Элис росла и становилась все красивее. Кожа гладкая и  яркая,  как
маков  цвет;  черные  волосы,  блестящие  и   мягкие,   словно   стебли
папоротника; глаза - бездонное небо надежд. Заглянув в серьезные  глаза
ребенка, человек начинал думать: "В этих глазах есть нечто такое, что я
давно уж знаю, нечто такое, о чем невозможно забыть, или же наоборот  -
нечто  такое,  что  я  ищу  всю  жизнь  и  не  могу  найти".  Тут  Элис
поворачивала головку. "Батюшки! Да это ведь  всего-навсего  хорошенькая
девчушка!"
     Акула видел - на его дочку  многие  так  глядят.  Он  видел,  как,
взглянув на нее, краснеют взрослые мужчины, а  мальчишки  дерутся,  как
тигры, когда она рядом.
     В каждом мужчине он подозревал  злоумышленника.  Работая  в  саду,
Акула изводил себя, воображая, как его дочь утащили цыгане.  По  десять
раз на день он предупреждал ее обо всем, что может  оказаться  опасным:
не подходи сзади  к  лошади,  стукнет  копытом;  не  лезь  на  забор  -
свалишься;  в  овраг  спускаться  опасно,  а  переходить   дорогу,   не
оглядевшись, самоубийство. Каждый сосед, каждый бродячий торговец и уж,
конечно, каждый незнакомый  человек  был  в  его  глазах  потенциальным
похитителем. Услыхав, что в округе появились бродяги, он не  спускал  с
Элис глаз. Люди, приезжавшие на пикник, изумлялись,  когда  он  яростно
изгонял их.
     Что до Кэтрин, то ее тревожные предчувствия росли  по  мере  того,
как Элис становилась все красивей. Судьба, конечно же, готовит ей удар,
а пока что  копит  силы,  чтобы  удар  был  поистине  страшный.  Кэтрин
превратилась  в  рабыню  собственной  дочери,  следила  за  каждым   ее
движением, выполняла любое желание - так потакают тяжелобольным.
     Но хотя супруги Уикс благоговели перед дочерью, смертельно за  нее
боялись и тряслись, словно скряги, над ее красотой, оба они знали,  что
их хорошенькая  дочка  на  редкость  глупая,  тупая,  просто  умственно
отсталая девочка. Акуле только подбавляло страхов убеждение,  что  Элис
не сумеет за себя постоять и с легкостью  станет  добычей  любого,  кто
захочет ее украсть. А Кдтрин  была  довольна,  что  дочь  глупа  -  это
обстоятельство давало матери множество возможностей  помочь  неразумной
дочке.  И  помогая   ей,   Кэтрин   укреплялась   в   сознании   своего
превосходства,  что  до  некоторой  степени  уменьшало  разделявшую  их
пропасть. Каждый промах Элис ее радовал - благодаря ему она становилась
для дочки более близкой я более необходимой.
     Когда  Элис  сравнялось  четырнадцать, к тем заботам, что мучили ее
отца,  добавилась  еще одна. До сих пор Акула лишь боялся, что его дочку
украдут  или  изуродуют,  теперь  он  холодел от ужаса при мысли, что ее
могут  лишить  невинности.  И  чем  больше  он  раздумывал  об этом, тем
сильней  эта  последняя  тревога  заслоняла обе предыдущие. Как - то ему
пришло  в  голову,  что  если дочь его лишат невинности. То ее тем самым
одновременно  и  украдут,  и изуродуют. С тех пор стоило какому - нибудь
мужчине  или  парню  оказаться возле их участка, Акула становился сам не
свой.
     Эта мысль терзала его, как кошмар. Он то и  дело  твердил  Кэтрин,
что с Элис глаз нельзя спускать.
     -  Откуда  ты  знаешь,  что  может  случиться, - повторял он, и его
белесые  глазки  горели  недобрым  огнем.  Откуда  ты  знаешь, что может
случиться с ней.
