е со мной  взбирались  на  холмы,  собирали  ягоды  и
коренья, кисловатые, но приятные на  вкус.  В  одном  месте  мы  набрели  на
большого медведя, который ужинал ягодами. Он зарычал и обратился в  бегство,
испуганный не меньше, чем мы. А жизнь в лагере, дым костра  и  запах  свежей
оленины! Это было восхитительно! Наконец-то я была с  рожденными  в  ночи  и
чувствовала, что мое место здесь, среди них! В эту  ночь,  ложась  спать,  я
подняла угол шатра и смотрела на звезды, сверкавшие за черными уступами гор,
слушала голоса ночи и впервые в жизни чувствовала себя счастливой, зная, что
так будет  и  завтра,  и  послезавтра,  всегда,  всегда,  ибо  я  решила  не
возвращаться;
     И я не вернулась.
     Романтика! Я узнала ее на следующий день. Нам  нужно  было  перебраться
через большой морской рукав шириной не  менее  чем  в  двенадцать-пятнадцать
миль. И вот, когда мы были на середине  его,  поднялась  буря.  Эту  ночь  я
коротала на берегу одна с огромным волкодавом,  так  как  больше  никого  не
осталось в живых".
     - Вообразите  себе,  -  сказал,  прерывая  рассказ,  Трифден,  -  лодка
перевернулась и затонула, а все люди погибли,  разбившись  о  скалы.  Только
Люси, ухватившись за хвост собаки, добралась  до  берега,  избежав  скал,  и
очутилась на крохотной отмели, единственной на протяжении многих миль.
     "К счастью, это был материк, - сказала она. -  Я  пошла  вглубь,  прямо
через леса и горы, куда  глаза  глядят.  Можно  было  подумать,  что  я  ищу
чего-то, - так спокойно я шла. Я ничего не боялась. Ведь я была рожденной  в
ночи, и огромный лес не мог погубить меня. А на второй день я нашла то,  что
мне было нужно. Я увидела полуразвалившуюся хижину на маленькой просеке. Она
пустовала, должно быть, уже много лет. Крыша провалилась. На  койках  лежали
истлевшие одеяла, а на очаге стояли горшки и  сковородки.  Но  не  это  было
самое интересное. Вы ни за что не угадаете, что я нашла  за  деревьями.  Там
оказались скелеты  восьми  лошадей,  когда-то  привязанных  к  дереву.  Они,
наверное, умерли с голоду, и от них остались только маленькие кучки  костей.
У каждой лошади на спине была поклажа, а теперь среди костей валялись  мешки
из крашеного холста, а в этих мешках находились другие, из лосиных шкур, а в
них, как вы думаете, что?"
     Люси нагнулась и из-под груды  еловых  веток,  служивших  ей  постелью,
вытащила кожаный мешок. Она развязала  его,  и  мне  в  руки  полился  поток
золота, какого я никогда не видел:  здесь  был  крупный  золотой  песок,  но
больше всего самородков, и по цвету видно было, что все это ни разу  еще  не
подвергалось промывке.
     "Ты говоришь, что ты горный инженер, -  обратилась  она  ко  мне,  -  и
знаешь эту страну. Можешь ты  назвать  ручей,  где  добывают  золото  такого
цвета?"
     Я не мог. Золото было почти чистым, без всякой  примеси  серебра,  и  я
сказал об этом Люси.
     "Верно, - подтвердила она, - я продаю его по девятнадцати  долларов  за
унцию. За золото из Эльдорадо больше семнадцати не дают, а  минукскому  цена
около восемнадцати. Я нашла  среди  костей  восемь  вьюков  золота,  по  сто
пятьдесят фунтов в каждом!
     - Четверть миллиона долларов! - воскликнул я.
     - Именно так выходит и по моему грубому подсчету, - сказала она. -  Вот
вам и романтика! Работала, как вол, все свои годы, а стоило мне вырваться на
волю - и за три дня столько приключений! Что же сталось  с  людьми,  которые
добыли все это золото?  Я  часто  думала  об  этом.  Оставив  нагруженных  и
привязанных лошадей, они бесследно исчезли с лица земли. Никто здесь  о  них
не слышал, никому не известна их участь. И я, рожденная в ночи, считаю  себя
по праву их наследницей".
     Трифден помолчал, закуривая сигару.
     - Знаете, что сделала эта женщина? Она спрятала все золото и,  захватив
с собой только тридцать фунтов,  отправилась  на  берег.  Здесь  она  подала
сигнал плывшей мимо лодке и в ней добралась до фактории Пэта  Хили  в  Дайе.
