ать.  Испробовать  другие,  более
быстрые  методы  -  моментальную  съемку?  Бесполезно!  Тартелетт  заранее
начинал раскачиваться, совсем как капитан "Дрима".
   Пришлось отказаться от мысли  увековечить  черты  этого  замечательного
человека - непоправимое  несчастье  для  будущих  поколений,  если  -  мы,
конечно, далеки от этой мысли - если Тартелетт вместо того, чтобы попасть,
как он предполагал, в Старый свет, отправится на тот свет, откуда уже  нет
возврата.
   Итак, приготовления закончились, оставалось лишь сняться с  якоря.  Все
нужные бумаги, записи о владении кораблем, страховой полис -  все  было  в
полном порядке. Еще за два дня до этого поверенный торгового дома  Уильяма
Кольдерупа прислал последние подписи.
   Девятого  июня  в  особняке  на  Монтгомери-стрит  был  дан  прощальный
завтрак.  Пили  за  счастливое  путешествие  Годфри  и   за   его   скорое
возвращение.
   Молодой человек был очень взволнован и даже не старался  этого  скрыть.
Фина держалась гораздо спокойнее. Что касается Тартелетта, то  он  потопил
свои  волнения  в  нескольких  стаканах  шампанского,  действие   которого
сказывалось на нем до самого отъезда. Он  даже  забыл  захватить  с  собой
карманную скрипку, и ему принесли ее в ту минуту,  когда  на  "Дриме"  уже
были отданы концы.
   Последние  рукопожатия.  Последние   прощальные   возгласы.   Несколько
оборотов винта, и пароход стал медленно отчаливать.
   - Прощай, Фина!
   - Прощай, Годфри!
   - Счастливого пути! - крикнул Уильям Кольдеруп.
   - А еще важнее - благополучного возвращения! - крикнул в ответ  учитель
танцев и изящных манер.
   - Смотри, Годфри, - добавил Кольдеруп, -  никогда  не  забывай  девиза,
начертанного на корме "Дрима" "Confide, recte, agens!" [Действуй  смело  и
верь! (лат.)]
   - Никогда не забуду, дядя Виль! Прощай, Фина!
   - Прощай, Годфри!
   Пароход отошел. С борта и с пристани махали платками до тех пор, пока с
той и другой стороны можно было хоть что-нибудь разглядеть.
   Вскоре "Дрим" оставил позади бухту  Сан-Франциско,  едва  ли  не  самую
большую в мире, затем миновал узкий канал  "golden-gate"  [золотые  ворота
(англ.)] и, наконец, очутился в водах Тихого океана, будто и в самом  деле
ворота за ним только что закрылись.



ГЛАВА ШЕСТАЯ,
   в которой читателю придется познакомиться с новым персонажем

   Путешествие благополучно началось. Впрочем, читатели охотно согласятся,
что отчалить от гавани куда легче, чем возвратиться.
   Учитель танцев Тартеллет любил  часто  повторять  со  свойственной  ему
неоспоримой логикой:
   - Путешествие всегда  имеет  свое  начало.  Важнее,  где  и  когда  оно
кончится.
   Дверь от каюты Годфри выходила в полуют, расположенный в кормовой части
"Дрима" и служивший столовой. Наш юный герой устроился со  всем  возможным
комфортом. Портрету Фины было предоставлено место на самой светлой  стене.
Койка, умывальник, несколько шкафчиков для одежды и белья,  рабочий  стол,
удобное кресло - что еще нужно путешественнику двадцати двух лет?
   В таких условиях можно и двадцать два раза объехать  вокруг  света!  Не
обладал ли Годфри тем возрастом, здоровьем и хорошим настроением,  которые
дают человеку наилучшую практическую философию?
   Ах, молодые люди, молодые люди! Путешествуйте, если можете, а  если  не
можете... все равно путешествуйте!
   А вот Тартелетту было совсем невесело. Его каюта, находившаяся рядом  с
каютой Годфри, казалась ему слишком узкой, койка - невозможно  жесткой,  а
свободное пространство в шесть ярдов явно недостаточным, чтобы проделывать
там всевозможные па.
   Мог ли турист подавить в нем хоть на время призвание учителя  танцев  и
хороших манер? Нет! Оно было у него в крови и, надо  думать,  что  даже  в
предсмертный час его ноги будут находиться в первой танцевальной  позиции:
пятки вместе, носки врозь.
