рапезничали, мирно, без гостей, "по-трезвому".
По телевизору шел какой-то военный  фильм, который  Семеныч,  как обычно, не
комментировал. Однако вечерняя  идиллия была скоро прервана.  Семеныч вдруг,
перестав  есть,  стал  посылать  меня  к  известному  всему  поселку ночному
спекулянту:
     -- Ленька, не в службу, а в дружбу, сходи к  "хачику", возьми белой. Да
не одну -- две, две возьми...
     В  этот вечер  Семеныч  рассказал мне о том, как в  конце войны сгоряча
застрелил из пистолета пленного немца...
     -- Под трибунал меня,  Ленька,  отдали...  Но настроение  у  всех  было
хорошее -- победа близко, -- обошлось. Но, что там людской суд! Без судей до
сих пор каюсь, все перед глазами... Конечно,  тогда по-другому они, и вообще
все воспринималось: много земли проехали, прежде чем дошли до Берлина, много
горя видели...  Бывало, едешь  по белорусской деревне, по тому, что от нее и
от людей осталось и  --  веришь,  нет? -- плачешь!... И  так плачешь, что за
несколько минут все  выкипает --  слез  уж  нет, только лицо корежит  во все
четыре стороны... Но, зачем, Ленька, зверей побеждать, чтобы потом в них  же
и превращаться?!...  А ведь до этого никогда и  после  никогда не убивал вот
так, лицом  к лицу, в  танке ведь "работал".  А тут -- безоружного... Что-то
ведь находит на человека...
     Семеныч не пьянел, водка лишь добавляла обморочной бледности.
     -- Германия уже наша была.  Однажды вошли  в город вечером, после нашей
пехоты. На стенах -- "Гитлер -- капут", по-немецки, местные жители написали,
мол,  сдаемся,  сдались уже.  Вышли  мы  из  танков,  стал  я искать  пустую
квартиру, экипажу переночевать. Захожу в одну спальню, а там... кровь, голая
женщина  на кровати лежит, глаза кверху,  мертвая. И кинжал из нее торчит...
Знаешь из какого места?...

     Почти  каждую  ночь  он  "командовал"  во  сне:   решительно  и  строго
выкрикивал какие-то непонятные  слова.  Поначалу я думал,  что он до сих пор
самым  настоящим  образом воюет  во  сне.  Наверное,  это  был  послевоенный
синдром, принявший впоследствии "мирные"  формы. Этот вывод  я сделал  после
того,  как  в  одной  из  ночей, в череде невнятных, но громких слов  уловил
знакомое: "... Ты инженер, я инженер!"
     Однажды  в день получки он принес ящик бананов,  огромную сетку банок и
кульков и вывалил все это на стол.
     -- Тренируйся, Ленька. А  я  пойду  куплю себе  костюм, шестой.  --  Он
улыбнулся  и, получая удовольствие  от моего непонимания  (и вправду,  слово
"шестой" для меня прозвучало, как код сорта или фасона изделия), пояснил: --
Пять уже есть, это будет шестой.
     Периодически он отсылал  переводы: помогал своей бывшей жене и взрослой
дочери.
     ... Из всех его фронтовых фотографий одна была особой.
     -- Это Марта, Ленька... Немка.
     Замолкал, закуривал. Двигались губы и брови. В ответ  на  вопросы махал
рукой.  Однажды  все-таки  сказал,  что, мол,  никто из  этих двоих не  смог
пожертвовать своей Родиной. И все.
     ...  Молодой  высокий, широкоплечий  мужчина  и  юная  хрупкая  женщина
замерли перед объективом. В ее глазах больше грусти, в его -- задора, но и в
тех и других -- нежность. Касаются плечи в гражданских одеждах, в руке лежит
рука. Такой  мне  запомнилась эта  фотография  молодых Геннадия  и  Марты. С
годами  для меня, как  ни странно, эта картинка как бы приблизилась, ожила и
даже озвучилась "закадровым" голосом: "А за их спинами -- война!"...
     Помню, четверть века назад о ветеранах говорили: все меньше их остается
среди  нас. Сколько же их осталось  через  более, чем полвека? В  этот год в
двадцатитысячных Пангодах на день Победы мне не  удалось отыскать ни одного.
А ведь совсем недавно  они были нашими коллегами  по  работе, соседями, были
частью нашей жизни, каждой конкретной биографией  ныне  здесь  живущих; тем,
что формировало  наши характеры, что влияло на  наше  восприятие окружающего
мира. Поэтому, вспоминая свою  более молодую  жизнь, невозможно обойтись без
них. А вспоминая о них, мы вспоминаем себя.
     Геннадий Семенович в 1987 году вышел на  пенсию и уехал в город Камышин
Волгоградской области. Жил, как и в Пангодах, один.  Долго поддерживал связь
с  теми,  с  кем  работал  в  Пангодах.  Недавно  эта  связь  прервалась  по
неизвестным причинам. Мне хочется верить, что Геннадий Семенович жив,  и ему
просто некогда или уже неинтересно (пусть даже так) сюда писать.
     ...Я  представляю,  как   он,  сильно  постаревший,  перебирает  своими
огромными  морщинистыми  руками  северные фотографии и  письма, приговаривая
тихим, с хрипотцой, голосом:
     "Сережка... Колька... Мальчишки!.."