Закупив снаряжение, она перебралась через Чилкутский  перевал.  Это  было  в
тысяча восемьсот восемьдесят восьмом году, за восемь лет до открытия  золота
в Клондайке, когда берега Юкона еще представляли собой мертвую пустыню. Люси
боялась индейцев, но она взяла с собой двух молодых скво, перебралась  через
озера и спустилась вниз по реке к первым стоянкам на нижнем Юконе. Несколько
лет она блуждала здесь, а затем добралась до того места, где я встретил  ее.
Оно ей понравилось,  по  ее  словам,  оттого,  что  она  увидела  "огромного
самца-оленя, стоящего в глубине долины по колена в  пурпурных  ирисах".  Она
осталась жить с индейцами, лечила их,  завоевала  их  доверие  и  постепенно
стала править ими. С тех пор  она  только  раз  уходила  отсюда:  с  группой
молодых индейцев перешла Чилкут, вырыла из тайника спрятанное  ею  золото  и
перенесла его сюда.
     "И вот я живу здесь, незнакомец, - закончила Люси свой рассказ, - а вот
самое ценное из всего, чем я владею".
     Она вытащила мешочек из оленьей кожи,  который  висел  у  нее  на  шее,
словно медальон, и открыла его. Внутри лежал завернутый в промасленный  шелк
клочок газеты, пожелтевший от времени, истертый и замусоленный,  на  котором
был напечатан отрывок из Торо.
     - И вы счастливы? Довольны? -  спросил  я.  -  Имея  четверть  миллиона
долларов, вы могли бы жить не работая и в Штатах. Вам  здесь,  должно  быть,
очень многого не хватает.
     - Не так уж много, - ответила она. - Я не  поменялась  бы  ни  с  одной
женщиной в Штатах. Мое место здесь, среди таких людей, как я. Правда, бывают
минуты, - и в ее глазах я увидел голодную тоску, о которой уже говорил  вам,
- бывают минуты, когда мне страстно хочется, чтобы здесь очутился этот Торо.
     - Зачем? - спросил я.
     - Чтобы я могла выйти за него замуж. Временами я  чувствую  себя  очень
одинокой. Я ведь только женщина, самая обыкновенная женщина. Я  слышала  про
женщин другого сорта, которые, как  и  я,  сбегали  из  дому  и  проделывали
удивительные вещи, например, становились  солдатами  или  моряками.  Но  это
странные женщины. Они и с виду больше похожи на мужчин, чем  на  женщин,  не
знают потребностей, которые есть у настоящих женщин. Они не жаждут любви, не
жаждут иметь детей, держать их в объятиях и сажать к себе на колени. А я как
раз такая женщина. Судите сами, разве я похожа на мужчину?
     Нет, она ничуть не походила на  мужчину.  Она  была  красивая,  смуглая
женщина с здоровым, округлым телом и чудесными темно-голубыми глазами.
     - Разве я не женщина? - переспросила она. - Да, такая, как  большинство
других. И странно: оставаясь во всем рожденной в ночи, я перестаю  быть  ею,
когда дело касается любви. Я думаю, дело в том, что люди всегда  любят  себе
подобных. Так было и со мной - по крайней мере все эти годы.
     - Неужели же... - начал я.
     - Никогда, - прервала она, и по глазам я понял, что она говорит правду.
- У меня был только один муж, - я теперь мысленно называю его  "Быком".  Он,
наверно, и сейчас держит кабак в Джуно. Навестите его,  если  будете  в  тех
местах, и вы убедитесь, что он заслужил это прозвище.

     Я действительно разыскал этого человека два года  спустя.  Он  оказался
именно таким, каким описала его Люси. Флегматичный, толстый - настоящий бык.
Он  ходил,  волоча  ноги,  между  столиками  своей   харчевни,   прислуживая
посетителям.
     - Вам нужна бы жена в помощь, - сказал я ему.
     - У меня она была когда-то, - ответил он.
     - Овдовели?
     - Да, померла жена. Она всегда твердила, что  кухонный  чад  ее  с  ума
сведет.  Так  и  случилось.  В  один  прекрасный  день  она  пригрозила  мне
револьвером и удрала с сивашами в пироге. Их настигла буря, и все погибли.
     Трифден опять наполнил свой стакан и долго молчал.
     - Ну, что же женщина? - напомнил Милнер.  -  Ты  остановился  на  самом
интересном месте. Что дальше?
     - А дальше, - продолжал Трифден, - вот что:  судя  по  ее  словам,  она
оставалась дикаркой во всем, но мужем желала иметь человека  своей  расы.  И
она очень мило, напрямик объяснила мне, что хочет стать моей женой.