     Он боялся бы гораздо меньше, если б Элис не была глупа. Над  такой
дурой всякий может надругаться, думал он. Останется с ней где -  нибудь
наедине и тут же изнасилует. А эта дуреха не сумеет себя  соблюсти.  Ни
один владелец породистой суки не оберегал ее во время  течки  так,  как
охранял Акула свою дочь
     Дальше - больше: без твердых гарантий  он  просто  места  себе  не
находил. Каждый месяц приставал он к жене. Он помнил числа  лучше,  чем
она. "Ну, как там у нее, все в порядке?" - допытывался он.
     Кэтрин высокомерно отвечала: - Пока нет.
     И через несколько часов: - Ну, как там у нес, все в порядке?
     Он повторял  и  повторял  этот  вопрос,  пока  Кэтрин  наконец  не
говорила:
      -  Ну, конечно, у нее все в порядке. А ты что думал?
     Успокоенный ответом, он  на  месяц  умолкал,  но  бдительность  не
утрачивал. Элис сохранила целомудрие, а это значит, что его по-прежнему
надо оберегать.
     Он понимал, что рано или  поздно  Элис  захочет  выйти  замуж,  но
упорно отгонял от себя эту мысль - замужество дочери казалось ему столь
же  возмутительным,  как  то,  что  ее  могут  соблазнить.   Она   была
драгоценностью, а драгоценность нужно хранить и лелеять. Да и сама  эта
проблема для него была скорее эстетического, чем  морального  свойства.
Лишенная невинности,  Элис  тут  же  перестанет  быть  тем  сокровищем,
которое он рьяно охраняет. Он любил ее не  так,  как  отец  любит  свое
дитя. Скорее можно сказать, Акула с алчностью отстаивал свое  право  на
владение красивой, редкой вещью. Периодически  повторялся  все  тот  же
вопрос: "Ну, как там у нее, все в порядке?" и так месяц  за  месяцем...
Девственность  Элис  стала  символом  ее   здоровья,   ее   целости   и
сохранности.
     Однажды - Элис было уже шестнадцать лет -  Акула  подошел  к  жене
встревоженный:
     -  Понимаешь,  наверняка  - то мы не можем сказать, что у нее все в
порядке...  одним  словом...  наверняка мы этого не знаем, покуда доктор
ее не поглядел.
     Кэтрин ошеломленно вскинула на него взгляд, пытаясь понять, о  чем
он толкует. А потом впервые в жизни рассердилась.
     -  Дрянь ты этакая, ишь чего придумал! - крикнула она. - Пошел вон
отсюда. И если еще раз такое брякнешь, я... я тебя брошу.
     Эта вспышка немного удивила Акулу,  но  не  испугала.  Впрочем,  с
мыслью о медицинском обследовании ему пришлось расстаться и  ограничить
себя ежемесячными вопросами.
     А тем временем богатство, зафиксированное лишь  в  счетной  книге,
все возрастало.  Каждый  вечер,  когда  жена  и  дочь  ложились  спать,
доставал он заветную книгу.  Сощурив  свои  блеклые  глазки,  с  хитрым
выражением на бледном лице, он обдумывал,  куда  поместить  капитал,  и
подсчитывал проценты. Его губы  медленно  шевелились  -  Акула  отдавал
распоряжение по телефону, -  играть  на  повышение  или  на  понижение.
Непреклонное, но в то же время и печальное выражение появлялось на  его
лице - он не разрешал продлить закладную хозяевам отличной фермы.  "Мне
это тоже очень неприятно, - говорил он шепотом. - Но,  сами  понимаете,
дело есть дело".
