пожелали вознаградить меня за хлопоты, я бы
не  отказался.  Это  я  тоже  имел  в  виду.   Впрочем,   мне   безразлично,
отблагодарите вы меня или нет. Я рассказал вам все и выполнил свой долг.
     Мистер  Уорд  задумчиво  барабанил  пальцами  по  столу.  Дейв  обратил
внимание, что руки у него были большие, крепкие  и  ухоженные,  несмотря  на
темный загар. Он снова посмотрел  на  крошечный  кусочек  пластыря  тельного
цвета над бровью, который бросился ему в глаза, как только он вошел.  И  все
же он никак не мог принять ту мысль, что настойчиво лезла в голову.
     Мистер Уорд достал бумажник из внутреннего кармана пиджака  и,  вытянув
оттуда банкноту,  отдал  ее  Дейву.  Убирая  бумажку  в  карман,  тот  успел
заметить, что банкнота была достоинством в двадцать долларов.
     - Благодарю вас, - сказал  мистер  Уорд,  давая  понять,  что  разговор
окончен.  -  Я  непременно  попрошу  проследить  за  этим  делом.  Дикарь  в
собственном саду - это действительно небезопасно.
     Но настолько невозмутим был мистер Уорд, что Дейв осмелел. Кроме  того,
ему явилась новая мысль. А что, если дикарь - лунатик, которого  упрятали  с
глаз, и доводится  мистеру  Уорду  братом.  Дейв  слышал  о  таких  случаях.
Очевидно, мистер Уорд не хочет, чтобы дело получило огласку. Вот и сунул ему
двадцать долларов.
     - Послушайте, - начал. Дейв, - мне только что пришло в голову, что  тот
дикарь здорово похож на вас...
     Дейв не нашел сил продолжать,  пораженный  переменой  в  облике  своего
собеседника: он увидел те же невыразимо свирепые голубые глаза, что горели в
темноте прошлой ночью, те же скрюченные, точно когти, руки, то  же  огромное
тело, изготовившееся для прыжка. На этот раз у Дейва не было фонаря, который
он мог бы швырнуть в лицо, поэтому в тот же миг  плечи  его  сжало  железное
объятие, и он застонал от боли. Он увидел  белые  оскаленные  клыки,  как  у
собаки, что вот-вот укусит. Борода мистера Уорда терлась о  его  лицо,  зубы
приближались к горлу. Но мистер Уорд не укусил. Напротив, Дейв почувствовал,
что его противник напрягся, словно зажатый в  мощных  тисках,  затем  легко,
будто играючи, но с такой силой отшвырнул его, что Дейв отлетел к  стене  и,
ловя ртом воздух, свалился на пол.
     - Шантажировать пришел? - прорычал мистер Уорд. - А ну,  отдавай  назад
деньги.
     Дейв молча протянул банкноту.
     - Я полагал, у тебя добрые намерения. Теперь я вижу, что ты  за  птица.
Убирайся, чтоб духу твоего тут не было, иначе я быстренько  упрячу  тебя  за
решетку. Там твое место. Понятно?
     - Да, сэр, - едва проговорил Дейв.
     - А теперь убирайся!
     Дейв молча повернулся и пошел  к  выходу;  от  того  железного  объятия
отчаянно  болели  плечи.  Когда  он  взялся  за  ручку  двери,  мистер  Уорд
заговорил:
     - Скажи спасибо,  что  дешево  отделался.  -  Глаза  у  него  светились
жестокостью и надменностью. - Я бы тебе руки оторвал, если бы захотел,  и  в
мусорную корзинку выбросил.
     - Понимаю, сэр, - с полной убежденностью в голосе отвечал Дейв.
     Он открыл дверь и вышел. Секретарь вопросительно поднял голову.
     - Ну и ну, - единственно и  произнес  Дейв,  покидая  приемную  мистера
Уорда, а заодно и наш рассказ.


        "III"

     Джеймсу Дж. Уорду стукнуло  сорок  лет,  он  был  весьма  преуспевающий
бизнесмен и очень несчастный человек. В течение сорока лет он тщетно пытался
разрешить проблему собственной личности,  и  эта  проблема  с  каждым  годом
становилась все более страшным несчастьем. В его телесной  оболочке  обитали
как бы два человека, и с точки  зрения  времени  их  разделял  промежуток  в
несколько тысяч лет или около того. Он изучил проблему  раздвоения  личности
более тщательно, чем любой из специалистов в этой  запутанной  и  загадочной
области психологии. В литературе он не нашел случая, подобного своему.  Даже
в описаниях  беллетристов,  отличающихся  буйным  полетом  фантазии,  он  не
обнаружил ничего похожего. Он не был  ни  доктором  Джекиллом,  ни  мистером
Хайдом, ни тем несчастным молодым человеком из киплинговской "Самой  великой
истории на свете". Обе личности в нем были так слиты, что все  время  каждая
из них знала о соседстве другой.
