очена в одно мгновение.
   Вдруг боцман делает знак рукой. Он указывает на огромную темную  массу,
она скользит по направлению к плоту, слегка высовываясь из воды. Это акула
длиною в двенадцать футов: она поднялась из глубины и плывет прямо к нам.
   Как только она оказалась саженях в четырех от  плота,  боцман  подтянул
канат, так что крюк очутился на пути акулы; красный лоскут шевелится,  что
придает ему видимость одушевленного предмета.
   Я чувствую, что сердце мое забилось с необычайной силой, как  будто  на
карту поставлена моя жизнь.
   Между тем акула все приближается; налившиеся кровью глаза  блестят  над
водой, а когда она поворачивается, в разверстой пасти видны острые зубы.
   Раздается чей-то крик!.. Акула замирает на месте  и  затем  исчезает  в
морской глубине.
   Кто из нас испустил этот крик, разумеется, невольный?
   Боцман выпрямляется, бледный от гнева.
   - Я убью первого, кто скажет хоть слово, - говорит он.
   И снова принимается за работу.
   Собственно говоря, боцман прав!
   Крюк опять погружен в воду, но прошло  полчаса,  и  ни  одна  акула  не
показывается; снаряд пришлось спустить на глубину двадцати саженей. Однако
мне кажется, что вода на этой  глубине  неспокойна,  а  это  указывает  на
присутствие акул.
   И в самом деле, веревку вдруг сильно дернуло, она выскользнула  из  рук
боцмана, но в море не ушла, так как была крепко привязана.
   Акула клюнула и сама себя подсекла.
   - На помощь, ребята, на помощь! - кричит боцман.
   Пассажиры и матросы тотчас же берутся за дело. Надежда окрылила нас,  и
все же мы недостаточно крепки, а чудовище бьется с необычайной  силой.  Мы
стараемся сообща вытащить акулу. Мало-помалу вода приходит в волнение  под
мощными ударами ее хвоста и плавников. Наклонившись, я вижу огромное тело,
судорожно бьющееся на окровавленных волнах.
   - Смелее, смелее! - кричит боцман.
   Наконец, появляется голова  акулы.  Через  полуоткрытую  пасть  топорик
проник в глотку, вонзился в тело,  и  чудовище  никак  не  может  от  него
освободиться. Даулас хватает большой топор, чтобы  прикончить  акулу,  как
только она будет на уровне плота.
   Вдруг раздается сухой треск. Акула с силой сомкнула челюсти, перекусила
рукоятку топорика и исчезла в море.
   Из груди у нас вырывается вопль отчаяния!
   Боцман, Роберт Кертис и Даулас еще раз попытались поймать  акулу,  хотя
теперь у них уже  нет  ни  топорика,  ни  инструментов,  чтобы  изготовить
снаряд. Они бросают в море веревку с мертвой петлей на конце. Но эти лассо
лишь скользят по гладкому телу  акул.  Боцман  дошел  даже  до  того,  что
пытается привлечь внимание своей голой ногой, которую он опустил за  борт,
рискуя, что она будет откушена...
   Эти бесплодные попытки, наконец, прекращаются. Каждый  возвращается  на
свое  место,  чтобы  ожидать  там  смерти,  которую  уже  ничто  не  может
предотвратить.
   Но я ушел не сразу и успел услышать, как боцман сказал Роберту Кертису:
   - Капитан, когда же мы бросим жребий?
   Роберт Кертис ничего не ответил, но вопрос поставлен.



45. ШЕСТНАДЦАТОЕ ЯНВАРЯ

   Мы все лежим, подстелив под себя паруса. Если бы мимо нас прошло судно,
то его экипаж принял бы плот за обломок кораблекрушения, покрытый трупами.
   Я страдаю ужасно. Разве я мог бы есть при таком состоянии  губ,  языка,
гортани? Не думаю, и, однако, мои спутники  и  я  бросаем  друг  на  друга
кровожадные взгляды.
