалкая горстка, но нас сплотило неприятие
царившего вокруг ужаса. И мы решили построить для себя новый мир,
основанный на двух принципах, на двух великих силах - на силе
капитала и силе науки. Начинали мы постепенно: с патентов, с
процессов, разработанных в Институте Макса Планка во время войны (по
сути дела, это была засекреченная технология). Осторожно расширяя
сферу деятельности, мы обосновались в Сингапуре. Среди нас не было
ни одного профана. Каждый член нашей маленькой команды был гением.
Наш Fuhrer был профессором, он учил всех нас. Вот уж истинный гений!
Его зовут Макс Бокерман. Это он сплотил нас воедино, это его вера и
сила помогли нам осуществить все то, чего мы достигли.
     Беседа принимала новый оборот. Шрам на щеке Хайнтца побагровел.
Я-то надеялся, что наш разговор миновал все подводные камни, но, как
оказалось, ошибся. Теперь я видел: может, виной тому третья кварта
"Бинтанга", только страстная воодушевленность немца сменилась
откровенной слезливой сентиментальностью.
     - Никто и никого так не любил на свете, как Бокерман нас. Мы
его Kinder, его птенцы. Когда казалось, что нет никакой надежды, он
воодушевлял нас, помогая поверить в себя.
     При этих словах на глаза его навернулись слезы, но он сумел
совладать с собой и продолжал:
     - И что же в итоге? ДГРК, герр Маккенна! Дальневосточная
горнорудная корпорация! Наше дело ширится и процветает. Из своей
штаб-квартиры в Сингапуре мы руководим проектами в одиннадцати
странах мира. Нефть, никель, олово, бокситы, уран - все это наше. Но
у нас есть и нечто большее: любовь, товарищество, общность интересов
и возможность осуществлять свои мечты.
     Здесь он потерял равновесие и оперся рукой на бедро сидящей
рядом жены. Я отвел глаза.
     Когда я снова встретился с его бездонным голубым взглядом,
настроение Хайнтца успело перемениться.
     - А как насчет вас, герр Маккенна? Вы ведете цыганскую жизнь,
это понятно. А у нас, цыган, всегда есть что порассказать. Ну и что
же вы расскажете нам о себе?
     Я напрягся. Хайнтц не был похож на человека, который отнесется
'с пониманием к моим рассказам о стычках с полицией на баррикадах
Беркли плечом к плечу с такими сподвижниками, как "Персидские
подонки" и ЛСД-анархисты. Упоминание об участии в тусовках хиппи или
нескончаемых оргиях Лета Любви тоже было едва ли уместно. Недавний
вояж в Индию в качестве контрабандного торговца наркотиками и
последовавшие за ним бега - ведь мне и сейчас угрожала опасность
попасть в лапы агентов Интерпола - тоже как-то не вписывались в наш
разговор.
     Я решил ограничиться обычной полуправдой, которую держал в
запасе для нормальных людей: дескать, поехал в Непал изучать
тибетский язык, но по ходу дела обнаружил, что лингвиста из меня не
получится. И тогда вернулся к биологии - это моя первая любовь. Я
энтомолог. Здесь, в Индонезии, ловлю бабочек, повторяя маршрут
Альфреда Рассела Уоллеса. Уоллес - вот кто на самом деле открыл
теорию естественного отбора. Только вся слава досталась Дарвину.
Я-то на стороне Уоллеса, хотя он и проиграл. Викторианская наука
сделала из него изгоя, потому что он происходил из низов и к тому же
не умел, как Дарвин, играть, в политические игры. Уоллес исследовал
бассейн Амазонки, и, если все сложится благополучно, я тоже
рассчитываю попасть туда и собрать коллекцию бабочек. А потом напишу
монографию о видообразовании у бабочек Амазонки и Восточной
Индонезии - это и будет моя диссертация. А дальше - кто знает? Может
быть, стану преподавателем. Пока трудно сказать.
     - Значит, вы настоящий цыган. А если судить по одежде и бороде,
к тому же свободный человек. Это мне нравится. Этот юноша нам
понравился, правда. Рани? - Впервые за весь разговор обратился он к
жене. Не спуская с меня взгляда, она ответила кивком:
     - Ja.
     Отлично. А теперь перекусим. Продолжим наш разговор утром.
Надеюсь, вы позавтракаете здесь с нами. - С этими словами он с
яростной целеустремленностью набросился на свой бифштекс.
     Позже мы вместе возвращались в гостиницу. Электричество в этой
части города уже отключили, и нам пришлось сосредоточить уже слегка
рассеявшееся внимание на то, чтобы благополучно пробираться по
грязным, ухабистым улицам. Так что к серьезной беседе мы так больше
и не вернулись. Когда мы прощались во дворике отеля, герр Хайтнц
обратился ко мне:
     - Зовите меня Карл. Jetzt wir sind Freunden (Отныне мы друзья
(нем.)). Понимаете? Я кивнул в знак согласия, и мы расстались.
     Завтрак ознаменовался новой историей. Если пиво и подействовало
на нашу вечернюю беседу, то в самой минимальной степени:
     через несколько минут после того, как мы сели за стол, Хайнтц
завелся снова:
     - Вчера вечером вы говорили, что мечтаете попасть на Амазонку.
Похвальное стрем