     Одна  личность  была  личностью  человека  современного  воспитания   и
образования, обитавшего в последней четверти девятнадцатого  века  и  первом
десятилетии  двадцатого.  Другая  личность  принадлежала  дикарю,   варвару,
обитавшему в условиях первобытного существования тысячи лет назад. И  Джеймс
Уорд так и не мог решить, кем именно был он, ибо постоянно ощущал в себе обе
личности. Почти не случалось так, чтобы одно его "я" не  знало,  что  делает
другое. Кроме того, к нему не  приходили  ни  видения  прошлого,  в  котором
существовало  его  первобытное  "я",  ни  даже  воспоминания  о   нем.   Эта
первобытная личность жила сейчас, в настоящем времени, но тем  не  менее  ее
всегда тянуло к образу жизни, который приличествовал тому далекому прошлому.
     В детстве  он  был  сущим  наказанием  для  матери,  отца  и  докторов,
пользовавших семью, хотя никто даже  не  приблизился  к  разгадке  странного
поведения Джеймса. Никто  не  мог  понять,  к  примеру,  откуда  у  мальчика
чрезмерная сонливость в утренние часы и чрезмерный подъем  вечером.  Не  раз
видели,  как  он  ночью  бродил   по   коридором,   лазал   по   крышам   на
головокружительной высоте или бегал по холмам, и все решили, что  мальчик  -
лунатик. На самом же деле он вовсе не спал -  первобытные  импульсы  толкали
его бродить по ночам.  Однажды  он  рассказал  правду  какому-то  недалекому
лекарю, но в ответ за откровенность тот презрительно высмеял  его  и  назвал
все "выдумкой". Однако каждый  раз,  когда  спускались  сумерки  и  наступал
вечер, сон словно бежал прочь  от  Джеймса  Уорда.  Стены  комнаты  казались
клеткой,  раздражали.  Он  слышал  в  темноте   тысячи   каких-то   голосов,
разговаривающих с ним. Ночь звала его, ибо из всех частей суток именно  ночь
гнала его из дома. Никто ничего не мог понять, а он  не  пытался  объяснить.
Его считали лунатиком и принимали соответствующие меры предосторожности,  но
они  в  большинстве  случаев  оказывались  тщетными.  С  возрастом   мальчик
становился хитрее, так что чаще всего проводил  ночи  на  открытом  воздухе,
наслаждаясь свободой. Потом, разумеется, спал до полудня.  Поэтому  утренние
занятия исключались, и лишь днем нанятые учителя могли научить юного Джеймса
кое-чему. Так  воспитывалась  и  развивалась  современная  личность  мистера
Уорда.
     Да, ребенком он был сущим наказанием, таким потом и остался. Он слыл за
злого, бессмысленно жестокого чертенка. Домашние врачи в  душе  считали  его
умственным уродом и дегенератом. Приятели-мальчишки,  которых  насчитывались
единицы, превозносили его как "силу", но  страшно  боялись.  Он  лучше  всех
лазал по деревьям, быстрее всех плавал и бегал - словом, был самым отчаянным
сорванцом, и никто не осмеливался задирать  его.  Он  моментально  впадал  в
ярость и в порыве гнева обладал феноменальной силой.
     Когда Джеймсу было девять лет от роду,  он  убежал  в  холмы  и  больше
месяца, пока его не нашли и не вернули домой, жил вольной  жизнью,  скитаясь
по ночам. Каким чудом удалось ему не умереть с голоду и вообще выжить, никто
не знал. А он и не думал рассказывать о диких кроликах, которых он убивал, о
том, как ловил и пожирал выводки перепелов, делал  набеги  на  курятники  на
фермах, о том, как соорудил и выстлал сухими листьями и травой берлогу,  где
наслаждался в тепле утренним сном.
