мне
ферму. Я думаю, эти ребята из Петалумы могут у вас поучиться, как  надо
разводить кур.
     Реймонд покраснел от удовольствия.
     - Стараюсь идти в ногу со временем. Я дам вам знать, мистер Мэнро,
когда от Эда придет письмо.
     Следующие две недели Берт Мэнро постоянно нервничал и раздражался.
Это было так непривычно, что его жена не выдержала:
     - Берт, ты, наверно, заболел. Съезди в город,  пусть  тебя  доктор
посмотрит.
     - Еще чего! Совсем я не больной, - не соглашался он.
     Почти все время он работал на ферме, но  глаза  его  обращались  к
дороге каждый раз, когда мимо проезжала машина. Наконец, в  субботу  на
своем грузовичке подъехал Реймонд и остановился перед  воротами  Мэнро.
Берт бросил  лопату  и  пошел  ему  навстречу.  Когда  встречаются  два
фермера, они редко заходят в дом.  Обычно  они  неторопливо  гуляют  по
участку. Вот один нагнулся и сорван травинку, вот другой оборвал листок
с дерева и, беседуя, вертит его в руках. Стояло начало лета. Листья  на
фруктовых деревьях еще не утратили нежный светло-зеленый цвет, но  пора
цветения уж  кончилась  и  завязались  плоды.  Вишни  начали  чуть-чуть
розоветь. Берт и Реймонд прогуливались в саду.
     - Птицы жирные в этом году, - сказал Берт. - Они у меня, наверное,
все вишни поклевали. - Берт отлично знал, зачем приехал Реймонд.
     - Мистер Мэнро, а Эд - то мне написал. Он говорит,  вы  можете  со
мной приехать. Правда, много народу туда не пускают, они ведь не хотят,
чтобы туда ходили разные там маньяки и удовлетворяли  свое  болезненное
любопытство. Но вы - мой друг, мистер Мэнро, и это совсем другое  дело.
Мы отправимся в четверг. В пятницу казнь. Берт шел рядом молча, опустив
глаза в землю. - Эд - славный малый. Он  понравится  вам,  -  продолжал
Реймонд. - С четверга на пятницу мы у него заночуем.
     Берт разглядывал прутик, который поднял с земли,  повертел  его  в
руках и согнул дугой.
     - Я вот все время об этом думаю, - сказал он.  -  Ничего,  если  я
откажусь в последнюю минуту?
     Реймонд удивленно уставился на него.
     - Как же так? Я думал, вам хочется туда поехать. Что стряслось?
     - Если я вам расскажу, вы решите, что я слабак. Дело  в  том...  я
говорю, я думал об этом и... я боюсь.  Я  боюсь,  что  потом  не  смогу
выбросить это из головы.
     - Да это вовсе не так  страшно,  как  кажется,  -  уговаривал  его
Реймонд.
     - Может быть. Не знаю. Но боюсь, это  не  для  меня.  Каждый  ведь
по-своему смотрит на такие вещи.
     - Это точно.
     - Я попробую объяснить вам,  что  я  чувствую,  мистер  Бэнкс.  Вы
знаете, я не ем кур. Я никогда и никому не говорю, почему я их  не  ем.
Не люблю - и все. Я втравил вас в это дело и должен  все  рассказать...
ну, вроде как объясниться. - Палочка хрустнула в его руках, он отбросил
обломки на землю и сунул руки в карманы.
     - В детстве, лет двенадцать мне было, я перед уроками разносил  по
домам бакалею. Так вот, рядом с пивоваренным заводом жил  один  старик,
калека. Ему отрезали ногу по самое бедро, но вместо деревяшки он  носил
старомодный костыль - круглая палка и на ней такая  выгнутая  рукоятка.