ОЧАРОВАННЫЕ СЕВЕРОМ

     Две женщины из Чебоксар приехали в начале восьмидесятых на Север. У них
было  много общего: обе  молодые  и незамужние, у обоих высшее экономическое
образование, а самая главная общность состояла в том, что были они... родные
сестры.
     Работали в  строительном  управлении, жили  в  общежитии  пангодинского
поселка-спутника,  носящего  соответствующее  основному  населению  имя   --
"Юность". Вскоре вышли замуж, появились дети.
     Одна  из  сестер,  Лилия  Михайловна Гончарова,  решила  с  мужем через
несколько лет возвратиться к  "земной" жизни. В 1990 году, сдав пангодинское
жилье,  семья  навсегда уехала  в  родную  Чувашию.  Это "навсегда"  длилось
немного, всего два года...
     Им повезло: способности экономиста Гончаровой были известны в районе по
предыдущей   работе,   и   она   стала   заведующей   пангодинского   отдела
"Запсибкомбанка".  Коммерческий банк,  как и  подобает  солидному учреждению
новой  формации,  не  позволил,  чтобы  семья ценного  работника ютилась  во
временном жилье... Словом, Гончаровы вселились в благоустроенную квартиру.
     --  "На землю",  как ни  странно, совсем не  тянет,  --  говорит  Лилия
Михайловна, -- хоть там уже все есть: квартира и т.д.
     Позже  добавила: и  сестра  тоже  "очарована" Севером. Долго думала над
мотивами,  перечисляла:  привычка,  уверенность в  завтрашнем  дне,  люди...
Наконец, тряхнув головой, бодро завершила:
     -- Мы здесь  вышли  замуж  за хороших людей, дети родились хорошие. Без
преувеличения:  здесь нашли свое счастье... Вот  поэтому Север нам  и мил. А
если бы все сложилось иначе -- кто знает, какое было бы к нему отношение?...


СИБИРСКАЯ ДУША

     Татьяна Николаевна  Штейн коренная сибирячка. Дабы убедиться,  что  нет
земли лучше Сибири,  семья Штейн  из Ишима Тюменской области перекочевала на
Украину,  которая  является  родиной  мужа  Татьяны Николаевны. Жаркое лето,
промозглая  заунывная  осень,  слякотная,  с  частыми   оттепелями  зима  --
простуды,  затяжные   болезни...  Прелести   юга   пришлись  не  в   радость
морозостойкой душе Татьяны, природу  не обмануть,  и  стрелка компаса упрямо
показывала привычное: север.
     Но возвратиться на старое место, значит признать поражение, расписаться
в  "бесполезности"  трех  скитальческих,  иноземных лет, не  прибавивших  ни
благосостояния, ни здоровья. Корни семьи, не  вросшие в украинский чернозем,
иссушал ветер неопределенности...
     Мучительно  поразмыслив, они, наконец, решили: менять так менять! И уже
опять  север   --   но  Крайний:   Надымский  район,  Пангоды.   Успокаивали
родственников:  область  та  же,  значит недалеко  от  Ишима.  Два лаптя  по
карте...
     Начало восьмидесятых. Татьяна с  дипломом мастера маслоделия в  кармане
пришла работать на поселковую почту. Начинала, "согласно диплома", с ученицы
оператора почтовой связи.
     --  Почта располагалась в здании Поссовета,  -- рассказывает  начальник
пангодинского отделения почтовой связи Татьяна Николаевна Штейн. -- Забот --
круговорот: посылки, бандероли, письма (все  это в равной степени -- и сюда,
и  отсюда), складские помещения заставлены до потолка. Очереди  выползали  в
исполкомовский  коридор.  Нам,  работницам  --  спины не  разогнуть. Сейчас,
конечно,   не  так,  но  после  "затишья"  последних  лет,  вновь  некоторое
оживление: люди  снова выписывают художественные издания, чаще пишут письма.
Теперь не надо пересылать с места на место, через всю страну, тушенку, масло
--  все это есть в магазине. Были бы деньги... Как зарплату выдадут, так и у
нас нагрузка подскакивает: переводы, пенсии. Но эти хлопоты  не тяготят,  мы
не против: людям хорошо и нам веселее!...