     - Незнакомец, - сказала она, - вы мне очень по сердцу. Если  вы  осенью
могли перейти Скалистые Горы и  прийти  сюда,  значит,  вам  нравится  такая
жизнь, какую мы ведем. Здесь красивые места, лучше не сыщешь. Почему бы  вам
не остаться здесь? Я буду хорошей женой.
     Она ждала ответа. Должен признаться, соблазн был  велик.  Я  уже  почти
влюбился в нее. Ведь вы знаете, я так и не женился. И теперь, оглядываясь на
прожитую жизнь, могу сказать, что Люси была единственной женщиной, к которой
меня влекло. Но вся эта история казалась мне слишком несуразной. И я солгал,
как джентльмен: сказал ей, что я уже женат.
     - А жена ждет тебя? - спросила она.
     - Да, - ответил я.
     - И она любит тебя?
     - Да.
     Тем  и  кончилось.  Люси  больше  никогда  не  возвращалась   к   этому
разговору... кроме одного раза, когда ее страсть прорвалась наружу.
     - Мне стоит лишь приказать, - сказала она, - и ты не  уйдешь  отсюда...
Да, стоит мне сказать слово - и ты останешься здесь. Но я не произнесу  его.
Я не хочу тебя, если ты не хочешь меня и тебе не нужна моя любовь.
     Она вышла и приказала, чтобы меня снарядили в дорогу.
     - Право, это очень печально, что ты уезжаешь, - сказала  она,  прощаясь
со мной. - Ты мне нравишься, я полюбила тебя. Если когда-нибудь передумаешь,
возвращайся сюда.
     А мне в ту минуту очень  хотелось  поцеловать  ее,  ведь  я  был  почти
влюблен, но я стеснялся. И к тому же не знал, как она отнесется к этому. Она
сама пришла ко мне на помощь.
     - Поцелуй меня, - сказала она, - поцелуй, чтобы было о чем вспомнить.
     И мы поцеловались там, в снежной долине у  Скалистых  Гор.  Я  оставил.
Люси на краю дороги и пошел вслед за своими собаками. Прошло полтора  месяца
прежде, чем  я,  одолев  перевал,  добрался  до  первого  поста  на  Большом
Невольничьем озере.

     Город гремел за  окнами,  как  отдаленный  прибой.  Бесшумно  двигаясь,
официант принес нам сифоны. В тишине голос Трифдена звучал, как погребальный
колокол:
     - Было бы лучше, если бы я остался там. Посмотрите на меня.
     И мы посмотрели на его седеющие усы,  на  плешивую  голову,  мешки  под
глазами, отвислые мешки, двойной подбородок, на всю эту  картину  разрушения
когда-то сильного и крепкого мужчины, который устал,  выдохся,  разжирел  от
слишком легкой и слишком сытой жизни.
     - Еще не поздно, старик, - едва слышно сказал Бардуэл.
     - Клянусь Богом, жаль, что я такой трус! - воскликнул Трифден. - Я  мог
бы вернуться к ней. Она и сейчас там. Я мог бы подтянуться и жить по-другому
еще много лет... с ней... там, в горах. Остаться здесь -  это  самоубийство!
Но взгляните на меня: я старик, а ведь мне всего сорок семь лет. Беда в том,
- он поднял свой стакан и посмотрел  на  него,  -  беда  в  том,  что  такое
самоубийство не требует мужества. Я избаловался. Мысль о долгом  путешествии
на собаках пугает меня; мне страшны  сильные  утренние  морозы,  обледенелые
нарты.
     Привычным движением он снова поднес к губам стакан.  Затем  внезапно  в
порыве гнева сделал движение, как бы желая швырнуть  его  на  пол.  Но  гнев
сменился нерешительностью, затем раздумьем. Стакан опять поднялся и замер  у
губ. Трифден хрипло и горько рассмеялся, но слова его звучали торжественно:
     -  Выпьем  за  Рожденную  в  Ночи!  Она  была  поистине  необыкновенной
женщиной!


         "БЕЗУМИЕ ДЖОНА ХАРНЕДА"

     Перевод М. Абкиной

     То, что я вам расскажу, - истинное происшествие.  И  случилось  это  во
время боя быков в Кито. Я сидел в ложе  вместе  с  Джоном  Харнедом,  Марией
Валенсуэлой и Луисом Сервальосом и видел, как это  случилось.  Да,  вся  эта
история от начала до конца произошла у меня на глазах.
     Я ехал на пароходе "Эквадор" из Панамы в Гваякиль. Мария  Валенсуэла  -
моя кузина. Я знаю ее с детства. Она очень красива.  Я  испанец,  -  правда,
родом из Эквадора, но потомок Педро Патино,  одного  из  капитанов  Писарро.