     Акула обмакнул перо в чернильницу и записал в счетную книгу, что в
продлении закладной отказано. "Салат, - размышлял он. - Все взялись  за
салат. Как пить  дать,  наводнят  теперь  им  рынок.  Заняться  что  ли
картошкой? Мне кажется, на  этом  можно  заработать.  Есть  у  меня  на
примете хорошая земля в низинке". И  он  пометил  в  книге,  что  нужно
отвести триста акров под картошку. Его глаза блуждали  по  строчкам.  В
банке лежат триста тысяч долларов и приносят проценты, только проценты.
Досадно. Деньги, можно сказать, без толку лежат. Он  задумался,  в  его
белесых глазках появилось угрюмое выражение.  Вот  интересно,  надежная
это фирма - "Сан Хосе, строительство и ссуды"? Шесть процентов  платят,
между прочим.  Но  ввязываться  в  такое  дело  очертя  голову  нельзя.
Закрывая на ночь счетную книгу, Акула решил,  что  потолкует  с  Джоном
Уайтсайдом. Бывает ведь, компании такого рода прогорают,  а  учредители
удирают с чужими деньгами, думал он с тревогой.

     До того, как семья Мэнро переселилась в долину, Акула подозревал в
дурных умыслах всех мужчин и парней, но как  только  он  увидел  Джимми
Мэнро,  его  страхи  и   подозрительность   сосредоточились   на   этом
многоопытном юнце. А юноша и в самом деле был хорош собой и  строен,  с
чувственным,  красиво   очерченным   ртом,   и   глаза   его   блестели
оскорбительно дерзко, что присуще окончившим школу юнцам. Говорили, что
Джимми пьет джин; он носил городские костюмы, комбинезонов  никогда  не
надевал. Волосы он смазывал  брильянтином,  а  от  всей  его  осанки  и
повадки веяло такой лихостью, что молодые  жительницы  Райских  Пастбищ
тут же принимались ерзать и хихикать, обуянные смущением  и  восторгом.
Джимми взирал  на  своих  поклонниц  спокойными,  циничными  глазами  и
старался выглядеть как можно более распущенным. Он  знал,  что  молодых
девиц привлекают молодые люди с прошлым. А у Джимми  было  прошлое.  Он
несколько раз напился в "Риверсайд Данс Пэлас"; он целовался по крайней
мере с сотней девушек; а три девушки с ним согрешили под  сенью  ив  на
берегу  реки  Салинас.  Джимми  очень  старался,  чтобы  на  его   лице
отражались следы порока, но опасаясь, что  чисто  внешнего  впечатления
недостаточно, он распустил о себе множество пикантных  слухов,  которые
разнеслись по Райским Пастбищам с лестной для него быстротой.
     Слухи дошли и до Акулы Уикса. Ушлый Джимми  Мэнро  вызывал  в  нем
такой страх, что Акула его возненавидел. Разве сможет, размышлял Акула,
красивая и глупая Элис устоять против такого опытного соблазнителя?
     Элис еще ни разу не видела юношу, а Акула уже запретил  ей  с  ним
встречаться. Он требовал этого так настойчиво, что  даже  в  ее  темном
сознании зашевелился некий интерес.
     - Ты гляди мне, не вздумай болтать с этим Джимми Мэнро, - внушал он
дочке.
      -  А кто это  -  Джимми Мэнро, папа?
     -  Не  твое дело! Не смей с ним болтать - и конец. Слышала? Шкуру с
тебя спущу, если ты на него только взглянешь.
     Акула ни разу в жизни не поднял руку  на  Элис  по  той  же  самой
причине, по которой он не мог нанести удар по фарфоровой вазе. Он  даже
не решался приласкать дочку - вдруг останется какой -  то  след.  Да  и
наказывать ее  было  незачем.  Элис  всегда  была  добрым  и  послушным
ребенком. Дурные наклонности возникают  от  честолюбия  или  вследствие
какой - нибудь идеи. А у Элис не было ни того, ни другого.
     И опять: - Ну, как там, этот Джимми Мэнро с тобой не разговаривал?
- Нет, папа. - Ну, смотри, не дай бог я вас застукаю за разговором.