Ну, вы их помните. Он неплохо  передвигался  с  этим  костылем,  только
немного медленно. Однажды утром я проходил мимо его двора, неся корзину
с бакалеей, а старик в это время собирался резать петуха. Это был рыжий
род-айлендский петух, такой здоровенный. Я таких отродясь не  видел.  А
может быть, петух мне показался большим, потому что  сам  я  тогда  был
совсем маленький. Старик зажал под мышкой костыль и  держал  петуха  за
ногу. - Берт остановился, поднял с земли другую веточку,  снова  согнул
ее в дугу. Он заметно побледнел.
     - Так вот, - продолжал он, - у старика в другой руке был тесак. Он
полоснул петуха по шее, но костыль соскользнул, петух  дернулся,  и  он
отрезал ему крыло. И тогда старик вроде как сошел с ума. Он все резал и
все не там, не там, всю  грудку  ему  располосовал  и  живот.  А  потом
костыль еще немного соскользнул.  Старик  совсем  озверел.  Он  отрезал
петуху ногу и при этом угодил по собственному пальцу.  -  Берт  рукавом
вытер мокрый лоб. Реймонд носком ботинка ковырял землю.
     - Так вот, после этого старик просто бросил  петуха  на  землю  и,
держась за палец, заковылял к себе в дом. А петух  пополз  по  двору  и
вывалившиеся его внутренности волочились по земле... он полз и как - то
каркал, что ли. - Палочка снова хрустнула в его руках, на этот  раз  он
яростно отшвырнул ее прочь. - Так  вот,  мистер  Бэнкс,  с  тех  пор  я
никогда не режу кур и ни разу их не ел. Я пробовал  есть  курятину,  но
каждый раз мне мерещился этот распроклятый род-айлендский  петух,  и  я
представлял себе, как он ползет. - Он впервые посмотрел Реймонду Бэнксу
прямо в лицо. - Представляете, как это было?
     Реймонд отвел глаза в сторону.
     - Да, да, сэр, наверное, это было ужасно.
     Берт снова заговорил:
     - Так вот, я и задумался - стоит мне  ехать  с  вами?  Ведь  может
выйти как с тем петухом. Он мне снился в детстве, этот петух, час -  то
снился. Каждый  раз,  когда  у  меня  портился  желудок  и  ночью  меня
одолевали кошмары, я видел во сне этого петуха. А теперь,  представьте,
поеду я с вами смотреть, как кого - то вешают. Ведь,  может,  это  тоже
будет мне сниться. Вот недавно  в  Аризоне  повесили  одну  женщину,  и
веревка ей голову оторвала. Ну, представьте, что случится такое. Это же
в сто раз страшнее, чем любой петух. Да меня это всю жизнь потом  будет
преследовать.
     - Но такого практически никогда не бывает, - возразил  Реймонд.  -
Говорю вам, все это не так страшно, как кажется.
     Берт, казалось, не слышал. Его лицо дергалось от ужаса.  Казалось,
он видит сейчас воочию все то, о чем только что говорил.
     - Вот вы говорите, некоторых во  время  казни  рвет,  а  некоторые
теряют сознание. Я понимаю почему. Потому  что  эти  люди  представляют
себе, что это они сейчас на виселице с веревкой на шее.  Они  буквально
чувствуют все то, что человек, с которым это происходит. Это и со  мной
бывало. Я как - то вообразил себя на месте  человека,  которого  завтра
должны повесить. Это страшно, это очень страшно. Это  представить  себе
невозможно. И вот я подумал... на кой ляд мне туда ехать, доводить себя
до таких кошмаров? Меня вырвет.  Уверен,  что  вырвет.  Я  ведь  просто
пройду чрез все, что увижу, как проходит этот бедолага висельник. Вчера
вечером только подумал об этом, тут  же  почувствовал  у  себя  на  шее
веревку. А потом лег спать, накрыл лицо простыней, и мне представилось,
что это тот самый - черный колпак.
