очной  водой.
Годфри видел его  еще  вчера  с  вершины  конуса.  А  поодаль  возвышались
гигантские деревья, заинтересовавшие юношу накануне.  Чтобы  добраться  до
них, нашим путешественникам, утомленным четырехчасовым переходом, пришлось
проделать не менее девяти  миль.  И  только  после  полудня  они  достигли
долины.
   Уголок этот был удивительно живописен. Здесь все восхищало  и  радовало
глаз. Можно было не колебаться относительно выбора места для жилья!
   На обширном лугу,  среди  зарослей  манзаниллы  и  других  кустарников,
вздымалось к небу десятка два гигантских деревьев: тех же родственных елям
хвойных пород,  что  растут  в  лесах  Калифорнии.  Расположены  они  были
полукругом,  а  у  подножия  расстилался  зеленый  ковер.  На   протяжении
нескольких сотен шагов он покрывал берег ручья и затем переходил в большую
песчаную площадку, усеянную скалами, утесами и глыбами камней,  которая  с
северной стороны вытягивалась длинным выступом в море.
   Громадные хвойные деревья принадлежали к породе мамонтовых, или секвой.
Англичане называют их веллингтониями, а американцы - вашингтониями.
   Разница  очевидна  для  всех.  Однако   напоминает   ли   их   название
флегматичного  победителя  в  битве   при   Ватерлоо   [Веллингтон   Артур
(1769-1852) - английский  полководец,  командовал  войсками  в  битве  при
Ватерлоо,  в  которой  Наполеон  потерпел   поражение]   или   знаменитого
основателя  американской  республики  [Вашингтон  Джордж   (1732-1799)   -
американский деятель периода борьбы североамериканских колоний  Англии  за
независимость; первый президент США] - в том и в другом случае  это  самые
гигантские представители растительного мира Калифорнии и Невады.
   В разных частях этих штатов встречаются целые леса, состоящие из  таких
деревьев. Например,  в  Марипоза  и  Калавера  окружность  стволов  иногда
достигает от шестидесяти до восьмидесяти футов при высоте в триста  футов,
а в Иоземитской долине известно одно дерево, которое имело  в  обхвате  не
менее сотни футов. Верхние ветви  этой,  теперь  уже  поверженной  секвойи
достигали  высоты  Мюнстерского  собора  в  Страсбурге,  иначе  говоря   -
вздымались  до   четырехсот   футов.   Упоминаются   и   другие   феномены
растительного  царства.  Основание  ствола  одной  из   спиленных   секвой
послужило  для  местных  жителей   танцевальной   площадкой,   где   могли
одновременно кружиться от восьми до десяти пар.  Но  настоящий  гигант  из
гигантов, составляющий гордость штата, это "Мать леса" - старая секвойя  -
в пятнадцати милях  от  Мерфи,  достигшая  четырехтысячелетнего  возраста.
Высота этого исполина - четыреста пятьдесят два фута. Он  вздымается  выше
собора  Святого  Петра  в  Риме,  выше  пирамиды  Гизеха,  выше   железной
колоколенки на одной из башен Руанского собора, самого высокого  здания  в
мире [более высокие  здания,  чем  Руанский  собор,  появились  уже  через
несколько лет после выхода романа].
   Странный каприз природы забросил в незапамятные времена на этот  остров
семена гигантских деревьев.  Самые  большие  из  них  были  здесь  высотою
примерно в триста футов, самые "маленькие" - в двести пятьдесят. Некоторые
из  деревьев,  прогнившие  внутри  от  старости,  образовали  у  основания
гигантскую арку, через которую легко мог проехать целый отряд всадников.
   Годфри  был  потрясен  великолепием  этих  феноменов  природы,   обычно
растущих на высоте трех - трех с половиной километров над уровнем моря. Он
подумал даже, что ради этого бесподобного пейзажа стоило  совершить  такое
далекое путешествие. В самом деле, с  чем  можно  было  сравнить  стройные
светло-коричневые колонны,  которые  вздымались,  почти  не  уменьшаясь  в
диаметре от корня  до  первых  разветвлений!  Эти  цилиндрические  стволы,
высотою от восьмидесяти до ста футов, переходили в огромные  ветви,  почти
такие же толстые, как и сами стволы, образуя целый лес, висящий в воздухе.
