Джек Лондон.
        Рожденная в ночи


----------------------------------------------------------------------------
     OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------

        "РОЖДЕННАЯ В НОЧИ"

     Перевод Н. Емельянниковой

     Вечер был жаркий, какие не часто выдаются даже  в  Сан-Франциско,  и  в
раскрытые окна старинного клуба Алта-Иньо  проникал  далекий  и  глухой  шум
улиц. Разговор зашел о законах против взяточничества, о том, что если его не
пресекут,  то,  по  всем  признакам,  город  будет  наводнен  преступниками.
Приводились всевозможные примеры человеческой низости,  злобы,  нравственной
испорченности. Под конец кто-то вспомнил о вчерашнем  происшествии,  и  было
произнесено имя О'Брайена, популярного молодого  боксера,  накануне  вечером
убитого на ринге. Это имя сразу  словно  внесло  свежую  струю  в  атмосферу
комнаты. О'Брайен был целомудренный юноша, идеалист. Он не пил, не курил, не
сквернословил и был прекрасен, как молодой бог. Он  даже  на  ринг  носил  с
собой молитвенник. Молитвенник этот нашли в его уборной, в кармане пальто...
после его смерти.
     Он был воплощением  юности,  чистой,  здоровой,  ничем  не  запятнанной
юности, к которой с восторгом взывают люди, когда они уже ее  утратили  и  к
ним подкрадывается старость. И в этот вечер мы так усиленно взывали  к  ней,
что пришла Мечта и на время увлекла нас в мир  романтики,  далеко  от  этого
города, сердито шумевшего за окном. Такое настроение  отчасти  было  навеяно
отрывками из Торо, которые вздумал прочесть нам Бардуэл.  Однако  не  он,  а
лысый  и  обрюзгший  Трифден  предстал  перед  нами  в  этот  вечер  в  роли
романтического героя. Слушая его рассказ, мы сперва спрашивали себя, сколько
же стаканов виски он поглотил после обеда, но скоро забыли и думать об этом.
     - Случилось это в тысяча восемьсот девяносто  восьмом  году,  мне  было
тогда тридцать пять лет,  -  начал  Трифден.  -  Знаю,  вы  сейчас  мысленно
подсчитываете... Ну что ж, от правды не уйдешь - мне сорок семь,  а  на  вид
можно дать на десять лет больше, и доктора говорят... ну, да  к  черту  всех
докторов!
     Он поднял высокий бокал к губам и пил медленно, чтобы успокоиться.
     - Но я был молод... когда-то. Да, двенадцать лет назад на голове у меня
была не лысина,  а  густая  шевелюра,  я  был  крепкий  парень,  стройный  и
подтянутый, как спортсмен, и самый долгий день казался мне слишком коротким.
Ты же помнишь, Милнер, мы с тобой давно знакомы. Ну, скажи, разве я  не  был
молодцом хоть куда?
     Милнер кивнул головой. Он, как и Трифден, был горным инженером  и  тоже
сколотил себе состояние в Клондайке.
     - Ты прав, старик, -  сказал  Милнер.  -  Никогда  не  забуду,  как  ты
разделался с лесорубами в тот вечер, когда какой-то корреспондентишка затеял
скандал. В то время Слэвин был  в  отъезде,  -  пояснил  он  нам,  -  и  его
управляющий натравил своих людей на Трифдена.
     - А полюбуйтесь на меня сейчас, - с горечью сказал Трифден. -  Вот  что
сделала со мной золотая лихорадка. У меня Бог знает сколько миллионов,  а  в
душе - пустота и в жилах ни капли горячей  красной  крови.  Я  теперь  вроде
медузы - огромная студенистая масса протоплазмы... Брр!
     Голос его оборвался, и он для утешения снова отхлебнул из стакана.
     - В те дни женщины заглядывались на меня. На улице  они  оборачивались,
чтобы взглянуть еще раз. Странно, что я так и не женился...  Все  из-за  той
девушки... О ней-то я и хотел вам рассказать. Я встретил ее за тысячу миль -
а то и еще дальше  -  от  всех  мест,  где  живут  белые  люди.  И  это  она
процитировала мне те самые строки Торо, которые только что читал Бардуэл,  -
о богах, рожденных при свете дня, и богах, рожденных в ночи.