   Трапезы решили проводить сообща. Годфри и Тартелетт получили места друг
против друга, а капитан и его помощник -  на  противоположных  концах  так
называемого "качечного стола". Это ужасное  наименование  "качечный  стол"
или "стол боковой качки" не вызывало сомнений, что  место  учителя  танцев
часто будет пустовать.
   Девятого июня, в день отъезда, погода  стояла  прекрасная.  Дул  легкий
северо-восточный бриз. Чтобы набавить скорость,  капитан  Тюркот  приказал
поднять паруса, после чего "Дрим" перестал раскачиваться с боку на сок.  А
поскольку волна набегала теперь сзади, меньше беспокоила и килевая  качка.
Лица пассажиров не изменили своего выражения: не было ни зажатых носов, ни
запавших глаз, ни посиневших губ, ни бледных щек. Плавание проходило  пока
вполне сносно. Пароход шел  в  юго-западном  направлении,  по  спокойному,
только слегка  пенящемуся  морю,  и  американский  берег  скоро  исчез  за
горизонтом.
   В течение двух следующих дней ничего значительного не произошло. "Дрим"
шел по-прежнему хорошим ходом.
   Начало путешествия  было  благоприятным,  хотя  капитан  Тюркот  иногда
проявлял беспокойство, не укрывшееся от его пассажиров. Каждый  день,  как
только   солнце   переходило   через   меридиан,   он   с   необыкновенной
пунктуальностью определял местонахождение корабля. Затем он  запирался  со
своим помощником в каюте, и там они долго что-то обсуждали,  словно  могло
произойти  какое-нибудь  важное  событие.  Правда,   секретные   совещания
ускользнули от внимания Годфри, неискушенного  в  делах  навигации,  но  у
некоторых матросов вызывали недоумение.
   Недоумение было тем большим, что по ночам, два или три раза  в  течение
первой недели плавания, "Дрим" без видимой причины  менял  курс.  То,  что
было бы  естественным  для  парусного  судна,  зависящего  от  атмосферных
явлений, было непонятно и неестественно для парохода, который  мог  всегда
идти по намеченному курсу, снимая паруса при неблагоприятном ветре.
   Утром 12 июня на борту произошел неожиданный инцидент.
   В ту минуту, когда капитан  Тюркот,  его  помощник  и  Годфри  как  раз
собирались приступить к завтраку, на палубе послышался странный шум  и  на
пороге столовой показался боцман.
   - Капитан! - обратился он к Тюркоту.
   - Что случилось? - воскликнул Тюркот, бывший - как истый моряк - всегда
настороже.
   - На борту оказался китаец, - ответил боцман.
   - Китаец?
   - Да. Самый настоящий. Мы только что обнаружили его на дне трюма.
   - Тысяча чертей! - вскричал Тюркот. - Бросить его в море.
   - All right! - ответил боцман.
   Как и многие  калифорнийцы,  зараженные  презрением  к  сынам  Небесной
империи [название императорского  Китая],  он  нашел  это  приказание  как
нельзя более правильным и готов был исполнить его без  малейших  угрызений
совести.
   Капитан Тюркот в сопровождении  Годфри  и  своего  помощника  вышел  из
столовой и направился к баку.
   Они увидели китайца, отбивавшегося от двух или трех  матросов,  которые
скрутили ему руки и награждали ударами. Это был человек лет тридцати  пяти
- сорока, с умным лицом, щеками,  лишенными  всяких  признаков  волосяного
покрова, слегка осунувшийся от шестидневного пребывания в спертом  воздухе
трюма. Найден он был в этом убежище только по чистой случайности.
   Капитан тут же велел матросам отпустить несчастного.
   - Кто ты? - спросил он.
   - Сын солнца.
   - Как твое имя?
   - Сенг-Ву, - ответил китаец.
   - Что ты здесь делаешь?
   - Плыву, - спокойно ответил китаец, - и при этом  не  причиняю  вам  ни
малейшего вреда.
   - Верно! Ни малейшего вреда!.. А когда ты  успел  спрятаться  в  трюме?
Незадолго до отхода?
   - Так оно и было, капитан.
   - Чтобы бесплатно прокатиться из Америки в Китай, на тот  берег  Тихого
океана?
   - Да, если вам угодно.
   - А если мне это неугодно? Если я  предложу  тебе  добраться  до  Китая
вплавь?
   - Попробую, - с улыбкой ответил китаец, - но, скорее всего, я утону  по
дороге.
   - Ах, вот как! Сейчас я научу тебя, как экономить деньги на проезд.
   И сверх меры рассерженный капитан,  вероятно  тут  же  привел  бы  свою
угрозу в исполнение, если бы не вмешался Годфри.