   Сегодня, несмотря на грозовые облака, жара  еще  усилилась.  Над  морем
поднимаются густые пары. Однако мне кажется, что дождь пойдет где  угодно,
только не над нашим плотом.
   И все же мы смотрим на тучи жадным взглядом. Наши губы тянутся  к  ним.
Летурнер-отец с мольбой подымает руки к безжалостному небу.
   Я прислушиваюсь: не раздастся ли отдаленный рокот, предвещающий  грозу.
Одиннадцать часов утра. Облака застилают солнце, но теперь уже  ясно,  что
они не заряжены электричеством. Гроза, очевидно, не  разразится,  так  как
все  облака  имеют  одинаковую  окраску  и  их  контуры,   так   отчетливо
рисовавшиеся ранним утром, теперь слились в сплошную сероватую массу.  Это
всего лишь туман.
   Но разве из этого тумана не может  пролиться  дождь,  хотя  бы  дождик,
всего несколько капель!
   - Дождь! - вдруг вскрикивает Даулас.
   И в самом деле! В какой-нибудь полумиле  от  плота  с  неба  спускается
завеса дождя, и я вижу капельки,  подскакивающие  на  поверхности  океана.
Окрепший ветер дует прямо на нас. Лишь бы только туча не  иссякла  прежде,
чем пройдет над нашими головами!
   Бог, наконец, сжалился над  нами.  Дождь  падает  крупными  каплями  из
темных облаков. Но ливень не будет продолжительным. Надо собрать все,  что
он может дать, так как нижний край тучи уже пламенеет над горизонтом.
   Роберт  Кертис  велел  поставить  сломанную  бочку  так,  чтобы  в  нее
набралось побольше воды; паруса развернули: пусть впитают в  себя  столько
дождя, сколько можно.
   Мы легли навзничь, открыв рот. Дождь  поливает  мне  лицо,  губы,  и  я
чувствую, как он стекает в горло! Ах! Невыразимое наслаждение! Сама  жизнь
вливается в меня! Дождевые струйки словно смазывают у меня все  внутри.  Я
глубоко дышу, впивая живительную влагу, проникающую в самую глубину  моего
существа.
   Дождь продолжался около двадцати минут;  затем  наполовину  пролившаяся
туча рассеялась.
   Мы поднялись обновленными, лучшими. Да!  "лучшими".  Мы  пожимаем  друг
другу руки, беседуем! Нам кажется, что мы спасены! Бог в своем  милосердии
пошлет нам другие тучи, и они опять дадут нам воду, которой  мы  были  так
долго лишены!
   И ведь вода, упавшая на плот, тоже не будет потеряна. Она  впиталась  в
паруса, собралась в бочке, надо только бережно хранить ее и  раздавать  по
капле.
   В самом деле, в бочке оказалось  две-три  пинты  воды,  а  если  выжать
паруса, то наш запас еще немного увеличится.
   Матросы хотят приступить к делу, но Роберт Кертис останавливает их.
   - Погодите-ка! - говорит он. - А что, эта вода пригодна для питья?
   Я с удивлением смотрю на него. Почему бы ей быть непригодной - ведь это
дождевая вода!
   Роберт Кертис выжимает в жестяную кружку немного воды,  содержащейся  в
складках паруса. Потом он пробует ее и,  к  моему  величайшему  удивлению,
тотчас же выплевывает.
   Я попробовал ее в свою очередь. Это соленая вода! Совсем как морская!
   Дело в том, что паруса просолились от  волн  и  сообщили  воде  соленый
вкус. Непоправимое несчастье! Но все равно! Мы надеемся.  Ведь  в  бочонке
осталось несколько пинт воды, и, кроме того, раз дождь был, он еще будет.



