адеемся, что по крайней мере не будем  страдать
от голода.
   Наступил вечер, но не принес с собой прохлады, обычной для  тропических
ночей. Сегодня будет, невидимому, очень душно. Над волнами носятся тяжелые
испарения. Молодой месяц взойдет лишь в половине второго утра. Ни  зги  не
видно,  и  вдруг   горизонт   озаряется   ослепительным   светом   зарниц.
Электрические вспышки пожаром охватывают часть неба.  Но  грома  нет  и  в
помине. Тишина кругом стоит такая, что становится жутко.
   Мисс Херби, Андре Летурнер и я, дожидаясь мгновения прохлады, целых два
часа наблюдаем эти предвестники грозы, эту репетицию, устроенную природой;
мы забываем об опасностях, восхищаясь великолепным зрелищем: битвой  между
заряженными  электричеством  облаками.  Они  походят  на  зубчатые   стены
крепости,  гребни  которых  поминутно   вспыхивают   огнем.   Души   самые
ожесточенные  чувствительны  к  таким  величественным  зрелищам;   матросы
внимательно наблюдают за этим разгорающимся в облаках  пожаром.  В  то  же
время все настороженно следят за  "всполохами",  которые  так  называют  в
просторечье, потому что они вспыхивают то тут,  то  там  и  сеют  тревогу,
предвещая близкую битву стихий. В самом деле, что станется с нашим  плотом
среди бешеного разгула моря и неба?
   До полуночи мы все сидим на  заднем  конце  плота.  При  свете  молний,
особенно ярких в  ночной  тьме,  лица  кажутся  мертвенно-бледными;  такой
призрачный оттенок обычно  придает  предметам  пламя  спирта,  насыщенного
солью.
   - Вы не боитесь грозы,  мисс  Харби?  -  спрашивает  Андре  Летурнер  у
молодой девушки.
   - Нет, - отвечает мисс Херби, - я сказала бы, что чувствую не страх,  а
скорее благоговение. Ведь это одно из самых прекрасных явлений природы, не
восхищаться им нельзя.
   - Да, это правда, мисс Херби, - отвечает  Андре  Летурнер,  -  особенно
когда  рокочет  гром.  Нет  звуков  более  величественных...  Разве  может
выдержать  с  ними  сравнение  гром  артиллерии,  этот  сухой  грохот  без
раскатов?  Гром  наполняет  душу,  это  именно  звук,  а  не  шум,  он  то
усиливается, то стихает, как  голос  певца.  Правду  говоря,  мисс  Херби,
никогда голос артиста не волновал меня так, как этот великий  несравненный
голос природы.
   - Глубокий бас, - сказал я смеясь.
   - Да, в самом деле, - ответил Андре, - и хотелось бы, наконец, услышать
его... ведь эти молнии без звука так однообразны!
   - Да что вы, дорогой Андре, - ответил  я.  -  Будет  гроза,  ничего  не
поделаешь, но только не накликайте ее.
   - Гроза - это ветер!
   - И вода, конечно, - прибавила мисс Херби, - вода, которой нам  так  не
хватает!
   Многое можно было бы возразить этим  двум  молодым  людям,  но  мне  не
хочется примешивать свою грустную прозу к  их  поэзии.  Они  рассматривают
грозу с особой точки зрения и вот уже целый час как  занимаются  тем,  что
поэтизируют и призывают ее.
   Тем временем  звездное  небо  постепенно  скрылось  за  густой  пеленой
облаков.  Звезды  гаснут  одна  за  другой  в  зените  после   того,   как
зодиакальные созвездия исчезли  в  тумане,  заволакивающем  горизонт.  Над
нашими головами повисли, закрыв последние звезды, тяжелые черные тучи.  Из
них поминутно вырываются белые снопы света, озаряя плывущие ниже маленькие
сероватые облака.
   Все электричество, накопившееся в верхних слоях атмосферы, до  сих  пор
разряжалось бесшумно, но так как воздух очень сух и служит поэтому  плохим
проводником, электрические  флюиды  не  замедлят  проложить  себе  путь  с
сокрушительной силой. Ясно, что вскоре разразится страшная гроза.
   Роберт Кертис и боцман вполне со мной согласны. Боцман  руководствуется
только своим чутьем моряка - чутьем непогрешимым; что  касается  капитана,
то, кроме чутья weather wise [буквально: угадывающий погоду  (англ.)],  он
обладает познаниями ученого. Он  показывает  мне  густое  облако,  которое
метеорологи называют "cloud-ring" [кольцеобразное облако  (англ.)];  такой
формы облака образуются только в  жарком  поясе,  насыщенном  испарениями,
которые пассаты несут с различных точек океана.