     В колледже Джеймс славился сонливостью и тупостью на утренних лекциях и
блестящими успехами на  дневных.  Занимаясь  самостоятельно  по  пособиям  и
конспектам  товарищей,  он  кое-как  ухитрялся  сдавать  экзамены   по   тем
ненавистным  ему  предметам,  которые  читались  по  утрам,  зато  в  других
предметах, читавшихся днем,  успевал  преотлично.  Он  считался  в  колледже
звездой футбола и  грозой  для  противников,  в  легкой  атлетике  его  тоже
привыкли видеть  первым,  хотя  порой  он  обнаруживал  приступы  совершенно
непонятной  ярости.  Что  касается  бокса,  то  товарищи  попросту   боялись
встречаться с ним: последнюю схватку он ознаменовал тем, что впился зубами в
плечо своему противнику.
     После окончания Джеймсом колледжа отец его был в отчаянии, не зная, что
делать со своим отпрыском, и наконец решил отправить его на дальнее ранчо  в
Вайоминг. Три месяца спустя видавшие виды ковбои вынуждены были  признаться,
что не могут совладать с Джеймсом, и телеграфировали  его  отцу,  чтобы  тот
забрал назад своего дикаря. Когда отец приехал, ковбои в один голос заявили,
что   предпочитают   скорее   иметь   дело    с    завывающими    людоедами,
заговаривающимися лунатиками, скачущими гориллами,  громадными  медведями  и
разъяренными тиграми, чем с этим выпускником колледжа,  носившим  аккуратный
прямой пробор.
     Единственное, что он помнил из жизни своего первобытного "я", был язык.
В силу загадочных явлений атавизма в его сознании сохранилось немало слов  и
фраз первобытного языка. В минуты  блаженства,  восторга,  схватки  он  имел
привычку  издавать  дикие  звуки  или  разражаться  первобытными   напевами.
Благодаря этим выкрикам и напевам он  с  точностью  обнаруживал  в  себе  ту
пережившую свое  время  личность,  которая  давным-давно,  тысячи  поколений
назад, должна была бы стать прахом.  Однажды  он  намеренно  спел  несколько
древних  мелодий  в  присутствии  известного  лингвиста,  профессора  Верца,
читавшего курс древнеанглийского языка и до самозабвения влюбленного в  свой
предмет. Прослушав первую песню, профессор навострил уши и  пожелал  узнать,
что это - тарабарский жаргон  или  испорченный  немецкий.  После  второй  он
пришел  в  крайнее  возбуждение.  Джеймс  Уорд  закончил  свое   выступление
мелодией, которая неудержимо срывалась у него с уст  во  время  схватки  или
боя.  Тогда  профессор   Верц   объявил,   что   это   не   тарабарщина,   а
древнегерманский,  вернее,  прагерманский  такой  давней  эпохи,   о   какой
языковеды и понятия не имеют. Он даже представить не  мог,  в  какую  глухую
древность уходил тот язык, и все же опытное ухо профессора улавливало в  нем
нечто такое, что отдаленно напоминало знакомые архаичные формы.  Он  пожелал
узнать, откуда известны Джеймсу эти песни, и попросил его  одолжить  ему  на
время ту бесценную книгу, где они приведены. Кроме того, он пожелал  узнать,
почему Уорд делал вид, будто он круглый невежда по части германских  языков.
Уорд, разумеется, не смог ни объяснить, почему держался  невеждой,  ни  дать
профессору ту книгу. Тогда после длительных, в  течение  нескольких  недель,
уговоров и просьб профессор невзлюбил Уорда и стал называть его шарлатаном и
бессовестным эгоистом - подумать только, не позволил и краем глаза заглянуть
в тот удивительный список на языке, который был древнее, чем  самый  древний
из тех языков, что когда-либо обращали на себя внимание лингвистов.
     Сообщение о том, что он наполовину современный американец, а наполовину
древний  тевтонец,  отнюдь  не  способствовало  хорошему  настроению  вконец
запутавшегося  молодого  человека.  Современный  американец   был,   однако,
сильного характера, так что  он,  Джеймс  Уорд  (если  он  и  в  самом  деле
существовал и имел право на самостоятельную  жизнь),  принудил  к  согласию,
вернее, компромиссу второго человека, что жил в нем, дикаря, который  бродил
по  ночам,  не  давая  спать  своему  соседу  -   культурному,   изысканному
джентльмену, который  хотел  жить,  любить  и  заниматься  делами,  как  все
нормальные люди. Днем и к вечеру он давал волю одной своей личности, ночью -
другой, а утром и урывками в ночные часы отсыпался за двоих. Утром он спал в
кровати, как  всякий  цивилизованный  человек.  Ночью  он  спал,  как  дикое
животное, среди деревьев, как и в тот момент, когда на  него  наступил  Дейв
Слоттер.