ХОТЕЛИ ПОСМОТРЕТЬ МИР

     Кто-то приехал на Север "за романтикой", кто-то  денег подзаработать. А
вот  Валерий Викторович  Жаворонков, начальник  цеха  связи  No2  управления
"Надымгазсвязь", объясняет причину прибытия в  Пангоды  так: "Хотели с женой
немножко мир посмотреть".
     -- Итак, выехали мы  из областного Саратова в "поисках мира" и, в конце
концов, очутились...  на  краю света! -- смеется  Валерий Викторович.  -- Но
все-таки  работа  на  Севере  действительно позволяет  увидеть  больше,  чем
постоянная  жизнь  даже  в  центре страны, -- одни отпускные  перелеты  чего
стоят!
     В  1981  году  Валерий  Жаворонков  стал  начальником  цеха  надымского
территориального  узла  связи,   который  обслуживал  газпромовские  объекты
Медвежьего  и  прилегающих участков газотранспортных  "коридоров".  При  нем
вводились радиорелейные линии и станции новых трасс -- "Уренгой -- Помары --
Ужгород", "Уренгой -- Центр-1,2", "Уренгой -- Петровск -- Новопсков".
     -- Сейчас состояние пангодинской связи не  сравнимо с тем, что  было  в
начале восьмидесятых,  -- рассказывает. Жаворонков. -- Тогда абоненту  нужно
было  прежде  помучиться "до немоты в  пальце",  чтобы "выйти"  на  Надым. В
данное время "связи" города и поселка абсолютно объединены, пангодинцы имеют
возможность междугородных переговоров. Многократно возросло число абонентов.
Есть  ли  будущее у пангодинской  газсвязи?  --  Несомненно.  Не  собирается
останавливаться Медвежье, осваиваются Ямсовей, Юбилейное,  строится поселок.
Даже если, не  дай  Бог,  иссякнет  газ, то пока  здесь  живут  люди,  будет
работать и служба связи.


        АКВАРИУМ

     Приехав в  Пангоды летом 1981  года, я сразу  попал  в "пивной" рай: то
тут, то там по поселочному песку мужики катали алюминиевые столитровые бочки
с чешским пивом. Вожделенный напиток продавали только в родной таре, поэтому
люди "сбрасывались",  покупали  бочку  (пятьдесят рублей стоило содержимое и
триста -- залог за посуду), укатывали ее в удобное для розлива место, делили
по ведрам, напивались  от  души.  Через  несколько дней,  принимая  активное
участие  в открывании бочки, "напрягшейся" от транспортировочного  катания и
дневной жары,  я  имел счастье  быть облитым  с  ног до головы  из нарезного
пробочного отверстия струей чешского деликатеса.
     --  В  чем дело, Семеныч?  --  радостно спрашивал  я соседа по комнате,
выжимая футболку, пропитанную божественной влагой. -- Пангоды это и есть рай
на земле? Но почему так северно?
     -- В ОРСе, на складе,  есть все, -- пояснил Семеныч, макая  тропическое
чудо банан в  литровую советскую банку с  янтарным европейским  чудом. -- От
птичьего  молока...  --  он  отхлебнул,  смакуя  пошевелил  мокрыми  губами,
блаженно повращал  глазами, чуть задумался,  подыскивая слова,  и,  наконец,
выдохнул: -- До козьих яиц!.. Но, -- он  поднял палец вверх, делая паузу, --
на складе! И --  мало.  А это,  --  небрежно  кивнул  на ведро  с  пивом, --
наверное,  по  ошибке в  Пангоды  завезли так  много,  хранить негде.  --  И
закончил, довершая разрушение райского замка: -- Скоро кончится.
     Бывалый  северянин  оказался  прав: в то лето я напился  на  десять лет
вперед...  Потому  что больше такой пивной  вакханалии,  до  аж  конца эпохи
Горбачева,  не повторялось.  Пиво, как и положено для  того времени,  иногда
распределяли по организациям. Редко, по праздникам, "выбрасывали" на уличную
торговлю.  Оно,   в  количестве  пары  десятков   ящиков  на  несколько  сот
страждущих, доставалось  (по бутылке в одни руки), по принципу естественного
отбора,  самым  целеустремленным  и сильным,  к  числу  которых,  как  можно
догадаться, я себя, может от избытка скромности, увы, не относил.