   - Да, господин Казаллон, - говорит мне Роберт Кертис, - мы находимся  в
зоне гроз, куда  ветер  занес  наш  плот.  Наблюдатель,  одаренный  тонким
слухом, постоянно слышит здесь раскаты грома. Это замечание  было  сделано
уже давно, и я думаю, что оно верно.
   - Мне кажется, - ответил я, напряженно прислушиваясь,  -  что  различаю
раскаты, о которых вы говорите.
   - В самом деле, - сказал Роберт Кертис. - Это первые предвестники бури,
которая через два часа разгуляется на  славу.  Ну  что  ж!  Мы  готовы  ее
встретить.
   Никто из нас не думает о сне, да и не мог бы спать  в  этой  атмосфере.
Молнии  сверкают  все  ярче,  они  вспыхивают  на   горизонте,   охватывая
пространство в 100-150o и постепенно распространяются по всему  небосводу,
а воздух начинает излучать фосфоресцирующий свет.
   Наконец, раскаты грома приближаются, становятся  явственнее,  но,  если
можно так выразиться, это пока еще закругленные звуки, без углов, то  есть
без сильных взрывов, - рокот, не усиливаемый эхом. Небесный  свод  как  бы
окутан облаками, заглушающими грохот электрических разрядов.
   Море до сих пор оставалось  спокойным,  тяжелым,  почти  недвижным,  но
постепенно на нем начинают вздыматься широкие волны - безошибочная примета
для моряков. Они говорят,  что  море  "вот-вот  разыграется",  что  где-то
вдалеке прошла буря и оно ее чувствует. Вскоре поднимается страшный ветер.
Если бы мы были на "Ченслере",  капитан  приказал  бы  "привести  судно  к
ветру", но плот не может маневрировать, и ему  придется  нестись  по  воле
бури.
   В час утра яркая молния, сопровождаемая через несколько  секунд  ударом
грома, показала нам, что гроза уже почти над нами. Горизонт вдруг исчез  в
плотном  сыром  тумане,  и  нам  почудилось,  что  стена  тумана  вплотную
придвинулась к нам.
   И тотчас же послышался голос одного из матросов:
   - Шквал! Шквал!



35. НОЧЬ С ДВАДЦАТЬ ПЕРВОГО НА ДВАДЦАТЬ ВТОРОЕ ДЕКАБРЯ

   Боцман хватает фал, привязанный к парусу, и одним рывком спускает  рею.
И как раз вовремя, ибо шквал налетел  с  необычайной  силой.  Если  бы  не
предостерегающий крик матроса, шквал опрокинул бы нас и  швырнул  в  море.
Палатку, устроенную на заднем конце плота, снесло в один миг.
   Но если плот, еле возвышающийся над водой, не боится ветра и  не  может
пострадать от него, ему угрожают чудовищные  волны,  вздымаемые  ураганом.
Море на несколько минут как бы оцепенело  под  напором  ветра;  но  затем,
противодействуя его силе, волны поднимаются еще  с  большей  яростью,  еще
выше.
   Плот отражает эти беспорядочные скачки волн, он  не  идет  вперед,  его
кидает из стороны в сторону, как щепку.
   - Привяжите себя! Привяжите себя! - кричит боцман, бросая нам веревки.
   На помощь пассажирам приходит Роберт Кертис. И вот Летурнеры, Фолстен и
я уже крепко привязаны к плоту. Море смоет нас только в том  случае,  если
плот будет разбит. Мисс Херби привязала себя за талию к одному  из  шестов
унесенной ветром палатки. При свете молнии я вижу, что  лицо  ее  осталось
спокойным, ясным.
   Теперь молнии сверкают непрерывно  и  сопровождаются  раскатами  грома.
Этим светом, этими звуками мы ослеплены,  оглушены.  Удары  грома  следуют
один за другим, одна  молния  не  успевает  погаснуть,  как  уже  полыхает
другая. От этих ярких вспышек кажется, что весь небосвод  объят  пламенем.
Да и самый океан охвачен пожаром; и мне  чудится,  что  молнии  слетают  с
гребней волн, взвиваются в небо и скрещиваются  с  такими  же  молниями  в
облаках. В воздухе распространяется сильный запах серы, но молнии  до  сих
пор нас щадили и падали только в воду.
   К двум часам  ночи  гроза  разбушевалась  вовсю.  Ветер  превратился  в
ураган, и-сильное волнение грозит разбить  плот.  Плотник  Даулас,  Роберт
Кертис, боцман и другие матросы стараются получше скрепить его  веревками.