     Убедив своего отца ссудить ему значительный капитал, Джеймс Уорд  начал
заниматься коммерцией, надо признаться,  энергично  и  успешно;  он  целиком
отдавался делам днем, а его компаньон работал по утрам. Покончив  с  делами,
он бывал на людях, но как только время приближалось к девяти или десяти, его
охватывало непреодолимое  беспокойство,  и  он  поспешно  покидал  людей  до
следующего дня. Друзья и знакомые  предполагали,  что  Джеймс  Уорд  увлечен
спортом. И  они  не  ошибались  в  своем  предположении,  хотя  ни  один  не
догадывался, каким именно видом спорта, даже если бы увидели,  как  ночью  в
холмах Мельничной Долины он гоняется за койотами. И никто не верил капитанам
каботажных судов, которые утверждали, что не раз  холодным  зимним  утром  в
проходе Рэкун во время прилива или в быстром течении между островами
     Козерога и Ангела они видели в нескольких милях от берега плывущего  по
волнам человека.
     На своей вилле в Мельничной Долине Джеймс Уорд жил в полном  уединении,
если не считать Ли-Синга, повара-китайца и доверенного,  который  достаточно
знал о странностях своего хозяина, но ему хорошо платили  за  то,  чтобы  он
держал язык за зубами, и он научился молчать:
     Вдоволь насладившись ночными прогулками и выспавшись утром, Джеймс Уорд
после плотного завтрака, приготовленного Ли-Сингом, в полдень  переправлялся
на пароме через залив в Сан-Франциско и являлся в клуб или контору таким  же
нормальным, уравновешенным бизнесменом, как и любой другой в городе. Но  вот
наступал  вечер,  и  ночь  снова  звала  его.  Им  овладевало  беспокойство,
обострялось восприятие. Слух становился чутким, и несметное множество ночных
шорохов рассказывало ему знакомую увлекательную повесть.  И  если  он  бывал
наедине с самим собою, то начинал нетерпеливо мерять шагами тесную  комнату,
точно хищник, попавший в клетку.
     Однажды он отважился влюбиться. Но с тех пор ни разу не  позволял  себе
подобного  развлечения.  Он  боялся.  Дело  в  том,  что   некая,   насмерть
перепуганная молодая леди целую неделю ходила с синяками на руках и  плечах,
- то были следы ласк, которыми он осыпал ее в приливе нежности, но - увы!  -
слишком поздно вечером. Случись то свидание днем, все сошло бы  превосходно:
он был бы обыкновенным, в меру страстным возлюбленным, а не свирепым дикарем
из непроходимых германских лесов, умыкающим женщину. Из полученного опыта он
заключил, что дневные свидания могут быть успешными, но одновременно  пришел
к убеждению, что в случае женитьбы семейная жизнь его неминуемо обречена  на
провал. Он с ужасом представлял себе, как останется наедине  с  женой  после
наступления темноты.
     Поэтому Джеймс Уорд сторонился женщин, регулировал свою двойную  жизнь,
сколачивал первый миллион в деле, избегал деятельных мамаш, жаждущих сбыть с
рук молоденьких дочек разного возраста, но с одинаково нетерпеливым огоньком
в глазах, встречался с Лилиан Джерсдейл, причем взял за правило  никогда  не
устраивать свиданий позднее восьми вечера, по ночам  гонялся  наперегонки  с
койотами, засыпал в лесных берлогах и ухитрялся держать  свою  жизнь  втайне
ото  всех,  за  исключением  Ли-Синга...  а  потом  и  Дейва  Слоттера.  Его
встревожило, что тому парню удалось видеть двух человек, что жили в нем.
     Правда, он порядком напугал этого  громилу,  но  тот  все  равно  может
проболтаться. И даже если он не проболтается, то рано или поздно  его  тайна
все-таки выплывет наружу.
     Так Джеймс Уорд решил сделать еще  одну  героическую  попытку  обуздать
тевтонца-варвара,  который  составлял  половину  его   существа.   Настолько
неукоснительно следовал он правилу встречаться с Лилиан только днем и ранним
вечером, что настало время, когда она примирилась с этим - может,  оно  и  к
лучшему, а он ревностно молил в душе, чтобы дела не  обернулись  к  худшему.