46. СЕМНАДЦАТОЕ ЯНВАРЯ

   Если мы на некоторое время утолили  жажду,  то  голод  мучает  нас  еще
сильнее. Неужели нет никакой возможности поймать одну  из  акул,  которыми
кишит море вокруг плота? Нет, разве  только  самому  броситься  в  море  и
напасть на них с ножом в руке в их же собственной стихии, как  это  делают
индийские искатели жемчуга. Роберт Кертис подумывал о том, чтобы  попытать
счастья. Но мы его удержали. Акул здесь слишком много, и он  только  обрек
бы себя на верную и бесполезную гибель.
   Я замечаю,  что  можно  обмануть  жажду,  окунувшись  в  море  или  жуя
какой-нибудь металлический предмет. Но голод ничем не обманешь. Воду легче
достать, ее дает, например, дождь. Поэтому никогда не надо терять  надежду
на воду, но можно потерять всякую надежду на получение пищи.
   И вот мы впали в состояние полной безнадежности. Если договаривать  все
до конца, то надо сказать, что некоторые  из  моих  спутников  поглядывают
друг на друга алчным взглядом. Так вот, значит, какое направление  приняли
наши мысли и  до  какой  дикости  голод  может  довести  людей,  одержимых
одним-единственным желанием!
   После получасового дождя грозовые тучи  рассеялись,  небо  снова  стало
чистым. Ветер на мгновение окреп, но вскоре  снова  спал,  и  парус  повис
вдоль мачты. Да мы и перестали рассматривать  ветер,  как  двигатель.  Где
находится наш плот? В какую  сторону  Атлантического  океана  его  занесло
течением? Никто не может ни ответить на этот вопрос,  ни  пожелать,  чтобы
ветер подул, скажем, с востока, а не с севера или с юга! Мы просим у ветра
лишь одного, чтобы он освежил нам  грудь,  напитал  влагой  сухой  воздух,
обжигающий нас, чтобы он, наконец, умерил жару, которую шлет  нам  с  неба
огненное солнце.
   Настал вечер, до полуночи будет темно, затем покажется луна, вступившая
в последнюю четверть. Звезды, подернутые дымкой, не искрятся тем  чудесным
светом, который льется с неба в холодные ночи.
   В полубреду, терзаемый жестоким голодом, особенно острым по вечерам,  я
ложусь на груду парусов у правого борта  и  наклоняюсь  над  водой,  чтобы
вдохнуть в себя освежающий запах моря.
   Неужели кто-нибудь из товарищей, лежащих на своих обычных местах, нашел
забвение от своих мук во сне? Думаю, что никто.  Что  касается  меня,  мой
опустошенный мозг мутится, меня одолевают кошмары.
   Все же я погружаюсь в болезненную дрему, нечто  среднее  между  сном  и
бодрствованием. Не знаю, сколько времени я находился в  этом  полузабытьи.
Помню только, что меня вывело из него какое-то странное ощущение.
   Может быть, я грежу, но неожиданно до меня долетает запах,  которого  я
сначала не узнаю. Он еле уловим, и временами его приносит легкий  ветерок.
Ноздри у меня раздуваются и втягивают этот непонятный запах. "Что  же  это
такое?" - чуть не вскрикиваю я... Но инстинктивно сдерживаю  себя  и  ищу,
как ищут в памяти забытое слово или имя.
   Проходит несколько мгновений, запах становится ощутимее, и я вдыхаю его
все сильнее.
   "Но, - говорю я себе вдруг, как человек, вспомнивший позабытое,  -  это
же запах вареного мяса!"
   Еще и еще раз вдохнув его, я убеждаюсь, что чувства меня  не  обманули,
и, однако, на этом плоту...
   Поднявшись на колени, я еще глубже втягиваю в себя воздух,  -  извините
за выражение, - принюхиваюсь к нему!.. Тот  же  запах  вновь  щекочет  мне
ноздри. Я, следовательно, нахожусь  под  ветром,  который  доносит  его  с
переднего конца плота.
   И вот я покидаю свое место, ползу, как  животное,  ищу  не  глазами,  а
носом, скольжу под парусами, между шестами, с осторожностью кошки:  только
бы не привлечь внимание своих спутников.