Храбрые то были люди. Герои! Триста пятьдесят испанских кабальеро  и  четыре
тысячи индейцев повел Писарро в далекие Кордильеры на поиски сокровищ. И все
четыре тысячи индейцев и триста храбрых  кабальеро  погибли  во  время  этих
бесплодных поисков. Но Педро Патино выжил. От него и пошел наш  род  Патино.
Я, конечно, уроженец Эквадора, но испанец по крови. Мое  имя  -  Мануэль  де
Хесуе Патино. У меня много гациенд и десять тысяч  индейцев-рабов,  хотя  по
закону они считаются свободными людьми, работающими по добровольному  найму.
Так называемые законы - просто нелепость, и мы, эквадорцы, смеемся над ними.
Мы сами создаем себе законы. И не они управляют  нами,  а  мы  -  ими.  Я  -
Мануэль Хесус Патино. Запомните это имя. Когда-нибудь оно  будет  вписано  в
историю. В Эквадоре у нас бывают перевороты. Мы  называем  их  перевыборами.
Шутка недурна, верно? У вас это, кажется, называется "игрой слов"?
     Джон Харнед был американец. Я познакомился с  ним  в  Панаме,  в  отеле
"Тиволи". У него было много денег - так мне говорили. Он ехал в Лиму,  но  в
"Тиволи" встретил Марию Валенсуэлу, мою кузину. Она красавица, поистине
     самая красивая женщина в Эквадоре. Впрочем, не только в Эквадоре, но  и
в Париже, Мадриде, Нью-Йорке, Вене - нигде нет  ей  равных.  И  все  мужчины
заглядываются на нее. Вот и Джон Харнед, когда встретил ее в Панаме, не  мог
от нее глаз отвести. Он влюбился, - это я знаю наверное.  Мария  -  уроженка
Эквадора, но в любой стране, во всем мире она как дома. Она знает  множество
языков. Она пела - ах, как она пела! Как настоящая артистка.  Улыбка  у  нее
была божественная. А глаза такие, что каждому  мужчине  непременно  хотелось
заглянуть в них. Это были глаза "дивные", как говорите вы, англичане, и  они
сулили блаженство. Душа мужчины тонула в них, как в пучине.
     Мария Валенсуэла богата, богаче меня, а я считаюсь одним из  богатейших
людей в Эквадоре. Но Джон Харнед не гнался за ее деньгами. Это  был  человек
со странной, непонятной душой. Он не уехал в  Лиму.  Этот  безумец  сошел  с
парохода в Гваякиле и отправился за Марией в Кито. Она тогда возвращалась из
Европы или откуда-то еще. Не знаю, что она нашла в этом американце, но он ей
нравился, несомненно нравился, и поехал он в Кито только потому, что она его
попросила об этом. Я отлично помню их разговор. Мария сказала:
     - Приезжайте в Кито, я покажу вам бой быков, великолепный,  искусный  и
смелый!
     Джон Харнед возразил:
     - Я еду в Лиму, а не в Кито. И билет на пароход у меня взят до Лимы.
     - Но вы же путешествуете ради собственного удовольствия, не правда  ли?
- спросила Мария и посмотрела на него так, как только она умела смотреть;  в
глазах ее светилось обещание.
     И американец поехал в Кито. Не ради боя быков,  а  ради  того,  что  он
прочел в ее глазах. Такие женщины, как Мария  Валенсуэла,  рождаются  раз  в
столетие. И они не принадлежат какой-либо одной стране или эпохе. Эти богини
принадлежат всему миру. Мужчины всегда у их ног. А они  играют  мужчинами  и
пропускают их, как песок, между своих  прелестных  пальцев.  Вот  Клеопатра,
говорят, была такой женщиной. Такова  была  и  Цирцея,  та,  что  превращала
мужчин в свиней. Ха-ха-ха! Верно я говорю?..
     Началось все со спора насчет боя быков. Мария Валенсуэла сказала:
     - Вы, англосаксы... как бы это назвать... варвары.  Возьмем,  например,
любимый вами бокс. Два человека дерутся на кулаках,  пока  один  другому  не
сломает нос или
     не подобьет глаз. Какая мерзость! А зрители орут от восторга. Разве это
не варварство?
     - Но эти люди дерутся по собственному желанию, - возразил Джон  Харнед.
- Никто их не принуждает, для них боке - самое большое удовольствие в жизни.
     В улыбке Марии Валенсуэлы сквозило презрение.