   Одна из гигантских секвой - самая большая из всех - особенно привлекала
внимание Годфри. У основания ее зияло дупло шириною от четырех до  пяти  и
высотою в десять футов, внутрь  которого  легко  было  проникнуть.  Сердце
гиганта исчезло, ядро древесины превратилось в мягкую белую  пыль,  дерево
держалось только на своей толстой коре,  скрепленной  заболонью  [наружные
слои древесины, отличающиеся от внутренних меньшей плотностью],  но  могло
простоять еще целые века.
   - За неимением пещеры или грота, - вскричал Годфри, - пусть  это  дупло
станет нам жилищем! У нас будет деревянный дом и высоченная  башня,  каких
не найдешь и в обжитых местах.  Здесь  мы  сможем  укрыться  от  непогоды.
Пойдемте же, Тартелетт, пойдемте!
   И схватив за руку своего спутника, юноша  увлек  его  за  собой  внутрь
секвойи.
   Почва в диаметре не менее десяти английских футов  была  покрыта  слоем
растительной пыли. Высоту же,  где  закруглялся  свод,  мешала  определить
темнота. Сквозь стенки, образованные корой, не проникало  ни  одного  луча
света. Отсюда легко было заключить, что в стенках не  было  ни  щелей,  ни
трещин, сквозь которые пробивался бы дождь или ветер. Итак, наши Робинзоны
оказались в довольно сносных условиях, и теперь  могли  не  бояться  любой
непогоды. Вряд ли какая-нибудь пещера  могла  быть  более  прочной,  более
сухой или более укрытой. Ничего не  скажешь,  лучшего  места  им  было  не
найти!
   - Ну, Тартелетт, какого вы  мнения  об  этом  естественном  убежище?  -
спросил Годфри.
   - Оно великолепно, но где камин?
   - Прежде, чем говорить о камине, нужно еще добыть огня!
   На этот логичный ответ возражения не последовало.
   Годфри пошел знакомиться с окрестностями. Как мы  уже  говорили,  почти
вплотную к секвойям подступала прерия, образуя перед ними  как  бы  опушку
леса. Извилистый ручеек, пересекая зеленый ковер, приносил в эти удушливые
места благодатную свежесть. По краям его росли кустарники различных пород:
мирты,  мастика,  манзаниллы,  которые  должны   были   обеспечить   наших
Робинзонов запасом диких яблок.
   Поодаль виднелись отдельные  группы  деревьев:  дубы,  буки,  сикоморы,
выглядевшие кустами рядом с  гигантами  растительного  мира,  которые  при
восходе солнца отбрасывали свою тень  до  самого  моря.  Вся  прерия  была
покрыта  зеленеющим  кустарником,   который   Годфри   решил   завтра   же
исследовать.
   Этот живописный уголок  понравился  не  только  юноше,  но  и  домашним
животным. Агути, козы и бараны охотно  вступили  во  владение  пастбищами,
изобилующими травой и кореньями. Что касается кур, то  они  тут  же  стали
жадно клевать зерна и червей на берегу  ручья.  Безмолвие  этих  пустынных
мест нарушилось кудахтаньем, мычанием, блеянием, топотом.  Жизнь  заявляла
свои права! Годфри вернулся к секвойям  и  еще  раз  внимательно  осмотрел
дерево, в котором решил поселиться. Первые  ветки  росли  так  высоко  над
землей, что до них невозможно было добраться, по крайней мере снаружи.
   "Быть может, туда удастся влезть изнутри, если  дупло  простирается  на
такую высоту?" - подумал юноша.
   В этой густой кроне, соединенной  с  огромным  стволом  многочисленными
ветвями, можно было найти надежное убежище в случае опасности, да  и  само
дупло послужило бы хорошим укрытием.
   Тем временем солнце уже довольно  низко  опустилось  над  горизонтом  и
окончательное устройство жилища пришлось отложить на завтра.
   После ужина, с десертом из диких яблок, наши путники  расположились  на
ночлег. Что могло  быть  удобнее  для  сна,  чем  эта  растительная  пыль,
покрывавшая почву в дупле внутри секвойи?
   В честь дядюшки  Виля,  пославшего  его  в  путешествие,  Годфри  решил
назвать это гигантское дерево "Вильтри" [Well-Tree - дерево Виля (англ.)],
невзирая  на  то,  что  граждане  Соединенных  Штатов  присвоили  подобным
деревьям имя одного из великих граждан американской республики.



ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ,
   в которой очень кстати разражается удар молнии

   Обстоятельства сильнее нас. Годфри, прежде такой веселый,  беззаботный,
беспечный, все получавший от жизни,  в  новом  положении  сделался  другим
человеком. Его  спокойное  существование  никогда  не  нарушали  заботы  о
завтрашнем дне. В роскошном особняке на Монтгомери-стрит ни одна тревожная
мысль не смущала его сна, продолжавшегося по десяти часов.
   Теперь  все  резко  изменилось.  Очутившись  на  необитаемом   острове,
отрезанный  от  всего  мира,  предоставленный  самому  себе,   вынужденный
столкнуться лицом к лицу с суровой действительностью, он оказался в  таких
условиях, при которых растерялся бы и не такой непрактичный человек...
   Прежде всего, надо было узнать, что сталось с "Дримом".  Но  что  могли
сделать  два  беспомощных  человека,  заброшенные  на  остров,  столь   же
незаметный в необозримом океане, как булавка в стоге сена или песчинка  на
дне морском? Даже  неисчислимые  богатства  дядюшки  Кольдерупа  в  данном
случае были бессильны!
   Хотя убежище вполне себя оправдывало, Годфри провел  беспокойную  ночь.
Его мозг лихорадочно работал: мысли об утраченном прошлом,  которого  было
до  боли  жаль,  переплетались  в  мозгу  с  неопределенным  настоящим   и
переносились  в  будущее,  которое  страшило  больше  всего!  Перед  этими
суровыми испытаниями  его  ленивая  прежде  мысль,  скованная  безмятежным
существованием, мало-помалу просыпалась от дремоты.  Годфри  твердо  решил
всеми силами бороться с обрушившимися на  него  трудностями,  сделать  все
возможное, чтобы найти выход  из  создавшегося  положения.  Если  это  ему
удастся, такой урок не пройдет бесследно.
   Юноша  встал  на  рассвете  с  намерением  заняться  устройством  более
удобного жилья. Кроме того, следовало, наконец,  как-то  решить  вопрос  с
нищей и связанной с ней проблемой огня.  Затем  позаботиться  о  предметах
первой необходимости - орудиях, оружии и одежде, которая в скором  времени
так обветшает, что оба Робинзона должны будут подражать моде полинезийских
островитян.
   Тартелетт между тем спал крепким сном. Темнота мешала  его  разглядеть,
но он заявлял о своем  присутствии  громким  храпом.  Бедняга,  переживший
кораблекрушение, оставался в свои сорок пять лет таким же  легкомысленным,
каким был до случайной катастрофы его ученик, и, конечно, в этих  условиях
он был не только бесполезен, но скорее  даже  обременителен.  Ведь  Годфри
постоянно приходилось заботиться о своем учителе.  Но  что  поделаешь?  Не
бросать же товарища по несчастью на произвол судьбы? Во всяком случае, это
было живое существо, хотя, по правде говоря, проку от  него  было  меньше,
чем от любой дрессированной собаки, послушно исполняющей приказания своего
хозяина и готовой отдать за него жизнь. Но даже с  Тартелеттом,  при  всей
его  бесполезности,  можно   было   переброситься   несколькими   словами,
разумеется, только по пустякам, а иногда и  посетовать  вместе  с  ним  на
судьбу. Как-никак Годфри мог слышать человеческий голос!  Все  же  учитель
танцев был поумнее робинзонова попугая! С  Тартелеттом  Годфри  чувствовал
себя не таким одиноким, а в его положении не  могло  быть  ничего  ужаснее
перспективы одиночества!
   "Робинзон без Пятницы и Робинзон  с  Пятницей!  Какое  тут  может  быть
сравнением - думал Годфри.
   Однако в это утро, 29 июня, юноша с удовольствием остался один и прежде
всего решил заняться обследованием той местности, где возвышались секвойи.
Быть может, ему посчастливится обнаружить какие-нибудь плоды или съедобные
корни, которым обрадуется, как ребенок, учитель танцев. Итак,  предоставив
Тартелетту спать сколько ему вздумается, Годфри пустился в путь.
   Легкий туман еще окутывал берег и море, но на севере и  востоке  воздух
уже становился прозрачным под воздействием солнечных  лучей.  День  обещал
быть прекрасным.
   Срезав себе толстую палку, Годфри направился к той незнакомой ему части
берега, которая мысом выдавалась в море. Пройдя около двух миль, он  решил
сделать привал и приступил к первому завтраку, состоявшему из великолепных
устриц и других съедобных моллюсков, которые были здесь в изобилии.