   В течение нескольких минут я рыщу по всем углам, руководствуясь, словно
ищейка, обонянием. Иногда я теряю след - то ли удаляюсь  от  цели,  то  ли
падает ветер, - а иногда запах начинает раздражать меня с особенной силой.
Наконец-то я напал на след и чувствую, что иду прямо к цели!
   Я нахожусь как раз на переднем конце плота, у  правого  борта,  и  ясно
ощущаю, что здесь-то и пахнет  копченым  салом.  Нет,  я  не  ошибся.  Мне
кажется, что сало у меня здесь, на языке, рот наполняется слюной.
   Теперь мне остается залезть под широкую складку паруса. Никто  меня  не
видит, не слышит. Я ползу на коленях, на локтях. Протягиваю  руку.  Пальцы
схватывают предмет, завернутый в кусок бумаги. Я быстро  придвигаю  его  к
себе и  рассматриваю  при  свете  луны,  показавшейся  в  эту  минуту  над
горизонтом.
   Нет, это не обман зрения, я держу кусок сала.  В  нем  меньше  четверти
фунта, но он достаточно велик, чтобы на целый день  утишить  мои  муки!  Я
подношу его ко рту...
   Кто-то хватает меня за руку. Я оборачиваюсь, с  трудом  удерживаюсь  от
рычания. Передо мною буфетчик Хоббарт.
   Все объясняется: и  поведение  Хоббарта,  и  его  относительно  хорошее
здоровье, и лицемерные жалобы. При переходе на плот  он  сумел  припрятать
немного провизии и питался, в то время  как  мы  умирали  от  голода.  Ах,
негодяй!
   Да  нет  же!  Хоббарт  действовал  умно.  Я  нахожу,  что  он   человек
осторожный, смышленый, и если ему удалось сохранить немного пищи тайком от
всех, тем лучше для него... и для меня.
   Хоббарт другого мнения. Он хватает меня  за  руку  и  старается  отнять
кусок сала, не произнося при этом ни слова; он не хочет привлекать к  себе
внимание товарищей.
   Я тоже заинтересован в том, чтобы молчать. Как бы еще другие не вырвали
у меня из рук добычу! И я борюсь молча, с тем большей яростью,  что  слышу
бормотанье Хоббарта: "Мой последний кусок! Последний!"
   Последний? Надо добыть этот кусок во что бы то ни стало! Я хочу его!  И
получу! И я хватаю за глотку своего противника. Раздается хрип, но  вскоре
Хоббарт затихает. Я жадно впиваюсь зубами в кусок сала, крепко держа одной
рукой Хоббарта.
   Отпустив, наконец, несчастного буфетчика, я ползком возвращаюсь на свое
место. Никто меня не видел. Я поел!



47. ВОСЕМНАДЦАТОЕ ЯНВАРЯ

   Дожидаюсь рассвета  со  странной  тревогой!  Что  скажет  Хоббарт?  Мне
кажется, он имеет право выдать меня. Нет! Это нелепо. Ведь я расскажу  обо
всем, что произошло. Если станет  известно,  как  жил  Хоббарт,  когда  мы
умирали от голода, как он питался тайком от нас,  в  ущерб  нам,  товарищи
безжалостно убьют его.
   Все равно! Хотелось бы скорей дождаться дня.
   Муки  голода  утихли,  хотя  сала  было  так  мало  -   один   кусочек,
"последний", как сказал этот несчастный. И все же я не страдаю, но, говоря
откровенно, меня терзает раскаяние: как же я не разделил эти жалкие  крохи
с моими товарищами? Мне следовало подумать о мисс Херби, об Андре, об  его
отце... а я думал только о себе!
   Луна поднимается все выше,  и  скоро  занимается  заря:  утро  наступит
быстро, ведь под этими широтами не бывает ни рассвета, ни сумерек.