     Когда  я  поделился с  одним из своих  приятелей  намерениями  написать
портретный  очерк  о  начальнике  ОРСа,  он,  мой  добровольный критик,  уже
неоднократно упрекавший меня в "чрезмерной" симпатии ко всем моим предыдущим
газетным и журнальным героям, прищурив глаза, с ехидством, простительным для
нашего длительного знакомства, спросил:
     -- Что, неужели и о торгашах будешь -- хорошее?.. У тебя совесть есть?

     --  Вы  думаете, я не  знаю, как люди  относятся к  торговому люду?  --
Начальник Пангодыгазорса Валерий  Иванович Степаненко невесело улыбнулся. --
Знаю: неоднозначно. Мягко сказано?.. Основа этого "неоднозначного" отношения
заложена еще в те годы, когда торговля и торговый работник были своеобразным
буфером   между   властью  и   народом.   Порочность   власти   прикрывалась
"недобросовестностью" завмага: всего в  достатке, но этот "хапуга" -- скрыл,
пустил налево, через заднее крыльцо и т.д.
     Человек  за прилавком  был  отрицательным  персонажем.  Потому что  при
тотальном дефиците всего  он, вольно  или невольно, становился несимпатичным
элементом системы распределения "того, чего мало".
     ... Мама получала  мизерную  зарплату,  недостаточную  для того,  чтобы
нормально существовать с двумя детьми. Я сразу после школы пошел работать на
один   из  полтавских   военных  заводов.  Приняли   учеником  фрезеровщика,
нравилось,  через  год  у  самого  ученики  появились.  Друг  предложил  "за
компанию" поступать  в  техникум  советской  торговли.  Я  поначалу  наотрез
отказался. Смешно даже,  я  -- торгаш. Да ни  в жизнь! Друг  объяснил, что в
этом  учебном  заведении  разные  специальности,  например,  есть  отделение
телемеханики. В  общем,  туда и  сдали  документы.  Он завалился на каком-то
экзамене,  я  все сдал успешно.  Но  когда зачитывали  фамилии  поступивших,
оказалось,   что    я    зачислен    студентом   в   группу...   "Товароведы
продовольственных товаров".  Я поартачился, но остался. Так начался мой путь
в торговлю.
     В  группе  я был  одним парнем  на двадцать восемь  девчонок.  Поначалу
стеснялись:  они меня, я -- их. Потом ничего, привыкли, даже, случалось, мог
и бретельку помочь поправить, зеркальце подержать.
     На практике приходилось стоять за прилавком.  Заходят иной  раз  бывшие
коллеги  с  завода --  мне  неудобно, краснею...  Говорю директору магазина:
давайте,  я лучше  где-нибудь на расфасовке или на  погрузке  буду работать,
мешки таскать.  А  директор  мне: учись!  Мешки, мол,  можно  и без  диплома
ворочать.
     Закончил техникум  с красным дипломом. Пошел в магазин,  вскорости стал
начальником мясного отдела.  В армию не брали: болела мама. А возраст  такой
-- ни туда, ни сюда. Решил отслужить, как все, когда мать поправилась. Пошел
в   военкомат  проситься.   Офицеры  --  глаза  удивленные:   ты,  наверное,
проворовался, мясник, а теперь хочешь  в армию  -- и  концы в воду? Пришлось
приносить характеристики, справки, разрешение от матери...
     Служил в Казахстане, в войсках ПВО, "оператором системы выдачи команд".
Военная специальность была вполне  по душе. Вся торговля из  головы вылетела
-- хорошо! А после дембеля, уже на третий день после  приезда домой, пошел в
родной  Горторг. Не  знаю  что,  -- ноги  сами  понесли. Стал работать,  рос
быстро,  скоро назначили замдиректора  торга. К  работе  подходил творчески:
много  читал,  анализировал,  внедрял  передовые  методы  работы --  у  меня
получалось легко.  Мне кажется, так всегда бывает, когда работа интересна, в
радость.  Заочно  окончил кооперативный  институт  (с отличием).  Предложили
учебу в аспирантуре. Но ехать в Москву жить с семьей на сто рублей стипендии
я не мог. Тем более что никаких накоплений не было. Материальное положение и
было причиной нашего приезда на Север  -- планировали заработать  на машину,
мебель, ну и на сберкнижку чего-нибудь положить...
     Да, получилось так, что торговля  стала моим способом  самоутверждения.
Но не  в смысле утверждения "над"  кем-то, не в смысле обладания  тем, "чего
мало" и не всем доступно, а просто работой -- интересной, без которой мне --
случись  что  --   уже  было   бы  плохо.  Жизнью.  Почему  я  так  подробно
расшифровываю,  чуть  ли не  оправдываюсь?  Потому что прекрасно знаю сам, и
людям об этом прекрасно известно: не у всех из моих коллег с профессией так.