   - Во всяком случае, с голоду тут не умрешь, - сказал он самому себе.  -
Здесь десятки тысяч устриц, а такая  еда  не  противопоказана  для  самого
изнеженного желудка! Если Тартелетт недоволен, то только  потому,  что  он
вообще не любит никаких моллюсков! Ничего, стерпится -  свыкнется  и  даже
полюбит! - утешал себя Годфри.
   "Можно предположить, - думал он, - что устрицы в должном количестве  не
менее питательны, чем хлеб и  мясо.  Перевариваются  они  легко  и  вполне
безопасны, конечно, если  ими  не  злоупотреблять,  как  и  всякой  другой
пищей".
   Окончив завтрак, Годфри взял  свою  палку  и  пошел  к  юго-востоку  по
правому берегу ручья. Этот маршрут через прерию должен был вывести  его  к
длинной линии кустарников, а затем к отдельным группам  деревьев,  которые
он заметил накануне и хотел осмотреть поближе.
   Юноша прошел в этом направлении еще около двух миль, ступая  по  густой
траве, покрывавшей землю зеленым бархатистым ковром. Стал водяных  птиц  с
шумом летали вокруг незнакомца, вторгшегося в их  владения.  В  прозрачной
воде ручья виднелись рыбы разных пород. В этом месте ширина его была около
четырех или пяти ярдов.
   Наловить рыбу здесь было  бы  совсем  нетрудно.  Но  как  ее  изжарить?
Проблема по-прежнему оставалась неразрешенной!
   Благополучно добравшись до первой линии кустарников,  Годфри,  к  своей
великой радости, обнаружил два вида плодов или кореньев, из  которых  одни
были съедобны, правда, только в вареном виде, зато другие годились в  пищу
и в сыром. Эти растения - довольно распространенное средство пропитания  у
американских индейцев.
   Первые из них, называемые "камас", произрастают на какой угодно  почве,
даже на столь бесплодной, где больше ничего не растет. Из этих корней,  по
форме напоминающих луковицу,  приготовляют  муку,  богатую  клейковиной  и
вполне питательную. Кроме того, в жареном или  печеном  виде  камас  может
заменить картофель.
   Другой род корнеплодов, ямс [растение, корни которого богаты  крахмалом
и используются  в  пищу,  подобно  картофелю;  растет  главным  образом  в
тропиках], хотя и не обладает такими питательными свойствами,  как  камас,
но имеет перед ним явное преимущество: ямс можно употреблять в сыром виде.
   Довольный своим открытием, Годфри не  замедлил  отведать  великолепного
ямса, затем, нарвав пучок для Тартелетта, перебросил  его  через  плечо  и
пустился в обратный путь.
   Увидев аппетитные луковицы, учитель танцев встретил  молодого  человека
распростертыми объятиями и с такой жадностью набросился на еду, что Годфри
пришлось сдерживать своего воспитателя.
   - Не мешайте мне, Годфри! - взмолился Тартелетт. - Сегодня у  нас  есть
эти корешки, а кто знает, будут ли завтра?
   - И завтра, и послезавтра, в любой день и час!  Стоит  только  пойти  и
нарвать их.
   - Прекрасно, Годфри! Но что делать с этими камасами?
   - Из камасов мы приготовим муку и хлеб, когда у нас будет огонь.
   - Огонь! - воскликнул учитель танцев,  сокрушенно  покачав  головой.  -
Огонь! А как его достать?
   - Пока еще не знаю, - ответил Годфри,  -  но  так  или  иначе,  мы  его
добудем!
   - Увы, мой дорогой Годфри! Я впадаю в бешенство,  как  только  подумаю,
что другим людям стоит лишь чиркнуть спичкой, чтобы сразу появился  огонь.
Вот уж никогда не предполагал, что окажусь в таком дурацком положении!  На
Монтгомери-стрит достаточно попросить спичку у какого-нибудь джентльмена с
сигарой во рту, и он немедленно протянет вам коробок... А здесь?
   - Здесь не Сан-Франциско и не Монтгомери-стрит, дорогой Тартелетт, и на
любезность прохожих рассчитывать не приходится...
   - Но почему же нужно непременно  печь  хлеб  или  жарить  мясо?  Почему
природа не устроила, чтобы мы могли питаться одним воздухом?