На нас обрушиваются огромные валы, окатывая с ног до головы  почти  теплой
водой. Летурнер подставляет себя этим яростным волнам  как  бы  для  того,
чтобы защитить сына. Мисс Херби  неподвижна,  как  статуя,  олицетворяющая
покорность судьбе.
   При мимолетном свете  молний  я  замечаю  длинные  и  густые  рыжеватые
облака; слышится треск, напоминающий ружейную  пальбу;  этот  особый  звук
производится бесчисленными электрическими разрядами, встречающими на своем
пути зерна града. И в самом деле, от столкновения грозовой тучи с холодной
струей воздуха образовался град, и  теперь  он  идет  с  неистовой  силой.
Градины величиной с орех падают на нас как снаряды и ударяют  по  плоту  с
металлическим звуком.
   Град продолжается с полчаса и понемногу сбивает ветер, который,  мечась
из стороны в сторону, через некоторое  время  возобновляется  с  небывалой
силой.  Ванты  лопнули,  и  мачта  лежит  поперек  плота,  матросы  спешат
высвободить ее из гнезда, чтобы она  не  переломилась  у  основания.  Руль
унесен валами, а  вслед  за  ним  и  кормовое  весло;  удержать  его  было
невозможно. Левый фальшборт  сорван,  и  в  образовавшуюся  брешь  хлынули
волны.
   Плотник и матросы хотят исправить повреждение, но качка мешает им,  они
валятся один на другого. Вдруг плот, поднятый на гребень чудовищного вала,
наклоняется под углом более чем в 45o. Как этих людей не  унесло?  Как  не
разорвались удерживающие нас веревки? Как волны не  швырнули  всех  нас  в
море? На эти вопросы невозможно ответить. Мне  кажется  немыслимым,  чтобы
один из валов не опрокинул плот, и тогда мы, привязанные  к  этим  доскам,
утонем, задохнемся.
   И в самом деле, около трех часов утра, когда ураган  разыгрался  с  еще
большей силой, плот, поднятый волной, стал чуть ли не на ребро.  Раздались
крики ужаса! Мы опрокинемся!.. Нет... Плот удержался на гребне  волны,  на
непостижимой высоте, и при ослепительном  свете  перекрещивающихся  молний
мы, ошеломленные, оцепеневшие от  страха,  окидываем  взглядом  море:  оно
бурлит, пенится, словно ударяясь о скалы.
   Затем плот почти тотчас же снова принимает горизонтальное положение; но
при толчке порвались канаты, которыми  были  привязаны  бочонки.  На  моих
глазах один из них исчез в море, у другого, наполненного водой,  выскочило
дно.
   Матросы бросаются, чтобы удержать бочонок с сушеным мясом. Но  один  из
них защемил ногу  между  разошедшимися  досками  плота  и  упал,  испуская
жалобные стоны.
   Я хочу бежать к нему на помощь, с трудом развязываю  удерживающие  меня
веревки... Слишком поздно, и при вспышке молнии  я  вижу,  что  несчастный
матрос, которому удалось высвободить ногу, унесен  волной,  залившей  весь
плот. Его товарищ исчез вместе с ним. Мы лишены возможности спасти их.
   Волна опрокидывает меня на настил плота; голова моя  ударяется  о  край
какого-то бревна, и я теряю сознание.



36. ДВАДЦАТЬ ВТОРОЕ ДЕКАБРЯ

   Наконец, наступило утро; из-за облаков, еще остававшихся на небе  после
бури, показалось солнце. Борьба стихий продолжалась всего несколько часов,
но она была ужасна; ветер и вода вступили в чудовищное единоборство.
   Я отметил только важнейшие события: ведь обморок,  вызванный  падением,
лишил меня возможности видеть конец катаклизма. Знаю  только,  что  вскоре
после сильного ливня  ураган  утих.  Избыток  атмосферного  электричества,
наконец, получил грозовую разрядку. Гроза не затянулась на  всю  ночь.  Но
какой урон, какие невознаградимые потери она причинила нам за это короткое
время. Какие бедствия нас теперь ожидают! Мы не сумели собрать ни капли из
тех потоков воды, которые пролились на нас!
   Я пришел в себя благодаря заботам Летурнеров и мисс Херби. Но если я не
был унесен, когда на нас вторично хлынули волны, то  этим  обязан  Роберту
Кертису.
   Один из двух матросов, погибших во время бури, - Остин, двадцати восьми
лет, славный парень, энергичный и мужественный. Второй -  старик  ирландец
О'Реди, переживший на своем веку столько кораблекрушений.