   Я так и не сомкнул глаз. С первыми проблесками  света  мне  показалось,
что на мачте виднеется какая-то бесформенная масса.
   Что это такое? Я еще ничего не могу рассмотреть  и  остаюсь  лежать  на
груде парусов.
   Наконец, по  поверхности  моря  скользнули  первые  лучи  солнца,  и  я
различаю тело, качающееся на веревке в такт движению плота.
   Неодолимое предчувствие влечет меня к этому телу, и я бегу  к  подножию
мачты...
   Это  тело  повешенного.  Этот  повешенный  -  буфетчик.  Я  толкнул  на
самоубийство несчастного Хоббарта - да, я!
   У  меня  вырывается  крик  ужаса.  Мои  спутники  встают,  видят  тело,
бросаются к нему... Но не для того, чтобы узнать, осталась ли в  нем  хоть
искра жизни!.. Впрочем, Хоббарт мертв, и труп его уже похолодел.
   В мгновение ока веревка срезана. Боцман, Даулас, Джинкстроп, Фолстен  и
другие наклоняются над мертвым телом...
   Нет! Я не видел! Я не хотел видеть! Я не  участвовал  в  этой  страшной
трапезе! Ни мисс Херби,  ни  Андре  Летурнер,  ни  его  отец  не  пожелали
заплатить такой ценой за облегчение своих страданий!
   Что касается Роберта Кертиса, я не знаю... Я не смел спросить его.
   Но другие: боцман, Даулас, Фолстен,  матросы!  Люди,  превратившиеся  в
диких зверей... Какой ужас!
   Летурнеры, мисс Херби, я - мы  спрятались  под  тентом,  мы  ничего  не
хотели видеть! Достаточно было и того, что мы слышали!
   Андре Летурнер порывался броситься на этих  каннибалов,  отнять  у  них
остатки ужасной пищи! Я силой удержал его.
   И, однако, они имеют на это право, несчастные! Хоббарт  был  мертв!  Не
они его убили! И, как сказал однажды боцман, "лучше съесть  мертвого,  чем
живого".
   Кто  знает,  быть  может,  эта   сцена   -   только   пролог   гнусной,
кровопролитной драмы, которая разыграется у нас на плоту!
   Я поделился этими мыслями с Андре Летурнером.
   Но не мог рассеять ужас и отвращение, которые доводят его чуть ли не до
помешательства.
   Однако мы умираем от голода,  а  наши  восемь  товарищей,  быть  может,
избегнут этой ужасной смерти.
   Хоббарт благодаря припрятанной провизии был среди нас  самым  здоровым.
Ткани его тела не изменены какой-нибудь органической  болезнью.  Он  лишил
себя жизни в расцвете сил.
   Но что за ужасные мысли приходят  мне  на  ум?  Неужели  эти  каннибалы
внушают мне не отвращение, а зависть?
   В эту минуту раздается голос одного из них - плотника Дауласа.
   Он говорит, что надо выпарить на солнце морскую воду и собрать соль.
   - Мы посолим остатки, - говорит он.
   - Да, - отвечает боцман.
   Вот и все. Без сомнения, совет плотника принят, ибо я не  слышу  больше
ни звука. На плоту царит глубокое молчание, и я заключаю из этого, что мои
товарищи спят.
   Они сыты!



48. ДЕВЯТНАДЦАТОЕ ЯНВАРЯ

   В продолжение всего этого дня то  же  безоблачное  небо,  та  же  жара.
Наступает ночь, но не приносит прохлады. Я не проспал и нескольких часов.
   К утру слышу гневные крики.
   Летурнеры и мисс Херби, лежавшие вместе со мной под тентом,  встают.  Я
приподнимаю полотно, чтобы посмотреть, в чем дело.
   Боцман, Даулас  и  другие  матросы  чем-то  разъярены.  Роберт  Кертис,
сидящий на  заднем  конце  плота,  встает  и  пытается  их  успокоить.  Он
спрашивает, что привело их в такое бешенство.