     После того, как Акула много раз повторил свой запрет,  в  дремучий
разум Элис вкралось убеждение, что хорошо бы ей познакомиться с  Джимми
Мэнро. Он ей даже один раз приснился - признак  глубочайшего  интереса.
Элис редко что - либо снилось. В этом сне  некий  мужчина,  похожий  на
индейца из ее настенного календаря и носивший имя  Джимми,  подкатил  к
ней на сверкающем автомобиле и преподнес огромный сочный  персик.  Элис
вонзила п персик зубы, сок потек по подбородку, и ей стало стыдно.  Тут
мать ее разбудила, так как Элис храпела.  Кэтрин  радовало,  что  дочка
храпит. Эти мелкие недостатки их уравнивали. Но в то же  время  храпеть
так не женственно.
     Акула Уикс получил  телеграмму.  "Тетя  Нелли  скончалась  прошлой
ночью. Похороны субботу". Он сел в свой  "форд"  и  двинулся  на  ферму
Джона Уайтсайда сообщить, что не  сможет  присутствовать  на  заседании
попечительского совета. Уже перед самым уходом Акула озабоченно сказал:
-  Вот  хотел  спросить,  как  вы  считаете  насчет  фирмы  "Сан  Хосе,
строительство и ссуды"?
     Джон Уайтсайд улыбнулся. - Об этой фирме я мало что знаю.
     -  Понимаете  ли,  в  банке  у меня лежат тридцать тысяч и приносят
всего  три  процента.  Я  вот подумал, надо бы их куда-нибудь повыгодней
пристроить.
     Джон  Уайтсайд  сморщил губы и легонечко подул на палец. - Ну, пока
что  я могу сказать только одно: с такой компанией, как "Строительство и
ссуды", рискнуть, пожалуй, можно.
     - Нет, я так дела не делаю. Никакого риска, - резко возразил Акула.
- Я пальцем не пошевелю, если не уверен в выгоде. Охотников до риска без
меня хватает.
     -  Я,  пожалуй,  слишком  осторожно выразился, мистер Уикс. Я хотел
сказать,  что  все  эти  строительные  и  ссудные компании, как правило,
бывают надежны. И процент выплачивают немалый.
     -  Ну,  что ж, займусь этим, - решил Акула. - Я сейчас еду в Окленд
на  похороны тети Нелли, так задержусь заодно часика на три в Сан-Хосе и
загляну к ним, в эту компанию.
     В этот день Акула посоветовался еще  с  несколькими  людьми,  а  к
вечеру в лавке снова состоялся разговор на тему, сколько же  он  все  -
таки накопил.
     -  Одно  я вам скажу, - заключил Т. Б. Аллен. - Он и у того спросит
совета,  и  у  другого,  а голова - то, между прочим, у него работает, и
пока он сам во все не вникнет, по чужой указке поступать не будет.
     - Это уж точно, уж он не дурак, - дружно согласилась вся компания.
     В  субботу  утром  Акула  отправился  в  Окленд,  а его жена и дочь
впервые  в  жизни остались на ферме одни. В тот же вечер к ним пожаловал
Том Бремен пригласить Кэтрин и Элис в школу на танцы.
     -  Ох,  мне кажется, это не понравилось бы мистеру Уиксу, - сказала
Кэтрин, - она и испугалась, и разволновалась.
      -  Разве он вам запретил туда ходить?
      -  Нет, он ничего не говорил, но... до сих пор он ведь никуда и  не
уезжал. Боюсь, это ему не понравится.
      -  Да ему  в  голову  просто  не  приходило,  вот  и  не  говорил, -
успокаивал ее Том Бремен. -  Ну, пойдемте. Собирайтесь!
      -  Пойдем, мама, -  сказала Элис.