     Это было после того, как я обосновался на Голстеде, не подозревая даже,
каким золотым дном  окажется  этот  ручей.  Я  отправился  на  восток  через
Скалистые Горы к Большому Невольничьему озеру. На севере Скалистые  Горы  не
просто горный кряж: это рубеж, стена, за которую  не  проникнешь.  В  старые
времена бродячие охотники изредка переходили эти горы, но большинство  таких
смельчаков погибало в пути. Именно потому, что это считалось трудным  делом,
я и взялся за него. Таким переходом мог гордиться любой. Я и сейчас  горжусь
им больше, чем всем, сделанным мною в жизни.
     Я очутился в неведомой стране. Ее огромные пространства  еще  никем  не
были исследованы. Здесь никогда не ступала нога белого человека, а индейские
племена пребывали почти в таком же первобытном состоянии, как  десять  тысяч
лет назад... Я говорю - почти, так как они уже и тогда  изредка  вступали  в
торговые сношения  с  белыми.  Времяот  времени  отдельные  группы  индейцев
переходили горы с этой целью. Но даже Компании Гудзонова залива  не  удалось
добраться до их стоянок и прибрать их к рукам.
     Теперь о девушке. Я поднимался вверх по  ручью,  который  в  Калифорнии
считался бы рекой, ручью безыменному и не  нанесенному  ни  на  одну  карту.
Вокруг  расстилалась  прекрасная  долина,  то  замкнутая  высокими   стенами
каньонов, то открытая. Трава на пастбищах была почти  в  человеческий  рост,
луга пестрели цветами, там и сям высились кроны  великолепных  старых  елей.
Мои собаки, тащившие весь груз на своих  спинах,  окончательно  выбились  из
сил, и лапы у них были стерты до  крови.  Я  стал  разыскивать  какую-нибудь
стоянку индейцев, у которых надеялся  достать  нарты  и  нанять  погонщиков,
чтобы с первым снегом продолжать путь.
     Стояла поздняя осень, и меня поражала стойкость здешних цветов. По всей
видимости, я находился где-то в субарктической Америке, высоко  в  Скалистых
Горах,  а  между  тем  вся  земля  была  покрыта  сплошным  ковром   цветов.
Когда-нибудь туда придут белые и засеют эти просторы пшеницей.
     Наконец я заметил дымок, услышал лай собак - индейских собак - и  дошел
до становища. Там было, вероятно, человек пятьсот индейцев, а по  количеству
навесов для вяления мяса я понял, что осенняя охота была удачной. И здесь-то
я встретил ее, Люси. Так ее звали. С  индейцами  я  мог  объясняться  только
жестами, пока они не привели меня к большому  вигваму  -  это  что-то  вроде
шатра, открытого с той  стороны,  где  горит  костер.  Вигвам  был  весь  из
золотисто-коричневых лосиных шкур. Внутри царили чистота и порядок, каких  я
не встречал ни в одном жилище индейцев.  Постель  была  постлана  на  свежих
еловых ветках: на них лежала груда мехов, а сверху  -  одеяло  из  лебяжьего
пуха, белого лебяжьего пуха. Мне не доводилось видеть ничего подобного этому
одеялу! И на нем, скрестив ноги, сидела  Люси.  Кожа  у  нее  была  смуглая,
орехового цвета. Я назвал  ее  девушкой.  Нет,  это  была  женщина,  смуглая
амазонка, царственная в своей пышной зрелости. А глаза у нее  были  голубые.
Да, вот что тогда меня потрясло: ее глаза, темно-голубые - в них  как  будто
смешались синева моря с небесной лазурью  -  и  умные.  Более  того,  в  них
искрился  смех,  жаркий,  напоенный  солнцем,  в  них  было  что-то  глубоко
человеческое  и  вместе  с  тем...  как  бы  это   объяснить...   бесконечно
женственное. Что вам еще сказать? В этих голубых глазах я прочел и страстное
томление, и печаль, и безмятежность, полную безмятежность, подобную  мудрому
спокойствию философа.
     Неожиданно Трифден прервал свой рассказ.
     - Вы, друзья, наверно, думаете, что я хлебнул лишнего. Нет. Это  только
пятый стакан после обеда. Я совершенно трезв и настроен  торжественно.  Ведь
сейчас со мной говорит моя былая  благословенная  молодость.  И  не  "старый
Трифден", как называют меня теперь, а моя молодость утверждает, что это были
самые удивительные глаза, какие я когда-либо видел: такие спокойные и  в  то
же время тоскующие, мудрые и пытливые, старые и молодые,  удовлетворенные  и
ищущие. Нет, друзья, у меня не хватает слов описать их. Когда я расскажу вам
о ней, вы все сами поймете...