   - Послушайте, капитан, - обратился он к Тюркоту.  -  Лишний  китаец  на
борту "Дрима" это значит одним китайцем меньше  в  Калифорнии.  А  там  их
достаточно...
   - Даже предостаточно, - заметил немного успокоившийся Тюркот.
   - Действительно, их там слишком много, - продолжал Годфри.
   - Итак, за то, что этот оборванец  счел  нужным  освободить  от  своего
присутствия Сан-Франциско,  он  заслуживает  снисхождения.  Давайте  лучше
высадим его где-нибудь поблизости от Шанхая и забудем об этом.
   Говоря, что в штате Калифорния слишком много китайцев,  Годфри  выражал
мнение большинства калифорнийцев. И в самом деле,  иммиграция  китайцев  в
Америку, учитывая, что население Китая возросло до  трехсот  миллионов,  а
население  Соединенных  Штатов  насчитывало  тридцать  миллионов   [данные
относятся ко втором половине XIX века], становилась  серьезной  проблемой.
Законодатели Западных Штатов - Калифорнии, Орегона, Невады, Юты, -  и  сам
Конгресс были в  то  время  озабочены  массовым  переселением  китайцев  в
Америку.
   В ту  пору  в  Соединенных  Штатах  проживало  свыше  пятидесяти  тысяч
китайцев, не считая  Калифорнии.  Этот  трудолюбивый  народ,  отличавшийся
особым  искусством  в  работах  по  промыванию  золота,   народ,   который
довольствуется щепоткой риса и несколькими глотками чая, легко  поддавался
эксплуатации, снижая заработную плату в ущерб  местным  рабочим.  По  этой
причине, вопреки американской  конституции,  их  иммиграция  ограничена  в
Америке особым  законом:  китайцам  отказывают  в  правах  гражданства  из
опасения, чтобы они не получили голоса в Конгрессе. Относятся к ним ничуть
не лучше, чем к индейцам и неграм. Их называют "зачумленными" и чаще всего
поселяют в своеобразных гетто, где они стараются сохранить нравы и  обычаи
своей страны.
   В  столице  Калифорнии  они  были  оттеснены  в  квартал   близ   улицы
Сакраменто, где красовались китайские вывески и традиционные фонарики. Там
их можно встретить тысячами в национальных халатах с широкими рукавами,  в
шапках конической формы и сапогах с  загнутыми  носками.  Чаще  всего  они
служат в лавках, поступают в садовники или повара, работают в прачечных  и
даже входят в состав китайских драматических трупп.
   Пора уже сообщить читателям, что  Сенг-Ву  состоял  в  одной  из  таких
трупп, на амплуа первого комика, если подобное амплуа  вообще  может  быть
применимо к китайскому актеру.  Действительно,  вид  у  них  всегда  такой
серьезный, даже когда они шутят, что калифорнийский романист Брет  Гарт  с
полным основанием мог сказать, что никогда не видел на сцене смеющимся  ни
одного китайского актера. По этой же причине, присутствуя на представлении
китайской пьесы, он никак не мог решить, трагедия это или фарс.
   Итак, Сенг-Ву был комическим актером.
   Закончив сезон  с  большим  успехом  и  небольшим  количеством  звонкой
монеты, он решил еще при жизни добраться до родной страны  [по  китайскому
обычаю, захоронение нужно производить только на родной земле и  существуют
специальные суда, занимающиеся перевозкой трупов (прим.авт.)]. Вот  почему
он и проскользнул тайком в трюм парохода "Дрим".
   Запасшись провизией, он, как  видно,  надеялся  незаметно  провести  на
судне  несколько  недель,  а  потом  украдкой  высадиться  где-нибудь   на
китайском берегу.
   План был вполне осуществим.  Даже  в  худшем  случае  виселица  ему  не
угрожала.
   Конечно,  Годфри  поступил  правильно,   вступившись   за   незаконного
пассажира, а капитан Тюркот, бывший в сущности  не  таким  грозным,  каким
хотел выглядеть в глазах  окружающих,  легко  отказался  от  своего  плана
выбросить Сенг-Ву за борт.
   Теперь китайцу уже не было надобности забиваться  в  трюм,  ведь  и  на
палубе он никого не стеснял. Флегматичный,  малообщительный,  он  особенно
избегал матросов, не упускавших случая наградить  его  тумаками.  Впрочем,
Сенг-Ву был настолько худ, что от его веса на судне  не  могло  получиться
перегрузки, и, хотя он и ехал бесплатно, Уильяма Кольдерупа он не  разорил
ни на один цент.