     Кэтрин понимала - дочери решать легко,  она  слишком  глупа,  чтоб
бояться. Элис не способна думать о последствиях. И  о  тех  мучительных
разговорах, что начнутся после возвращения Акулы. Кэтрин казалось,  она
уже слышит, как он бубнит: "Ума не приложу,  чего  это  вам  вздумалось
бежать на танцы, как только я уехал. Я - то думал, вы будете за  фермой
приглядывать, а они сразу на танцульку понеслись". Ну, а  потом  пойдут
вопросы: "С кем Элис танцевала? Хм... И что он ей говорил?  Это  почему
же ты не слышала? Должна была слышать". Злиться он не будет,  он  будет
без конца ее пилить, пока ей не станет тошно даже думать  о  танцах.  А
потом наступит это самое число, и пойдут  его  любимые  вопросики,  они
будут жужжать, как москиты, до тех пор, пока он не убедится,  что  Элис
не ожидает ребенка. Вряд ли удовольствие сходить на танцы  стоит  того,
чтобы терпеть потом эту мороку.
     -  Пойдем,  мама,  -  упрашивала Элис. - Мы ведь с тобой никогда не
выходили из дому без папы.
     Волна острой жалости захлестнула  Кэтрин.  Бедная  девочка,  в  ее
жизни не было совершенно ничего. И с парнями никогда  не  перемолвилась
словечком, ведь отец с нее глаз не спускал.
     -  Ладно, - согласилась она наконец. - Если мистер Бремен подождет,
пока мы соберемся, мы пойдем на эти танцы.
     Она представила себе, что будет вытворять Акула,  и  почувствовала
себя ужасно храброй.
     Деревенской девушке так же плохо  быть  слишком  красивой,  как  и
уродливой. Когда молодые фермеры смотрели на Элис, у них  перехватывало
дух, они не знали, куда девать вдруг ставшие слишком большими руки,  их
затылки багровели; никакая сила в  мире  не  могла  принудить  хотя  бы
одного из них с нею заговорить, пригласить ее на  танец.  Они  отчаянно
отплясывали  с  менее  красивыми  партнершами,  вели  себя  шумно,  как
застеснявшиеся мальчуганы, и  вытворяли  бог  знает  что.  Стоило  Элис
отвернуться, они украдкой на нее косились, но когда она сама глядела на
них, старательно делали вид, что ее не замечают.  Элис  к  этому  давно
привыкла и даже не догадывалась,  что  красива.  Она  покорялась  своей
участи "подпирать стену".
     Когда Кэтрин и Элис вошли в зал, где были танцы, Джимми Мэнро  уже
находился там. Он  стоял  у  стенки,  элегантно  небрежный,  скучающий,
высокомерный. Ширина его штанин достигала чуть ли  не  полметра,  носки
лакированных туфель были  квадратны,  как  кирпичи.  Черный  галстук  -
бабочка  украшал  его  белую  шелковую   рубашку,   волосы,   смазанные
брильянтином, блестели. Джимми был горожанин в отличие от остальных. Он
устремился к своей жертве неспешно и неотвратимо, как ястреб. Не успела
Элис снять пальто, как он уж был  рядом.  Усталым  тоном,  усвоенным  в
старших классах школы, он предложил:
      -  Станцуем, детка?
      -  Чего?  -  спросила Элис.
      -  Я сказал, пойдемте танцевать?
      -  Танцевать, вы говорите?
     Она обратила на него  бездонные,  что  -  то  обещающие  глаза,  и
смешной,  глупый  вопрос  прозвучал  насмешливо  и  призывно,  в   нем,
казалось, таился намек, от которого разволновался даже циник Джимми.
     "Танцевать? И только - то?" - казалось, спросила она. Несмотря  на
всю свою искушенность, Джимми ощутил. что у него перехватило  дух,  что
он не знает, куда девать руки и ноги, и кровь бросилась ему в голову.
     Элис повернулась к  матери,  которая  уже  вела  с  миссис  Бремен
оживленный разговор на кулинарные темы.
      -  Мама, можно я потанцую?  -  спросила Элис.