     - Слушайте, я вам серьезно  говорю,  перестаньте  вы  даже  думать
такое, - сердито крикнул Реймонд. - Если вы будете об этом думать,  вам
нельзя со мной ехать. Говорю я вам, это совсем не так  страшно.  Ничего
особенного. Вы сказали, что хотите со мной поехать, я и добыл  для  вас
разрешение. Чего ради вы все это завели?  Ни  к  чему  это.  Не  хотите
ехать, так прямо и скажите и заткнитесь после этого.
     Из глаз Берта исчезло выражение ужаса. Некий новый страх  вытеснил
из его сознания кошмары, порожденные его воображением, и он с  радостью
ухватился за это новое чувство.
     - Не нужно злиться, мистер Бэнкс. Я вам просто объяснил, почему  я
не хочу ехать. Если бы у вас было  воображение,  вы  бы  сами  это  все
поняли и не ездили глазеть, как вешают какого-то беднягу.
     Реймонд презрительно отвернулся.
     - Кишка у вас тонка, - сказал он и зашагал к своей машине. Он  как
бешеный промчался по дороге к своей ферме, но когда  приехал  и  накрыл
грузовичок брезентом, вроде бы успокоился и  пошел  к  дому  медленным,
размеренным шагом. Его жена срезала розы.
     - Что с  тобой  случилось,  Рэй?  Ты  совсем  больной  на  вид,  -
воскликнула она с испугом.
     Реймонд сделал кислую мину.
     - Голова болит, вот и все. Пройдет. Ты знаешь,  Берт  Мэнро  хотел
поехать со мной на той неделе?
     - Да.
     - Так вот, теперь он не хочет ехать.
     - А что с ним такое?
     - Запсиховал он, вот что с ним такое. Боится на это смотреть.
     Его жена нервно рассмеялась.
     - Ты знаешь, я и сама тоже навряд ли захотела бы на это смотреть.
     - Ты женщина, а он, надо полагать, мужчина.
     На следующее утро Реймонд вышел к завтраку какой то вялый и  очень
мало ел. Жена забеспокоилась.
     - Рэй,  наверно,  у  тебя  голова  так  и  не  прошла.  Тебе  надо
что-нибудь принять.
     Реймонд оставил ее слова без внимания.
     - Мне надо написать Эду, а я не знаю, как ему это объяснить.
     - Я не поняла, чего ты не знаешь.
     - Понимаешь, я боюсь, что я простыл. Я  не  знаю,  может,  я  и  к
четвергу не поправлюсь, и тогда  я  не  смогу  поехать  в  Сан-Квентин.
Дорога длинная. Надо будет ехать по мосту  через  залив,  а  там  ветер
очень холодный.
     Миссис Бэнкс задумалась.
     - Слушай, а чего ты его не попросишь как-нибудь приехать к нам? Он
у нас никогда не бывал, а ты к нему столько раз ездил.
     Лицо Реймонда прояснилось.
     - А ведь правда!  Это  мысль.  Я  ведь  много  лет  к  нему  езжу.
Черкну-ка я ему письмецо, чтобы он приехал к нам в гости.
     - И мы устроим для него пикник, - подхватила миссис Бэнкс.
     Лицо Реймонда снова приобрело унылое выражение.
     - Да нет, я думаю, не стоит. Близкие друзья встречаются, зачем  же
собирать толпу. Но пиво, например... ты просто не  представляешь  себе,
до чего он любит пиво. Я черкну ему сейчас письмецо.
     Он вытащил ручку, блокнотик и чернильницу. Но как только он взялся
за перо, лицо его опять помрачнело.
     - Чтоб он сдох, этот Мэнро! Так старался для него.  И  кто  ж  его
знал, что он вдруг так струсит.

