не болтает! Я думал
о его словах всю ночь.



38. С ПЕРВОГО ПО ПЯТОЕ ЯНВАРЯ

   Прошло более трех месяцев с тех пор, как  мы  вышли  на  "Ченслере"  из
Чарлстона. Уже целых двадцать дней мы носимся по океану  на  нашем  плоту,
отдавшись на волю стихий! Подвинулись ли мы на запад, к побережью Америки,
или же  буря  отбросила  нас  еще  дальше  от  земли?  Мы  даже  не  имеем
возможности ответить на этот вопрос. Во время урагана,  имевшего  для  нас
такие роковые последствия, инструменты капитана сломались, несмотря на все
предосторожности. У Роберта Кертиса нет уже ни компаса, который  помог  бы
ему определить страны света, ни  секстана  для  измерения  высоты  светил.
Находимся ли мы поблизости от берега или отделены от  него  сотнями  миль?
Этого мы не знаем, но опасаемся, что земля  далеко:  ведь  все  ополчилось
против нас.
   Полная неизвестность порою доводит нас до отчаяния; но так как  надежда
неразлучна с человеческим сердцем, мы порою верим вопреки разуму, что суша
недалеко. Каждый вглядывается в горизонт и старается  различить  очертания
берега в беспредельной дали  океана.  Нас,  пассажиров,  глаза  все  время
обманывают, и это еще обостряет наши мучения. Думаешь, будто увидел...  но
нет! Это только облако, это туман или более высокая,  чем  другие,  волна.
Земли не видно, ни одно судно не выделяется на сероватом фоне  воды.  Плот
неизменно остается в центре пустынного океана.
   Первого января мы съели  наш  последний  сухарь,  или,  вернее  говоря,
последние сухарные крошки. Первое января! Какие воспоминания пробуждает  у
нас этот день и каким тягостным он кажется нам  по  сравнению  с  прошлым.
Новый год, поздравления, пожелания, сердечное внимание родных  и  близких,
надежда, от которой полнится сердце, - все это не  для  нас!  Кто  из  нас
посмел бы сказать слова, обычно произносимые с улыбкой: "С новым годом!  С
новым счастьем!" Кто из нас смеет надеяться прожить еще один день?
   И, однако, боцман подошел ко мне и сказал, как-то странно  взглянув  на
меня:
   - Господин Казаллон, поздравляю вас...
   - С новым годом?
   - Нет, с наступлением нового дня, - и даже  это  очень  самонадеянно  с
моей стороны, так как на плоту нет ни крошки еды.
   Да, больше нечего есть. Это всем нам известно, и, однако, наутро, в час
выдачи пайка, это поражает нас, как неожиданный удар.  С  трудом  верится,
что наступил абсолютный голод!
   К вечеру я почувствовал сильные рези в  желудке.  Началась  мучительная
зевота; через два часа боли несколько утихли.
   Третьего января я с удивлением убеждаюсь,  что  никаких  болей  нет.  Я
чувствую  внутри  какую-то  бездонную  пустоту,  но  это  скорее  душевное
состояние, чем  физическое  ощущение.  Мне  кажется,  что  голова  у  меня
невероятно тяжелая, еле держится на плечах, она кружится, точно я стою над
пропастью.
   Но не все испытывают одно и то же. Некоторые из моих  спутников  ужасно
страдают. Между прочим, плотник и боцман,  обладающие  волчьим  аппетитом,
так мучаются, что у них время от времени невольно  вырываются  стоны.  Они
туго стянули себе живот веревкой. А ведь это только второй день!
   Ах!  полфунта  сухарей,  этот  скудный  паек,   который   казался   нам
недостаточным, каким завидным он стал в наших глазах! Теперь, когда у  нас
нет ничего, эта порция кажется нам огромной! Если бы нам  еще  раз  выдали
эти полфунта, если  бы  мы  получили  хоть  половину,  хоть  четверть,  мы
просуществовали бы несколько дней! Мы ели бы сухари по крошке.
   В  осажденном  городе,  обреченном  на  голод,  можно  еще  отыскать  в
развалинах,  в  канавах,  в  закоулках  какую-нибудь  кость,  какие-нибудь
отбросы, чтобы хоть на минуту обмануть голод! Но на этих  досках,  не  раз
омытых волнами, уже не найдешь ничего, - ведь мы обыскали  все  щели,  все
уголки, куда ветер мог бы занести хоть крошку...
   Очень долгими кажутся нам ночи - более долгими, чем дни!  Тщетно  ждешь
от сна хотя бы минутного  забвения!  Если  смыкаешь  глаза,  то  это  лишь
лихорадочная дрема, полная кошмаров.
   Но сегодня ночью, изнемогая от усталости, я на несколько часов уснул, и