   Теперь нас на плоту только шестнадцать - значит,  около  половины  тех,
кто сел на борт "Ченслера", уже нет в живых.
   Что у нас осталось из провизии?
   Роберт Кертис  решил  сделать  точный  подсчет  уцелевшим  запасам.  На
сколько времени их хватит?.
   Вода у нас пока есть, так как на дне разбившейся бочки  осталось  около
четырнадцати галлонов  [шестьдесят  пять  литров  (прим.авт.)],  а  второй
бочонок уцелел. Но бочонок с сушеным мясом и тот, в который мы  складывали
наловленную рыбу,  унесены;  из  этого  запаса  не  осталось  ничего.  Что
касается сухарей, то Роберт Кертис  полагает,  что  их  уцелело  не  более
шестидесяти фунтов.
   Шестьдесят фунтов сухарей на шестнадцать человек - это значит, что пища
у нас есть только на восемь дней, если считать по полфунта в день на душу.
   Роберт Кертис ничего не скрыл от нас. Его выслушали в полном  молчании.
В таком же молчании прошел весь день 22 декабря. Все мы ушли  в  себя,  но
ясно, что одни и те же мысли преследуют каждого из нас. Мне  кажется,  что
теперь мы смотрим друг на друга  совсем  другими  глазами  и  что  призрак
голода уже стоит над нами. До сих пор мы еще по-настоящему не страдали  ни
от голода, ни от жажды. А теперь рацион воды придется  уменьшить,  что  же
касается рациона сухарей...
   Как-то я подошел к группе матросов, растянувшихся на краю плота, в  тот
момент, когда Флейпол иронически говорил:
   - Если кому суждено умереть, так уж пусть лучше поскорей умирает.
   - Да, - ответил Оуэн, - по крайней мере его порция достанется другим.
   День прошел в подавленном  настроении.  Каждый  получил  свои  полфунта
сухарей. Некоторые набросились на них с жадностью, другие бережно отложили
часть про запас. Мне кажется, что инженер Фолстен разделил свою порцию  на
несколько частей, по числу обычных приемов пищи.
   Если кто-нибудь из нас выживет, то это Фолстен.



37. С ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЕГО ПО ТРИДЦАТОЕ ДЕКАБРЯ

   После бури ветер, все еще свежий, подул  с  северо-востока.  Надо  этим
воспользоваться, так  как  он  несет  нас  к  земле.  Мачта,  исправленная
стараниями Дауласа, опять крепко вделана в гнездо, парус  поднят,  и  плот
идет, подгоняемый ветром, со скоростью двух - двух с половиной миль в час.
   Матросы занялись изготовлением  кормового  весла  из  шеста  и  широкой
доски. Оно работает кое-как, но при той скорости, которую  ветер  сообщает
плоту, нет нужды в больших усилиях, чтобы управлять им.
   Настил  мы  тоже  исправили,  скрепив  веревками  разошедшиеся   доски.
Унесенная морем обшивка левого борта заменена новой,  и  теперь  волны  не
заливают нас. Словом, мы сделали все возможное, чтобы исправить плот - это
соединение мачт и рей, - но главная опасность грозит нам с другой стороны.
   Небо прояснилось, засияло солнце, а с ним вернулась  тропическая  жара,
от которой мы так страдали за  последние  дни.  Сегодня  она,  к  счастью,
умеряется ветром. Палатку вновь соорудили, и мы по очереди ищем там защиты
от жгучих солнечных лучей.
   Однако недостаток пищи дает себя знать. Мы явно страдаем от  голода.  У
всех ввалились щеки, осунулись лица. У многих из нас  явно  не  в  порядке
нервная система; пустота в желудке вызывает сильные боли. Будь у нас  хоть
какой-нибудь наркотик, опиум  или  табак,  нам,  быть  может,  удалось  бы
обмануть голод, усыпить его! Но нет! Мы лишены всего!
   Только один человек на плоту не ощущает этой властной потребности.  Это
лейтенант Уолтер, снедаемый изнурительной лихорадкой, - она-то и  "питает"
его; но зато больного мучит сильнейшая жажда. Мисс Херби не только  отдает
ему часть своей порции, но и выпросила у  капитана  дополнительный  рацион
воды; каждые четверть часа она смачивает  лейтенанту  губы.  Уолтер  не  в
силах говорить, но он благодарит  добрую  девушку  взглядом.  Бедняга!  Он
обречен, и самый заботливый уход не спасет его. Ему-то  во  всяком  случае
уже недолго осталось страдать!