                                   Х

     Пэт Хамберт родился, когда его родители были уже, что  называется,
людьми среднего возраста; а когда ему  исполнилось  двадцать  лет,  они
стали старыми, брюзгливыми и злобными. Вся его  жизнь  проходила  среди
старческих недугов, болей и болезней,  старческих  жалоб  и  старческой
сосредоточенности  на  себе.   К   его   мнению   родители   относились
пренебрежительно, потому что он был молодым. "Вот поживешь с  наше,  на
все будешь по-другому смотреть", - так говорили они Пэту, когда он  был
еще мальчиком.  Он  вырос,  и  они  возненавидели  его  молодость,  ибо
молодость избавлена от старческих хворей.  Старость  представлялась  им
неким высшим, почти божественным  в  своей  непогрешимости  состоянием.
Даже ревматизм заслуживал всяческой похвалы - он был платой за глубокую
старческую мудрость. Пэту вбили в голову, что  ни  в  чем  молодом  нет
ничего хорошего. Молодость -  это  всего  лишь  пора  неумелой,  робкой
подготовки к блистательной старости. И молодость должна думать  лишь  о
своем долге перед старостью, о долге уважения и благоговения.  Старость
же, напротив, уважения к молодости испытывать отнюдь не должна.
     Когда Пэту было шестнадцать лет, на него  свалили  всю  работу  на
ферме. Отец удалился от дел, воссел на кресло  -  качалку,  стоявшую  в
гостиной у печки, и оттуда издавал свои эдикты - отдавал  распоряжения,
указания и критические замечания.
     Хамберты обитали в старом,  нескладно  построенном  доме  из  пяти
комнат: постоянно  запертая  на  замок  большая  гостиная,  холодная  и
жуткая, как смерть;  маленькая  гостиная,  душная,  жаркая,  где  стоял
невыносимый запах аптеки; две  спальни  и  довольно  просторная  кухня.
Старики, подсунув под себя подушки, сидели в качалках и костерили  Пэта
почем зря, если он забывал вовремя подбросить в  печку  дров.  К  концу
жизни они его просто ненавидели, ненавидели за то, что он был молод.
     Жили они долго. Пэту стукнуло тридцать, когда его родители (оба  в
один месяц) отправились на тот свет. Они вечно жаловались,  вечно  были
недовольны своей жизнью и считали себя несчастными. Тем  не  менее  они
крепко цеплялись за это жалкое  существование  и  умерли  только  после
долгой борьбы.
     Два месяца Пэт жил в сплошном кошмаре. Три недели он  ухаживал  за
матерью. Она лежала неподвижно и шумно, хрипло дышала. Он укладывал  ее
поудобней,  оправлял  постель,  а  она  следила  за  ним   пристальным,
укоризненным взглядом. Даже мертвая, она, казалось, глядела на  него  с
осуждением.
     Пэт открыл дверь  большой  гостиной:  там  шло  отпевание,  соседи
рядами сидели у гроба и чинно слушали. Из спальни слышался раздраженный
плач отца.
     Сразу же после похорон слег отец, и Пэт ухаживал за  ним  еще  три
недели. А потом в гостиной был поставлен новый гроб,  и  чинные  соседи
снова явились на панихиду и расселись рядами у  гроба.  Когда  родители
Пэта были живы, большую гостиную всегда запирали на  ключ  и  открывали
только раз в месяц - прибраться. Жалюзи всегда были спущены,  чтобы  не
выгорели на солнце зеленые ковры,  посреди  гостиной  стоял  столик  на
позолоченных ножках с мраморной столешницей, на нем тканная под гобелен
скатерка ("Вечерний звон" Милле), а на ней Библия в тисненом переплете.