     Не поднимаясь с места, она протянула мне руку. "Незнакомец,  -  сказала
она, - я очень рада вам".
     Знаете вы резкий северо-западный  говор?  Вообразите  мои  ощущения.  Я
встретил женщину, белую женщину, но этот говор! Чудесно было здесь, на  краю
света, встретить белую женщину, но ее  говор,  ей-богу,  причинял  боль!  Он
резал уши, как фальшивая нота. И все же  эта  женщина  обладала  поэтической
душой. Слушайте - и вы поймете это.
     Она  сделала  знак  -  и,  верите  ли,  индейцы   тотчас   вышли.   Они
беспрекословно повиновались ей, как вождю. Она велела мужчинам соорудить для
меня шатер и позаботиться о моих собаках. Индейцы выполнили  ее  приказания.
Они не позволили себе взять из моих вещей даже шнурка от мокасин. Они видели
в ней ту. Которой Следует Повиноваться. Скажу вам, меня пронизала дрожь  при
мысли, что здесь, за тысячу миль от ничьей земли, белая  женщина  повелевает
племенем дикарей.
     "Незнакомец, - сказала  она,  -  я  думаю,  вы  первый  белый  человек,
проникший в эту долину. Сядьте, поговорим, а потом и поедим. Куда вы держите
путь?"
     Меня снова покоробил ее выговор. Но вы пока забудьте о нем. Уверяю вас,
я  и  сам  забыл  о  нем,  сидя  там,  на  лебяжьем  одеяле,  и  слушая  эту
замечательную женщину, которая словно сошла  со  страниц  Торо  или  другого
поэта.
     Я прожил неделю в той долине. Она сама пригласила  меня.  Обещала  дать
мне собак, нарты и проводников, которые  укажут  мне  самую  удобную  дорогу
через перевал в пятистах милях от их становища. Ее шатер стоял в стороне  от
других, на высоком берегу реки, а несколько  девушек-индианок  стряпали  для
нее и прислуживали ей. Мы беседовали с ней, беседовали без  конца,  пока  не
пошел первый снег и не установился санный путь. И вот  что  Люси  рассказала
мне: она родилась на границе, в семье бедных переселенцев, знаете,  какая  у
них жизнь: работа, работа, которой не видно конца.
     "Я не замечала красоты мира, - рассказывала  она.  -  У  меня  не  было
времени. Я знала, что она рядом, повсюду вокруг нашей хижины, но нужно  было
печь хлеб, убирать, стирать и делать всякую другую работу. Порой  я  умирала
от желания вырваться на волю,  особенно  весной,  когда  пение  птиц  просто
сводило меня с ума. Мне хотелось бежать  далеко  в  высокой  траве  пастбищ,
чтобы  ноги  мокли  от  росы,  перелезть  через  изгородь  и  уйти  в   лес,
далеко-далеко, до  самого  перевала,  чтобы  оттуда  увидеть  все.  Хотелось
бродить по каньонам, у  озер,  дружить  с  выдрами  и  пятнистыми  форелями,
тихонько подкравшись, наблюдать за белками, кроликами, за всякими зверьками,
посмотреть, чем они заняты, выведать их тайны. Мне  казалось,  что,  будь  у
меня время, я бы все время лежала в траве среди цветов и могла бы  услышать,
о чем они шепчутся между собой, рассказывая друг другу  то,  чего  не  знаем
только мы, люди".
     Трифден подождал, пока наполнят его стакан.
     - А в другой раз она сказала:
     "Меня мучило желание бродить по ночам, как дикие звери, при свете луны,
под звездами, бежать обнаженной, чтобы  мое  белое  тело  ласкал  прохладный
бархат мрака, бежать не оглядываясь. Как-то  раз  вечером,  после  тяжелого,
очень жаркого дня - в этот день все не ладилось у меня, масло не  сбивалось,
- я была раздражена, измучена и сказала отцу, как мне хочется иногда бродить
ночью. Он испуганно и удивленно посмотрел на меня, дал две  пилюли  и  велел
лечь в постель и хорошенько выспаться, тогда я утром буду здорова и  весела.
С тех пор я больше никому не поверяла свои мечты".
     Хозяйство их пришло в полный упадок, семья голодала, и они  перебрались
в Сиэтл. Там Люси работала на фабрике,  где  рабочий  день  долог  и  работа
изнурительная, тяжелая. Спустя  год  она  поступила  официанткой  в  дешевый
ресторан, харчевню, как она называла его.