   Его присутствие, однако,  наводило  капитана  Тюркота  на  размышления,
понятные только его помощнику:
   - Как бы нам не помешал этот проклятый китаец, когда  дойдет  до  дела.
Впрочем, тем хуже для него!
   - Для чего он пролез на "Дрим"? - спросил помощник.
   - Чтобы добраться до Шанхая,  -  сказал  капитан.  -  Вот  уж  некстати
свалился нам на голову этот сын Небесной империи!



ГЛАВА СЕДЬМАЯ,
   в которой читатель сможет убедиться, что Уильям Кольдеруп
   не напрасно застраховал свой корабль

   В течение трех следующих дней - 13, 14 и 15 июня  -  барометр  медленно
опускался ниже обозначения "переменно". Стрелка колебалась между  "дождем"
или "ветром" и "бурей".
   Ветер значительно посвежел при повороте к юго-западу. Для такого судна,
как "Дрим", это  могло  быть  пагубно.  Пароходу  приходилось  бороться  с
высокими   волнами,   набегавшими   на   него   с   носа.   Паруса    были
предусмотрительно убраны; продвигаться вперед помогал только гребной винт,
да и то он должен был действовать не в полную силу,  во  избежание  резких
толчков.
   Годфри легко переносил и бортовую, и килевую качку, не  теряя  хорошего
настроения  и  завидного  аппетита.  Можно  было   поверить,   что   юноша
действительно любил море, чего нельзя сказать о Тартелетте.
   Тартелетт моря не любил, и оно платило ему тем  же.  Надо  было  видеть
несчастного учителя изящных манер, которому пришлось забыть о  собственной
грации знаменитого танцмейстера, который  должен  был  выписывать  вензеля
вопреки  всем  правилам  танцевального  искусства!  Но   ему   ничего   не
оставалось, как делать эти  непозволительные  па:  отсиживаться  в  каюте,
подвергаясь ужасным толчкам, сотрясавшим весь пароход, было еще хуже.
   - Воздуху! Воздуху! - стонал бедняга, стараясь подавить тошноту.
   Начиналась боковая качка, и его швыряло от одного борта к другому.
   Начиналась килевая качка, и его перекатывало от кормы к носу.
   Он тщетно хватался за планширы, напрасно цеплялся  за  шкоты,  принимая
самые отчаянные с точки зрения современной хореографии позиции!
   Ах, если бы он мог взлететь ввысь, как воздушный шар, чтобы  не  делать
этих диких прыжков на вечно движущемся палубном настиле!
   И зачем  только  сумасбродному  богачу  Уильяму  Кольдерупу  вздумалось
обречь его на такие пытки!
   - Долго еще будет продолжаться эта ужасная погода? - по двадцать раз  в
день спрашивал он у капитана Тюркота.
   - Гм... Барометр пока не радует, -  неизменно  отвечал  капитан,  хмуря
брови.
   - А скоро ли мы приедем?
   - Скоро, господин  Тартелетт!..  Гм...  теперь  уже  скоро...  Придется
немного потерпеть.
   - И этот океан называется Тихим! - повторял  несчастный  в  промежутках
между икотой и акробатическими упражнениями.
   Надо сказать, что учитель танцев страдал не только от морской  болезни,
но еще и от страха, который охватывал его  при  виде  громадных  катящихся
валов, достигавших уровня палубы.
   Он был подавлен грохотом машинного отделения, шумом выхлопных клапанов,
выпускавших отработанный пар мощными толчками.  Он  с  содроганием  ощущал
всем телом, как  пароход  проваливался  точно  в  пропасть  и  как  пробка
выскакивал на водяную вершину.
   - Нет, тут уж ничем не  поможешь,  корабль  непременно  опрокинется,  -
повторял несчастный страдалец, устремляя на своего  ученика  бессмысленный
взгляд.
   - Спокойствие, Тартелетт! - отвечал Годфри. - Кораблю положено качаться
на  волнах,  плавать,  а  не  тонуть.  Это  достаточное  основание,  чтобы
успокоиться.
   - А я не вижу оснований, - твердил Тартелетт.
   И, одержимый маниакальной  идеей,  учитель  танцев  надел  спасательный
пояс, не расставаясь с ним ни днем,  ни  ночью.  Всякий  раз,  когда  море
начинало успокаиваться, он изо всех сил надувал его, но, как ни  старался,
по-прежнему считал пояс недостаточно надутым.