   - Когда-нибудь дойдем и до этого, - сказал Годфри, улыбаясь.
   - Вы думаете?
   - Да. Ученые, во всяком случае, занимаются этим вопросом.
   - Неужели? Но на чем они основываются в изысканиях  этого  нового  вида
пищи?
   - На том соображении, что пищеварение и дыхание -  функции  близкие,  а
потому, вероятно, могут заменить одна другую. В тот  день,  когда  химикам
удастся достигнуть того,  чтобы  питательные  вещества  усваивались  через
дыхание  -  задача  будет  решена.  Весь  вопрос  в  том,  как   изобрести
питательный воздух: если ученые добьются успеха, можно будет вдыхать  свой
обед вместо того, чтобы съедать его. Вот и все.
   - Какая  жалость,  что  это  ценное  открытие  все  еще  не  сделана  -
воскликнул учитель танцев. - С каким удовольствием я  вдохнул  бы  в  себя
полдюжины сандвичей и хороший бифштекс!
   И предавшись сладкой  мечте  о  воздушных  обедах,  Тартелетт  невольно
открыл рот и стал дышать полной грудью, забыв, что с грехом пополам  может
насытить себя и обычным способом.
   Годфри вернул его к действительности.
   Нужно было заняться устройством жилища в дупле  секвойи:  прежде  всего
очистить его от мусора и удалить несколько центнеров растительной пыли,  в
которой нога утопала по щиколотку. За два часа они едва управились с  этой
малоприятной работой, но зато комната теперь была немного  прибрана,  хоть
пыль и поднималась столбом при малейшем движении.
   Толстые корни секвойи, переплетающиеся на поверхности, образовали  хоть
и неровный, но удобный пол. В двух  противоположных  углах  были  устроены
постели. Тюфяками служили высушенные на солнце пучки  травы.  Со  временем
наши Робинзоны  рассчитывали  изготовить  необходимую  мебель:  деревянные
кровати, скамейки и столы. Сохранившийся у Годфри прекрасный нож с  пилкой
и  буравом  в  этих  условиях  окажет  несомненную  помощь.  Нечего   было
жаловаться и на отсутствие света: он вливался волнами  в  широкое  входное
отверстие. В дурную погоду можно было есть и работать, не выходя из дупла.
Если для большей безопасности придется  впоследствии  закрыть  этот  вход,
Годфри рассчитывал проделать в коре секвойи одну или две скважины, которые
могли бы заменить окна.
   Что касается высоты свода, то без внутреннего освещения  определить  ее
было невозможно. Во всяком случае, длинный шест - от десяти до  двенадцати
футов, -  который  Годфри  поднимал  над  головой,  не  встречал  никакого
препятствия.  Значит,  "потолок"  находился  на   неопределенной   высоте.
Предстояло еще установить, как далеко простирается  пустота.  Но  заняться
этим можно будет позднее - вопрос не из срочных.
   Весь день незаметно прошел  в  работе.  Годфри  и  Тартелетт  настолько
устали, что им показалось великолепным ложе из  сухой  травы,  к  счастью,
заготовленной впрок в большом количестве. Но из-за нее пришлось вступить в
борьбу с курами, пожелавшими устроить себе насест внутри  того  же  дупла.
Ничего не оставалось, как наломать веток и загородить ими  вход,  подыскав
для курятника более подходящее место - в дупле другого дерева. К  счастью,
ни бараны, ни козы, ни агути не испытывали подобного  искушения.  Домашним
животным нравилось пастись на воле, и они  даже  не  пытались  переступить
установленный барьер. Забор из сухих веток кустарника не стал бы  для  них
преградой.
   Следующие дни ушли на устройство и  оборудование  жилища,  а  также  на
заготовку провизии. Нужно было набрать побольше яиц  и  моллюсков,  корней
ямса и плодов манзаниллы. Каждое  утро  приходилось  совершать  походы  на
побережье за устрицами. Все это отнимало много часов, а ведь известно, как
быстро летит время, когда у человека забот полон рот.
   Посуда, состоящая из нескольких двустворчатых раковин, заменявших чашки
и тарелки, была вполне достаточной для той простой пищи, какую употребляли
наши Робинзоны. Пока что лучшей посуды им и не требовалось. Стирка белья в
ручье входила в обязанность Тартелетта, который легко  справлялся  с  этим
нехитрым делом, так как весь гардероб потерпевших кораблекруш