   - Да! Да! Мы узнаем, кто это сделал! - говорит  Даулас,  бросая  вокруг
себя свирепые взгляды.
   - Да, - подхватывает боцман, - здесь есть вор! То, что у нас  осталось,
исчезло!
   - Это не я! Не я! - отзываются по очереди матросы.
   Несчастные шарят во всех углах, приподнимают паруса, передвигают доски.
И так как все поиски напрасны, их гнев возрастает.
   Боцман подходит ко мне.
   - Вы, должно быть, знаете, кто вор? - спрашивает он.
   - Не понимаю, что вы хотите сказать, - отвечаю я.
   Приближается Даулас, а за ним и другие матросы.
   - Мы обыскали  весь  плот,  -  говорит  Даулас.  -  Остается  осмотреть
палатку...
   - Никто из нас не выходил отсюда, Даулас.
   - Надо поглядеть!
   - Нет! Оставьте в покое тех, кто умирает с голоду!
   - Господин Казаллон, - говорит мне боцман, сдерживаясь,  -  мы  вас  не
обвиняем. Если кто-нибудь из вас взял свою долю, к  которой  он  не  хотел
притронуться вчера, что ж, это его право. Но исчезло все, вы  понимаете  -
все!
   - Обыскать палатку! - восклицает Сандон.
   Матросы подходят ближе. Я не могу противиться этим несчастным,  которых
ослепляет гнев. Мне становится страшно. Неужели Летурнер  дошел  до  того,
что взял - не для себя, конечно, но для сына... Если это так,  то  безумцы
растерзают его на части!
   Я смотрю на Роберта Кертиса,  как  бы  прося  у  него  защиты.  Капитан
становится возле меня. Обе руки его засунуты в карманы, и я угадываю,  что
он сжимает оружие.
   Между тем по настоянию боцмана мисс Херби и Летурнеры вышли из палатки;
матросы обшарили все, самые потайные ее уголки, - к счастью, тщетно.
   Очевидно, кто-то выбросил в море останки Хоббарта.
   Боцман, плотник, матросы впадают в ужасное отчаяние.
   Но кто же это сделал? Я смотрю на мисс  Херби,  на  старого  Летурнера.
Вяжу по их глазам, что не они.
   Я перевожу взгляд на Андре, который на мгновение отворачивается.
   Несчастный  молодой  человек!  Неужели  это  он?  И  понимает   ли   он
последствия этого поступка?



49. С ДВАДЦАТОГО ПО ДВАДЦАТЬ ВТОРОЕ ЯНВАРЯ

   В последующие дни участники ужасной трапезы, происходившей  18  января,
почти не страдали: ведь они насытились и утолили жажду.
   Но мисс Херби, Андре Летурнер, его отец и я... Наши муки неописуемы! Не
дошли  ли  мы  до  того,  что  сожалеем  об  исчезновении  останков?  Если
кто-нибудь из нас умрет, устоим ли мы?..
   Вскоре голод снова начинает терзать  боцмана,  Дауласа  и  других,  они
смотрят на нас безумными глазами. Неужели мы для них - верная добыча?
   Но голод, это не самое худшее, жажда еще более мучительна. Да! Если  бы
нам предложили на выбор несколько капель воды и несколько  крошек  сухаря,
ни один из нас не колебался бы! Это говорят все те, кто потерпел  крушение
и бедствовал, как мы. И говорят правильно! От жажды страдают сильнее,  чем
от голода, да и умирают от нее скорее.
   А вокруг - вода, вода, которая на вид ничем не отличается  от  пресной!
Ужасная пытка! Я не раз пробовал проглотить несколько капель этой воды, но
она вызывала во мне неодолимую тошноту  и  еще  более  жгучую  жажду,  чем
прежде.
   Мера терпения переполнена! Вот уже сорок два дня, как мы  расстались  с
"Ченслером". Ни у кого из на