   Сегодня, по-видимому, лейтенант сознает свое  положение;  он  подзывает
меня рукой. Я сажусь возле  него.  Тогда  он  собирает  все  свои  силы  и
прерывающимся голосом спрашивает:
   - Господин Казаллон, я скоро умру?
   Я колеблюсь лишь одно мгновение, но Уолтер замечает это.
   - Правду! - говорит он. - Всю правду!
   - Я не врач и не могу...
   - Это неважно! Отвечайте мне, прошу вас!..
   Я долго смотрю на больного, потом  прикладываю  ухо  к  его  груди.  За
последние дни чахотка, по-видимому, произвела  в  этом  организме  ужасные
опустошения. Совершенно ясно, что одно из его легких отказалось  работать,
а другое с трудом справляется со своей задачей. У Уолтера сильно поднялась
температура, а при заболевании туберкулезом это, насколько я знаю, признак
близкого конца.
   Что мне ответить на вопрос лейтенанта?
   Он не спускает с меня вопрошающих глаз, а я не  знаю,  что  сказать,  и
подыскиваю слова для уклончивого ответа.
   - Друг мой, - говорю я, - при таком положении никто  из  нас  не  может
рассчитывать на долгую жизнь! Кто знает, может быть, не пройдет и  недели,
как все мы тут на плоту...
   - Не пройдет и недели! - шепчет лейтенант, по-прежнему  не  отрывая  от
меня горящих глаз.
   Затем он отворачивается и, по-видимому, забывается сном.
   Двадцать четвертого, двадцать пятого, двадцать шестого декабря  никаких
перемен в  нашем  положении.  Это  может  показаться  невероятным,  но  мы
привыкаем не умирать с голоду. Потерпевшие крушение часто отмечали в своих
рассказах то же, что наблюдаю и я. Читая их, я не верил, находил, что  все
преувеличено. Но это не так. Теперь я вижу,  что  голод  можно  переносить
гораздо дольше, чем я думал. Между прочим, капитан  счел  нужным  выдавать
нам, кроме сухарей, еще несколько капель водки,  и  это  поддерживает  нас
гораздо больше, чем можно было бы думать. Если бы  такой  рацион  был  нам
обеспечен хотя бы на два, на один месяц! Но запасы истощаются,  и  недалек
тот день, когда у нас не будет даже этого скудного пропитания.
   Надо, значит, во что бы то ни стало вырвать пищу у моря, а  это  теперь
очень трудно. Все же боцман и плотник смастерили новые удочки, рассучив  с
этой целью веревку; они вырвали  несколько  гвоздей  из  досок  настила  и
прикрепили их к удочкам вместо крючков.
   Боцман, по-видимому, доволен своей работой.
   - Это, конечно, не то, что заправские удочки, - говорит он, -  но  рыба
все равно может клюнуть. Да вот, все дело в насадке!  У  нас  есть  только
сухари, а сухарь на удочке не держится. Если бы поймать хоть одну рыбу!  Я
бы уж использовал ее для насадки. Но как ее словить, эту  первую  рыбу,  -
вот в чем загвоздка!
   Боцман прав, и ловля вряд ли что-нибудь даст нам. Все  же  он  решается
рискнуть, забрасывает удочки. Но, как и можно было ожидать, рыба не клюет.
Да и мало рыбы в этих морях!
   Двадцать восьмого и двадцать девятого декабря мы снова силимся  поймать
рыбу - и так же неудачно. Кусочки сухаря, которые мы насаживаем на удочки,
размокают в воде. Приходится отказаться от дальнейших попыток.  Мы  только
без всякого толку тратим сухари, нашу единственную  пищу,  а  ведь  пришла
пора считать даже крошки.
   Боцман в поисках выхода вздумал насадить на  гвозди  лоскутки  материи.
Мисс Херби оторвала для него кусок своей красной шали.  Может  быть,  этот
яркий лоскут, мелькая под водой, привлечет какую-нибудь прожорливую рыбу?
   Эту новую попытку предприняли днем  тридцатого.  В  течение  нескольких
часов мы забрасываем удочки,  но,  когда  вынимаем  их,  оказывается,  что
красный лоскут остался нетронутым.
   Боцман совершенно обескуражен. Опять сорвалось! Чего  бы  мы  не  дали,
чтобы выудить эту первую рыбу, которая дала бы нам возможность  поймать  и
других!
   - Есть еще одно средство заправить наши удочки, - говорит мне боцман на
ухо.
   - Какое? - спрашиваю я.
   - Узнаете потом! - отвечает боцман, как-то странно взглянув на меня.
   Что он хотел сказать? Ведь этот человек никогда зря