   Страх Тартелетта был вполне понятен. Человеку, не  привыкшему  к  морю,
разгул стихии доставляет много беспокойства, а ведь Тартелетт  никогда  не
плавал даже по тихим водам бухты  Сан-Франциско.  Отсюда,  естественно,  и
морская болезнь, и страхи при сильной качке.
   А между тем погода все ухудшалась, угрожая  "Дриму"  шквальным  ветром.
Если бы пароход находился в  виду  берега,  на  это  указали  бы  семафоры
[сигнальные приспособления, расположенные в опасных местах или указывающие
приближение бури].
   В течение всего дня корабль, сотрясаемый ужасными волнами,  шел  только
средним ходом, чтобы не портить машину и  не  сломать  винт,  который  при
перемещении судна с одного уровня на  другой  то  погружался  в  воду,  то
повисал над ней, работая вхолостую. В эти моменты лопасти поднимались выше
ватерлинии и били по воздуху с риском  повредить  механизм.  Из-под  кормы
"Дрима" слышались тогда как бы глухие выстрелы, и поршни двигались с такой
скоростью, что механик едва успевал регулировать машину.
   При  этом  от  наблюдательности  Годфри  не  укрылось   одно   странное
обстоятельство, причину которого он сначала никак  не  мог  понять:  ночью
пароход сотрясало меньше, чем днем. Следовало  ли  отсюда  заключить,  что
ветер  уменьшался  после  захода  солнца,  и  потому  наступало  некоторое
затишье?
   Различие было настолько явственно, что в ночь с 21 на  22  июня  Годфри
решил разобраться, в чем дело. Как раз в  этот  день  море  было  особенно
неспокойным, ветер еще  больше  усилился  и  казалось,  что  после  такого
длинного дня никогда не наступит ночь.
   Дождавшись, однако, полночи, Годфри поднялся, оделся потеплее  и  вышел
на палубу. Вахту нес капитан  Тюркот.  Он  стоял  на  мостике,  пристально
вглядываясь в даль.
   И тут Годфри почувствовал, что ветер хотя и не  уменьшился,  но  натиск
волн, рассекаемых форштевнем "Дрима", заметно  ослабел.  Подняв  глаза  на
задернутую черным дымом трубу, он увидел, что дым отлетает не назад, а  по
ходу судна.
   - Значит ветер переменился, - заметил он про себя.
   Очень довольный этим наблюдением, Годфри поднялся на капитанский мостик
и подошел к Тюркоту.
   - Капитан! - обратился он к моряку.
   Тюркот, закутанный в клеенчатый плащ, не слышал  его  шагов  и  не  мог
скрыть удивления, увидев перед собой молодого человека.
   - Это вы, мистер Годфри? Вы... На мостике...
   - Да, капитан, я пришел у вас спросить...
   - Но о чем? - подхватил Тюркот.
   - Разве ветер не переменился?
   - Нет, мистер Годфри, к сожалению, нет... И  я  боюсь,  как  бы  он  не
перешел в бурю.
   - Однако ветер теперь сзади!
   - Ветер теперь сзади... В  самом  деле...  Ветер  сзади...  -  повторил
капитан, почему-то раздосадованный этим замечанием. - Но это  помимо  моей
воли, - добавил он.
   - Что вы этим хотите сказать?
   -  Я  хочу  сказать,  что  для  безопасности  судна  пришлось  изменить
направление и постараться уйти от бури.
   - Досадно, если мы из-за этого опоздаем, - сказал Годфри.
   - Да, очень досадно, - ответил капитан Тюркот, - но  днем,  как  только
море немного стихнет, я снова поверну на  запад.  А  сейчас  советую  вам,
мистер Годфри, вернуться в каюту.  Доверьтесь  мне;  Постарайтесь  уснуть,
пока нас качает на волнах. Так вам будет спокойнее.
   Годфри в знак согласия кивнул головой  и  бросил  тревожный  взгляд  на
небо, по которому с удивительной быстротой  мчались  низкие  тучи.  Затем,
покинув мостик, он вернулся в свою каюту и тотчас же погрузился в  крепкий
сон.
   На следующее утро, 22 июня, ветер почти не  ослаб,  но  "Дрим",  как  и
обещал капитан Тюркот, пошел по прежнему направлению.
   Это странное плавание - днем на запад, ночью на восток  -  длилось  еще
двое суток. Постепенно барометр стал проявлять тенденцию  к  повышению,  и
колебания стали не такими резкими. Следовало ожидать, что  непогода  уйдет
вместе с ветрами, повернувшими тепе