     ... Очередь за мясом в центральном пангодинском магазине. Я, начинающий
молодой семьянин, осваиваю новую для меня роль -- добычу хлеба насущного для
ячейки общества. В  очереди кроме меня почему-то одни  женщины, молчаливые и
упорные.  Стук  топора.  Непериодический, с  длительными паузами,  --  вынос
"неперспективного"  мяса.  Часа  через  два  "очередная"  пытка  завершается
вручением  мне  двух  килограммов  завернутого  в  кровавую  бумагу  "нечто"
(которое  дома жена, прощающе вздохнув, охарактеризует  тоже широкосмысловым
"ничего").
     На   следующий   день   коллега  по   работе,   известный   более   как
часовщик-надомник, отечески заметил:
     -- Видел я тебя вчера  в очереди... М-мм! -- он поморщился с укором. --
Некрасиво. Не престижно. Только жить начинаешь -- и в очередь.
     На мой  несколько запоздалый  для человека, уже окончившего технический
вуз, вопрос: что же престижно? -- коллега ответил:
     -- Ну,  вот,  если  бы ты был, к примеру, как и я,  часовщик или,  там,
другой  полезный  человек...  Пришел  бы  к рубщику  и  сказал:  привет, как
часики-то,  --  ходят?  Отруби-ка  от  ляжечки, только много не надо,  лучше
послезавтра  за свеженьким заскочу. Домой приходишь -- ну, прикинул разницу?
-- ты ж в глазах жены -- котируешься!..
     Нельзя сказать,  что мне открылась  какая-то тайна,  но  после этого я,
видимо,  уже  не случайно,  из  череды  ежедневных  знакомых  прохожих  стал
вычленять  одну фигуру, если она вдруг попадалась на моем пути. Этой фигурой
был  грузчик. Или рубщик. Не важно. Одно ясно: это, в тогдашнем рациональном
понимании, был "котируемый" человек.
     Каждый  вечер он, возвращаясь с работы домой, проходил мимо  крошечного
сквера, по пангодинскому "бродвею" -- центральной  пешеходной дороге шириной
в  две бетонные плиты, которая была одновременно  и проспектом, и тротуаром.
Это был  не просто проход  через  центр поселка "котируемого"  человека. Это
была сказка. Это была песня.
     Он всегда нес, как кувшин величавая грузинка  (но не опустившая  гордых
очей к долу, а  смотрящая  поверх всего, поверх суеты...), держа на поднятой
до  уровня  плеча ладони,  завернутое  в  многослойную  атласную  коричневую
бумагу, "нечто". Совсем неважно, чем конкретно было это невидимое "нечто" --
куском говядины, банкой птичьего молока  или  ячейкой  "козьих яиц". Это был
жезл, скипетр --  символ непохожести, знак обладания, знак власти.  Это было
понятно всем окружающим, и именно это было  важно для "котируемого" человека
-- так он шел, так он нес.

     --  В  1982   году  мы  приехали   в  Лабытнанги,  где  меня  назначили
замдиректора торгово-закупочной  базы. По  железной  дороге с  Большой земли
грузы поступали  на базу,  оттуда авиацией  развозились  в  Надым,  Уренгой,
Пангоды.  В  1983  году  из  УРСа  ПО  "Тюменьгазпрома"  пришло  предложение
поработать на горячем рубеже:  в Пангодах, замначальника по торговле ОРСа. Я
согласился.
     Это действительно было горячее время. Пангодинский ОРС  был пионером на
освоении Нового Уренгоя, мне лично пришлось участвовать в  выходе  надымских
газовиков на Ямбург. Мы  там  организовывали питание бригад  первопроходцев.
Открывали первую столовую, магазин. Были проблемы с водой: артезианской воды
не  было, приходилось использовать привозную, в  крайних случаях брали ее из
речки.   Хлеб   выпекали  на   судне,   на   плавучей   пекарне.   Благодаря
самоотверженной  работе