По обе стороны от Библии помещались две  приземистые  вазы  с  букетами
бессмертника. У стен в строгом порядке стояли четыре стула  -  два  для
гроба и два для посетителей. Кроме того, висели  там  еще  три  большие
картины в позолоченных рамах - две  были,  собственно,  не  картины,  а
цветные  увеличенные  фотографии   стариков   Хамбертов   с   суровыми,
неподвижными лицами. Сняты  они  были  так  мастерски,  что  непрошеный
посетитель гостиной, где бы он ни остановился, все время чувствовал  на
себе их тяжелый взгляд.  Третья  картина  изображала  челн,  в  котором
покоилось тело Элен <Женский персонаж из легенды "Король Артур и рыцари
Круглого стола">. Челн плыл  по  печальной  мелководной  реке,  и  край
покрывала свешивался в воду. В углу стоял еще один столик, а на нем под
высоким стеклянным колпаком сидели на вишневой ветке чучела трех иволг.
Могильным холодом веяло от этой комнаты, и посещали ее только покойники
и те, кто провожал их в последний путь. Это был  своего  рода  домашний
морг. Пэт помнил, как отсюда  унесли  на  кладбище  трех  его  теток  и
дядюшку.
     На кладбище Пэт стоял тихо и смотрел, как  его  соседи  возятся  с
могилой. Могила матери уже  успела  немного  осесть,  холмик  прорезала
зигзагообразная  трещина.  Соседи  уже  утрамбовали  вторую  могилу   и
похлопывали ладонями по холмику свежей земли. Они привыкли  работать  с
землей и любили хорошую работу; борозда ли, могила - им было все равно.
Приведя ее в полный порядок, они еще немного потоптались вокруг, что-то
подправляя напоследок. Женщины уже  разошлись  и  ожидали  мужей  около
экипажей. Мужчины по очереди подходили к Пэту, чтобы пожать ему руку, и
бормотали  нечто  сочувственное  и  печально  -  торжественное.   Затем
фургоны, коляски, тележки длинной процессией двинулись прочь и одна  за
другой скрылись из глаз. А  Пэт  все  стоял  и  неподвижно  смотрел  на
могилы. Он не знал, что ему делать. Никто  теперь  ничего  от  него  не
требовал.
     Пряно пахло осенью, порывистый ветерок вдруг срывался  с  места  и
замирал на полпути. На кладбищенской  ограде  неподвижно  сидели  дикие
голуби и все глядели в одну сторону. Ветер гнал по земле клочок  старой
потемневшей газеты. Клочок  прилип  к  его  ботинкам.  Пэт  наклонился,
поднял бумажку, глянул на нее и кинул  обратно.  На  дороге  послышался
стук колес. Т. Б. Аллен привязал лошадь к ограде и направился  к  Пэту.
"А мы думали, ты нынче куда - нибудь пойдешь, - сказал он  смущенно.  -
Хочешь, заходи к нам поужинать... А то и заночуешь".
     Оцепенение, навалившееся на Пэта,  наконец  -  то  его  отпустило.
"Надо бы куда - нибудь отсюда уехать", -  сказал  он.  Потом  с  трудом
нащупал следующую мысль: "Что толку мне здесь торчать".
     - Да, пожалуй, тебе лучше уехать, - сказал Аллен.
     - Это трудно, мистер Аллен. Сдается  мне,  иной  раз  я  хочу  это
забыть, а иногда, наоборот,  мне  нужно  об  этом  помнить.  Но  уехать
трудно, потому что если уедешь, то уж точно знаешь - все... конец...
     - Слушай, а чего бы тебе в самом деле не зайти к нам поужинать?
     Пэт перестал скрытничать и откровенно оказал:
     - Я всю жизнь ужинал только дома. Они... -  Он  кивнул  в  сторону
могил. - Они не любили выходить  из  дому,  после  того  как  стемнеет.
Ночной воздух был им вреден.
     - Так вот я и говорю, не лучше ли тебе у нас покушать. И  не  ходи
ты нынче ночевать  в  свой  пустой  дом.  Надо  же  себя  хоть  чуточку
пожалеть. - Он схватил Пэта за руку и потащил к  воротам.  -  Садись  к
себе в фургон и поезжай за мной. - Когда они выходили из ворот,  мистер
Аллен испытал некое элегическое настроение. - Хорошо умереть осенью,  -
сказал он. - Вот весной скверно  помирать.  Не  знаешь,  когда  пройдут
дожди и какой урожай будет, не знаешь. А осенью уже все кончено.