     "Я думаю, - сказала  мне  однажды  Люси,  -  что  у  меня  всегда  была
потребность в романтике. А какая же романтика в  сковородах  и  корытах,  на
фабриках и в дешевых ресторанах?"
     Когда ей исполнилось восемнадцать лет, она  вышла  замуж  за  человека,
который  собирался  открыть  ресторан  в  Джуно.  У  него   были   небольшие
сбережения, и ей он казался богачом. Люси не любила его -  в  разговорах  со
мной она всегда это подчеркивала, - но она очень устала, и ей надоело тянуть
лямку изо дня в день. К тому же Джуно находится на Аляске, и Люси захотелось
увидеть этот край чудес. Но мало ей довелось увидеть. Муж ее открыл  дешевый
ресторан, и очень скоро Люси узнала, для чего  он  женился  на  ней:  просто
чтобы иметь даровую служанку. Скоро ей всем пришлось заправлять и делать всю
работу, начиная от обслуживания посетителей и кончая  мытьем  посуды.  Кроме
того, она целый день стряпала. Так она прожила четыре года.
     Можете себе  представить  это  дикое  лесное  существо  с  первобытными
инстинктами, жаждущее свободы, заточенное в  грязный  кабак  и  принужденное
выполнять каторжную работу на протяжении четырех убийственных лет!
     "Все было так бессмысленно, - говорила она. - Кому это было нужно?  Для
чего я родилась? Неужели весь смысл существования  в  том,  чтобы  работать,
работать и всегда быть усталой? Ложиться спать усталой, вставать усталой;  и
каждый день как две капли воды похож на другой или еще тяжелее!"  От  разных
святош она слышала разговоры о бессмертии, но сомневалась в  том,  чтобы  ее
земная жизнь была залогом бессмертия.
     Мечты о другой жизни не переставали волновать ее,  хотя  они  приходили
все реже. Она прочла несколько книг - не знаю,  какие  именно,  -  вероятно,
романы из серии "Библиотека Приморья", но даже они давали пищу ее фантазии.
     "Иногда, - рассказывала она, - у меня так кружилась голова от  кухонной
жары и чада, что казалось: если я не глотну  свежего  воздуха,  то  упаду  в
оборок. Я высовывалась из окна, закрывала  глаза,  и  передо  мной  вставали
самые удивительные картины. Мне представлялось,  что  я  иду  по  дороге,  а
кругом - такая тишина, такая чистота: ни пыли, ни грязи.  В  душистых  лугах
журчат ручейки, играют ягнята, ветерок разносит запахи цветов, и все  залито
мягким солнечным светом. Коровы лениво бродят по колено в  воде,  и  девушки
купаются в ручье, такие беленькие, стройные. Мне казалось, будто я  нахожусь
в Аркадии. Я читала про эту страну в какой-то книге. А может быть, - мечтала
я, - из-за поворота дороги выедут вдруг верхом рыцари в сверкающих на солнце
доспехах или дама на белой, как снег, лошади. Где-то  вдали  мне  мерещились
башни замка. Или вдруг чудилось, что за следующим поворотом я  увижу  белый,
словно сотканный  из  воздуха,  сказочный  дворец  с  фонтанами,  цветами  и
павлинами на лужайке... А когда я открывала глаза, кухонный жар снова ударял
мне в лицо, и я слышала голос Джейка, моего  мужа:  "Почему  ты  не  подаешь
бобов? Думаешь, я буду ждать целый день?" Романтика! Пожалуй, я  была  ближе
всего к ней в тот день, когда пьяный повар-армянин поднял скандал и  пытался
перерезать мне горло кухонным ножом, а  я  уложила  его  на  месте  железной
ступкой, которой толкла картофель, но раньше обожгла  себе  руку  о  горячую
плиту.
     Я мечтала о беззаботной, радостной жизни, красивых вещах... однако  мне
часто приходило в голову, что счастье не суждено мне и  мой  удел  -  только
стряпня и мытье посуды. В то время в Джуно разгульное было житье. Я  видела,
как вели себя другие женщины, но их образ жизни не соблазнял меня. Я  хотела
быть чистой; не знаю, почему, но вот хотелось так. Не все ли равно - умереть
за мытьем посуды или так, как умирали эти женщины?"
     Трифден на мгновение умолк, словно желая собраться с мыслями.
     - Да, вот какую женщину я встретил там: она была вождем  племени  диких
индейцев  и  владела  территорией  в  несколько  тысяч  квадратных  миль.  И
случилось это довольно просто,  хотя,  казалось,  ей  суждено  было  жить  и
умереть среди горшков и сковородок. Мечта ее осуществилась.