Никакой,  наверное,  чемпион  не  готовился  к  состязанию  так  усиленно  и
прилежно, как тренировался  в  течение  этого  времени  Джеймс  Уорд,  чтобы
покорить в себе дикаря. Помимо всего прочего, он старался так измотать  себя
за день, чтобы от усталости не слышать потом зова ночи. Он  часто  отрывался
от дел и предпринимал длительные прогулки, охотясь за красным зверем в самых
глухих и недоступных  уголках  в  округе,  но  делал  это  непременно  днем.
Вечером, усталый, он  возвращался  к  себе.  Дома  он  установил  с  десяток
гимнастических снарядов, сотни раз проделывая те упражнения, которые  другой
делал бы десять - двенадцать раз. В качестве уступки самому себе он приказал
пристроить внизу открытую веранду, где спал,  наслаждаясь  по  крайней  мере
пряным запахом ночи. Ли-Синг вечером  запирал  его  там  и  выпускал  только
утром, а двойная сетка не давала ему возможности сбежать в лес.
     Наконец в августе он нанял слуг в помощь Ли-Сингу и рискнул  пригласить
в Мельничную Долину гостей - Лилиан, ее мать, и брата, и человек шесть общих
друзей. В течение двух дней он держался превосходно. На третий,  засидевшись
допоздна за бриджем, Джеймс Уорд имел  все  основания  гордиться  собой.  Он
умело скрывал возникающее порой беспокойство, но случилось так,  что  Лилиан
Джерсдейл оказалась его противником в  бридже  и  сидела  справа.  Это  была
хрупкая, как цветок, женщина, и ее хрупкость буквально распалила его  в  тот
вечер. Не то чтобы она меньше нравилась ему в такие минуты - нет, он  просто
испытывал неудержимое желание схватить ее и  растерзать  -  особенно  тогда,
когда она выигрывала.
     Он приказал привести в комнату шотландскую борзую,  и  когда  казалось,
что  мускулы  его  вот-вот  разорвутся  от  напряжения,  он  гладил  собаку.
Почувствовав шерсть под рукой, он немедленно успокаивался и  мог  продолжать
игру. Никто не догадывался, что за  беспечным  смехом,  тонкой,  расчетливой
игрой радушный хозяин с трудом сдерживает обуревающие его страсти.
     Когда стали расходиться на ночь,  Джеймс  Уорд  намеренно  простился  с
Лилиан на глазах у всех. А после того, как  Ли-Синг  запер  его  в  комнате,
Джеймс Уорд принялся за физические упражнения, вдвое и даже втрое увеличивая
их продолжительность, пока, выбившись из сил, не свалился на диван, стоявший
на веранде. Пытаясь заснуть, он  размышлял  над  двумя  проблемами,  которые
особенно тревожили его. Прежде всего - эти упражнения.  Странная  вещь:  чем
усиленнее он занимался, тем больше прибывало  в  нем  сил.  Он,  разумеется,
вконец изнурял жившего в себе ночного бродягу-тевтонца,  но  таким  образом,
сдавалось ему, лишь отодвигал тот роковой день, когда энергия, копившаяся  в
нем, вдруг прорвется наружу чудовищной,  невиданной  прежде  волной.  Другой
задачей была женитьба и уловки,  к  которым  придется  прибегать,  чтобы  не
оставаться наедине с женой после наступления темноты.
     В Мельничной Долине потом долго ломали голову, откуда в ту ночь  забрел
туда  медведь,   хотя   участники   цирка   "Братьев   Спрингс",   дававшего
представления в Сосалито, сбились с ног, разыскивая Большого Бена  -  самого
"крупного медведя в неволе". Но Большой Бен ушел от погони и  из  полутысячи
имений и вилл почему-то выбрал для посещения парк Джеймса Уорда. Первое, что
осознал мистер Уорд, когда,  дрожа  от  напряжения,  вскочил  на  ноги,  был
пламень схватки в груди и древняя боевая песнь на устах. Снаружи  доносились
заливистый лай и злобное рычание собак.  Потом  этот  адский  шум  внезапно,
словно удар ножом, прорезал пронзительный визг раненой собаки - он знал, что
это его собака.
     Не надевая туфель,  в  одной  пижаме  он  взломал  дверь,  которую  так
тщательно запирал Ли-Синг, одним махом  сбежал  с  лестницы  и  выскочил  на
улицу. Но как только босые ноги его коснулись гравия, которым была  посыпана
дорожка, он резко остановился, нагнувшись, пошарил рукой  в  заветном  месте
под крыльцом и вытащил огромную сучковатую  дубину  -  верного  спутника  по
безумным ночным приключениям среди холмов. Ярос