     - Им это было без разницы, мистер Аллен. Они никогда не спрашивали
меня,  какой  будет  урожай.  А  дождя  они  терпеть  не  могли   из-за
ревматизма. Они просто хотели жить. Не знаю почему.
     На ужин была холодная говядина, жареная картошка с луком и хлебный
пудинг с изюмом. Миссис Аллен  все  время  говорила  о  его  родителях,
вспоминала, какие это были хорошие, добрые люди, какой честный  человек
был его отец, какая знаменитая кулинарка была его мать. Пэт  знал,  что
все это она выдумывает, чтобы утешить его, а ему  сейчас  это  было  не
нужно. Он не испытывал горя. Что-то густое и тяжелое, как летаргический
сон, навалилось на него, мешая говорить и двигаться.
     Ему все  вспоминалось,  как  во  время  похорон,  когда  поднимали
стоявший на двух стульях гроб,  один  из  носильщиков  задел  столик  с
мраморной столешницей, опрокинул вазу с бессмертниками и сдвинул Библию
и тканную под гобелен скатерку. Пэт чувствовал, что приличия ради  надо
расставить все по прежним местам. Придвинуть стулья к стенкам, положить
ровненько Библию. А потом снова запереть гостиную. В память о матери он
должен был все это сделать.
     Аллены уговаривали его  переночевать,  но  он  отказался.  Немного
погодя он, пожелав им довольно вяло доброй  ночи,  потащился  запрягать
лошадь. Над головой чернело  холодное  осеннее  небо,  покрытое  яркими
колючими звездами, надвигалась прохлада, и горы гудели, отдавая  тепло.
Сквозь оцепенение Пэт слышал цоканье копыт по дороге, крик ночных птиц,
шелест ветра в опавшей листве. Но куда отчетливее звучали  в  его  ушах
голоса стариков. "Будет мороз, - говорил отец. - Ненавижу мороз... хуже
крыс". Тут подключился голос матери: "Он  еще  говорит  о  крысах.  Мне
кажется, у нас  в  погребе  завелись  крысы.  Интересно,  Пэт  поставил
крысоловки? Я ему еще  в  том  году  велела  их  поставить,  а  он  все
забывает".
     Пэт ответил: - Я положил в погреб отраву. Так лучше.
     "Лучше всего завести кошку, - раздался хнычущий голос матери. - Не
понимаю, почему бы нам не завести кошку, а то и двух. У Пэта никогда не
было кошек".
     -  Заводил  я   кошек,   мама,   но   они   предпочитают   гоферов
БМлекопитающее отряда  грызунов  (Ред.).>,  а  потом  вообще  дичают  и
убегают из дома. Нельзя нам кошек тут держать.
     Дом стоял черный и невыразимо мрачный. Пэт зажег лампу и развел  в
печке огонь, чтобы протопить кухню. Когда в  печи  загудело  пламя,  он
опустился в кресло и наконец  почувствовал  себя  уютно.  Вот  было  бы
хорошо, подумал он, перенести в кухню кровать и спать тут, возле печки.
Привести дом в порядок можно и завтра или в конце концов  как-нибудь  в
другой раз.
     Когда он распахнул  дверь  в  гостиную,  на  него  накатила  волна
холодного безжизненного воздуха.  В  нос  ударили  запахи  погребальных
цветов, старости и лекарств. Он быстро прошел к себе в спальню,  забрал
раскладушку и перетащил в теплую, освещенную кухню.
     Немного  погодя  Пэт  задул  лампу  и  лег  спать.  В  печке  тихо
потрескивал огонь. Некоторое время  было  тихо,  затем  постепенно  дом
зап