     Кэтрин   улыбнулась  ей.  -  Ступай,  ступай,  -  ответила  она. -
Повеселишься хоть раз в жизни.
     Как сразу обнаружил Джимми, Элис танцевала скверно.  Когда  музыка
умолкла, он сказал: "Тут очень жарко, а? Давай пройдемся".  И  увел  ее
под ивы во дворе.
     Спустя некоторое время сидевшая на крылечке соседка вошла  в  зал,
подошла к Кэтрин и что - то ей шепнула. Кэтрин вздрогнула и ринулась во
двор.
     - Элис! - раздался ее отчаянный крик. - Элис, сюда, сию же минуту!
     Когда  двое  беглецов  возникли   из   темноты,   Кэтрин   яростно
набросилась на Джимми.
     - Не смей к ней подходить, ты слышишь, что я говорю? Не смей к ней
подходить, а то плохо будет, слышишь!
     Джимми порядком перетрусил.  Он  чувствовал  себя,  как  маленький
мальчик,  которому  велели  немедленно  отправляться  домой.  Противно,
конечно, но приходится подчиниться.
     Кэтрин  схватила  дочь  за  руку  и  потащила  в  дом. - Тебе папа
говорил,  чтоб  ты  не  связывалась с Джимми Мэнро? Говорил он тебе или
нет? - яростно накинулась она на Элис. Кэтрин была вне себя от ужаса.
      -  А это он?  -  спросила Элис шепотом.
      -  Кто же, как не он? И что ты там делала с ним?
      -  Целовалась, -  испуганно пролепетала Элис.
     Кэтрин словно обухом ударили по голове. - О,  господи,  -  сказала
она. - О, господи, что ж мне делать? - А это плохо, мама?
     Кэтрин нахмурилась. - Плохо? Нет, нет,  это  совсем  не  плохо!  -
вскрикнула она. - Это...
даже хорошо. Только вот что: пусть папа об этом  не  знает.  Даже  если
спросит, не говори ему! Он... да он с ума сойдет.  А  сейчас  вот  что:
будешь сидеть весь вечер рядом со мной, и  никаких  там  Джимми  Мэнро,
ясно? Может, папа все - таки об этом не узнает. Господи, ну  сделай  так,
чтоб не узнал!
     В понедельник Акула Уикс сошел с вечернего поезда в Салинасе и сел
в автобус,  направлявшийся  к  перекрестку,  от  которого  ответвлялась
дорога на Пастбища. А уж оттуда он пешком потащил  свой  саквояж  -  до
дому оставалось четыре мили.
     Ночь была ясная, теплая, все небо  в  звездах.  Горы  таинственным
приглушенным шумом приветствовали его возвращение домой и настроили  на
мечтательный лад. Он шел задумавшись.
     Похороны понравились Акуле. Красивые цветы, и к тому же так много.
Женщины плакали, мужчины передвигались по дому торжественно,  бесшумно,
и все это пробудило в его душе тихую и,  в  общем,  приятную  печаль...
Даже отпевание, торжественный ритуал, которого никто не  понимает  и  в
который никто не вслушивается, таинственным образом  влил  в  его  душу
некие целительные токи, благотворные для  тела  и  ума.  Целый  час  он
пробыл в церкви, отрешившись от мирской суеты; аромат ладана  и  цветов
навеял  на  него  тихую  благость,  и  перед  взором  его  приоткрылась
вечность. Все это возникло в  нем  благодаря  величественной  процедуре
отпевания.
     Тетушку Нелли он почти не  знал,  но  ее  похороны  доставили  ему
огромное удовольствие. А родственники, вероятно, уже  проведали  о  его
богатстве и обходились с ним почтительно. И сейчас по дороге  домой  он
вспоминал все это, и время пролетело незаметно, путь сократился - Акула
неожиданно быстро дошел до Райских Пастбищ и до лавки.
     Владелец лав