     "Настал день моего пробуждения, - рассказывала она, - в этот  день  мне
случайно попал в руки клочок газеты со словами, которые я помню до сих пор".
И она процитировала мне строки из книги Торо "Вопль человека":
     "Молодые сосны вырастают в маисовом поле из года в год, и это для  меня
явление отрадное. Мы говорим, что надо  цивилизовать  индейцев,  но  это  не
сделает их лучше, Оставаясь  воинственным  и  независимым,  живя  уединенной
жизнью в лесу, индеец не утратил связи со своими богами, и время от  времени
ему выпадает счастье редкого и своеобразного общения с природой. Ему  близки
звезды и чужды наши кабаки. Неугасимый свет его души кажется тусклым, ибо он
далек  нам.  Он  подобен   бледному,   но   благодетельному   свету   звезд,
соперничающему с ослепительно ярким, но  вредным  и  недолговечным  пламенем
свечей.
     У жителей островов Товарищества были боги, рожденные при свете дня,  но
они считались менее древними, чем боги, рожденные в ночи..."
     Люси процитировала эти строки все от слова до слова, и они в  ее  устах
звучали торжественно, как догмат веры - правда, языческой,  но  вобравшей  в
себя всю живую силу ее мечты.
     "Вот и все: остальное было оторвано, - добавила Люси с глубокой печалью
в голосе. - Ведь это был  только  клочок  газеты.  Торо  -  мудрый  человек.
Хотелось бы побольше узнать о нем".
     Она помолчала, и, клянусь вам, ее  лицо  было  невыразимо  прекрасно  и
невинно, как лицо святой, когда она сказала через минуту:  "Я  была  бы  для
него подходящей женой".
     Затем она продолжала свой рассказ:
     "Как только я прочла эти  строки,  мне  сразу  стало  понятно  то,  что
творилось со мной. Видно, я рожденная в ночи.  Всю  жизнь  я  прожила  среди
рожденных днем, а сама была рожденной в ночи. Вот почему мне  не  мила  была
такая жизнь, эта стряпня и мытье посуды, вот почему мне так хотелось  бегать
обнаженной при лунном свете. Я поняла, что грязный кабак в  Джуно  не  место
для меня. И вот тогда-то я и сказала:  "Довольно".  Я  уложила  свою  жалкую
одежонку и вышла. Джейк пытался удержать меня.
     - Что это ты задумала? - спросил он.
     - Ухожу в лес, туда, где мне место.
     - Никуда ты не пойдешь, - говорит он и хватает меня за плечи. -  Это  у
тебя от жары в кухне разум помутился. Выслушай меня  прежде,  чем  натворишь
бед.
     Но я направила на него револьвер, маленький кольт-44, сказала: "Вот мой
ответ", - и ушла".
     Трифден осушил свой стакан и потребовал другой.
     - Знаете, что сделала эта девушка? Ей было тогда двадцать два года. Она
провела всю жизнь на кухне и знала о мире не больше, чем я о  четвертом  или
пятом измерении. Перед ней были открыты все пути,  однако  она  не  пошла  в
кабак.  Она  пошла  прямо  на  берег,  так  как   на   Аляске   предпочитают
путешествовать  водным  путем.  Как  раз  в  это  время   индейская   пирога
отправлялась в Дайю - вы знаете лодки этого  типа,  выдолбленные  из  ствола
дерева, узкие, глубокие, длиной футов в шестьдесят. Люси заплатила  индейцам
несколько долларов и села в лодку.
     "Романтика? - говорила она  мне.  -  Романтика  началась  с  первой  же
минуты.  В  лодке  было,  кроме  меня,  три  семьи,  так  что  нельзя   было
пошевелиться. Под ногами вертелись собаки и ребятишки,  и  веем  приходилось
грести, чтобы лодка двигалась. А вокруг высились величественные горы, и  над
ними облака то и дело скрывали солнце. А тишина какая! Дивная тишина! Иногда
где-то вдалеке, среди деревьев, мелькал дымок  на  охотничьей  стоянке.  Это
путешествие напоминало пикник, веселый пикник, и я уже верила, что мои мечты
сбудутся, и все время ожидала, что случится  что-то  необыкновенное.  И  оно
случилось.
     А первый привал на острове! А мальчики, бьющие рыбу острогой! А большой
олень, которого один из индейцев уложил на месте! Везде вокруг росли  цветы,
а подальше от  берега  трава  была  густая,  сочная,  в  человеческий  рост.
Несколько девушек вмест