     - Ведь они же часто убивают друг друга, - я читала об этом в газетах.
     - Ну, а быки? - сказал Джон Харнед. - Во время боя  убивают  не  одного
быка. А быки-то выходят на арену  не  по  своей  воле.  Их  заставляют.  Это
нечестно. Людей же никто не принуждает участвовать в кулачных боях.
     - Тогда это тем более непростительно! - воскликнула Мария Валенсуэла. -
Значит, они звери, свирепые дикари. Выходят на арену и  молотят  друг  друга
кулаками, как пещерный медведь лапами. Совсем другое дело -  бой  быков.  Вы
никогда его не видели? Тореадор ловок, он должен быть мастером своего  дела.
Он не первобытный дикарь,  а  человек  нашего  времени.  И  сколько  в  этом
романтики: человек, по природе своей мягкий  и  чувствительный,  выходит  на
борьбу со свирепым быком. И убивает он это огромное животное шпагой,  гибкой
шпагой, одним ударом - вот так! - в самое сердце. Это  замечательно!  Сердце
бьется  сильнее,  когда  видишь  такое  зрелище:  небольшой  человек  против
огромного зверя, покрытая песком широкая арена, тысячи людей смотрят, затаив
дыхание. Зверь бросается  на  человека,  а  человек  стоит  неподвижно,  как
статуя. Он не знает страха, не отступает, а в руке у него гибкая шпага,  она
серебром сверкает на солнце. Все ближе и ближе надвигаются  страшные  острые
рога, а человек все так же недвижим. И вдруг -  шпага  блеснула  в  воздухе,
вонзилась по рукоятку прямо в сердце!  Бык,  мертвый,  падает  на  песок,  а
человек невредим! Как это великолепно! Вот где подлинная храбрость. Право, я
способна влюбиться в тореадора.  А  ваш  боксер  -  просто  двуногий  зверь,
первобытное существо, дикарь, маньяк, который принимает град ударов по своей
глупой образине и доволен. Нет, едем в Кито, и я покажу вам настоящий спорт,
спорт бесстрашных мужчин: тореадор против быка.
     И Джон Харнед поехал в Кито, но не для того, чтобы увидеть бой быков, а
для того, чтобы не  расставаться  с  Марией  Валенсуэлой.  Этот  американец,
настоящий великан, был шире  в  плечах,  чем  мы,  эквадорцы,  выше  ростом,
массивнее. И, пожалуй, даже крупнее большинства людей своей  расы.  Глаза  у
него были голубые,  но  мне  приходилось  видеть,  как  они  в  иные  минуты
становились серыми и холодными, как сталь.  Черты  лица  крупные,  не  такие
тонкие, как у нас, а подбородок очень энергичный. Лицо гладко выбрито, как у
священника. Не понимаю, с какой стати мужчине  стыдиться  растительности  на
своем лице?! Разве не Бог создал его  таким?  Да,  я  верую  в  Бога.  Я  не
язычник, как многие из вас, англичан. Господь  милостив,  он  сотворил  меня
эквадорцем и дал мне десять тысяч рабов. И после смерти  я  пойду  к  своему
господу. Священники говорят правду...
     Итак, я  хотел  вам  рассказать  о  Джоне  Харнеде.  Он  поражал  своей
сдержанностью. Говорил всегда тихо и никогда при этом не размахивал  руками.
Можно было подумать, что у него в груди не сердце,  а  кусок  льда.  Однако,
видно, в крови у него было все-таки немного жару, раз он  поехал  за  Марией
Валенсуэлой в Кито. И хотя говорил он тихо и не размахивал  руками,  в  нем,
как вы сами увидите, таился настоящий зверь, глупый и  свирепый  дикарь  тех
времен, когда человеку одеждой служили звериные шкуры и жил он в пещерах,  в
соседстве с медведями и волками.
     Луис Сервальос - мой друг,  достойнейший  из  эквадорцев.  У  него  три
плантации какао в Наранхито и Чобо, а  в  Милагро  -  сахарная.  Он  владеет
большими гациендами в Амбато и Латакунге  и  состоит  пайщиком  Компании  по
разработке нефти  на  побережье.  Он  потратил  много  денег  на  каучуковые
насаждения. Луис - человек современного типа, не хуже янки: такой же  делец,
как они. Денег у него куча, но они  вложены  в  разные  предприятия,  и  ему
всегда нужны новые капиталы для поддержания этих предприятий, да и для новых
сделок. Луис везде побывал и все видел. В юности он  учился  в  американской
военной академии, которую вы называете "Вест Пойнт". Но  там  у  него  вышли
неприятности, и пришлось уйти. Он не терпит амер