вместе со мной уснул мой голод.
   На следующее утро в шесть часов меня разбудили крики, раздававшиеся  на
плоту. Я вскакиваю и вижу  на  передней  части  плота  негра  Джинкстропа,
матросов Оуэна, Флейпола, Уилсона, Берке, Сандона. Они собрались в кучку и
держат себя вызывающе. Эти  негодяи  завладели  инструментами  плотника  -
топором, пилой, лопатой и угрожают капитану, боцману и Дауласу.  Я  тотчас
же подхожу к Роберту Кертису и тем, кто его окружает. Фолстен  следует  за
мной. У нас нет ничего, кроме перочинных ножей, но тем не менее  мы  полны
решимости защищаться.
   Оуэн и его отряд идут на нас. Эти несчастные пьяны. Ночью  они  разбили
бочонок с водкой и напились.
   Чего они хотят?
   Оуэн  и  негр,  более  трезвые,  чем   остальные,   подстрекают   своих
сторонников убить нас; все охвачены каким-то пьяным бешенством.
   - Долой Кертиса! - кричат они.  -  В  море  капитана!  Командует  Оуэн!
Командует Оуэн!
   Вожак - это Оуэн, а негр - его правая рука. Ненависть этих двух человек
к офицерам проявилась в этом бунте, который даже в случае удачи не улучшит
их положения. Но их мятежники не способны рассуждать; они вооружены, а  мы
нет - и в этом их сила.
   Роберт Кертис, видя, что они  приближаются,  идет  к  ним  навстречу  и
кричит громовым голосом:
   - Сложите оружие!
   - Смерть капитану! - ревет Оуэн.
   Негодяй  жестом  подбадривает  своих  сообщников,  но  Роберт   Кертис,
отстранив пьяных матросов, направляется прямо к нему.
   - Чего ты хочешь? - спрашивает он.
   - Чтобы никто не командовал на плоту! -  отвечает  Оуэн.  -  Здесь  все
равны!
   Глупец! Как будто бы не все равны перед таким бедствием!
   - Оуэн, - вторично говорит капитан, - отдай оружие!
   - Смелее! - кричит Оуэн своим.
   Начинается схватка. Оуэн и Уилсон бросаются на Роберта Кертиса, который
отбивается обломком шеста; Берке и  Флейпол  нападают  на  Фолстена  и  на
боцмана.  Я  сцепился  с  негром  Джинкстропом,  он  размахивает  топором,
стараясь меня ударить. Я пытаюсь обхватить его руками, чтобы  сковать  его
движения, но негодяй сильнее меня. После недолгой борьбы я  чувствую,  что
начинаю слабеть. Но тут Джинкстроп падает,  увлекая  меня  за  собой.  Это
Андре Летурнер схватил его за ногу и повалил.
   Он-то и спас меня. Негр, падая, выпустил оружие, которым я завладел.  Я
хочу размозжить ему голову, но Андре останавливает меня в свою очередь.
   Взбунтовавшиеся матросы  оттеснены  на  переднюю  часть  плота.  Роберт
Кертис, увернувшись от ударов, которые пытался нанести ему  Оуэн,  схватил
топор и размахнулся.
   Но Оуэн отскочил в сторону, и  топор  угодил  прямо  в  грудь  Уилсону.
Негодяй падает навзничь, прямо в воду и исчезает в волнах.
   - Спасите его! Спасите его! - кричит боцман.
   - Но он мертв! - отвечает Даулас.
   - Э! Именно поэтому!.. - вырывается у боцмана, но он не кончает фразы.
   Смертью Уилсона схватка закончилась. Флейпол и Берке, мертвецки пьяные,
лежат без движения, мы бросаемся на Джинкстропа и крепко привязываем его к
подножию мачты.
   С Оуэном совладали плотник и боцман. Роберт Кертис подходит к нему.
   - Молись богу! Ты умрешь! - говорит он.
   - Вам,  видно,  страсть  как  хочется  съесть  меня!  -  отвечает  Оуэн
невообразимо нахальным тоном.
   Этот  ужасный  ответ  спас  ему  жизнь.   Роберт   Кертис,   побледнев,
отбрасывает уже занесенный топор, отходит в  сторону  и  садится  на  край
плота.



39. ПЯТОЕ И ШЕСТОЕ ЯНВАРЯ

   Это происшествие нас глубоко  поразило.  Слова  Оуэна  при  сложившихся
обстоятельствах не могли не потрясти даже сильных духом.
   Немного успокоившись, я горячо поблагодарил молодого Летурнера, который
спас мне жизнь.
   - Вы меня благодарите, - отвечает  он,  -  а  ведь  вам  бы  следовало,
пожалуй, меня проклинать!
   - Вас, Андре!
   - Господин Казаллон, я только продлил ваши мучения!
   - Все равно, господин Летурнер, - говорит подошедшая к нам в эту минуту
мисс Херби, - вы исполнили ваш долг!
   Чувство долга - вот что неизменно поддерживает мисс Херби. Она похудела
от перенесенных лишений; полинявшее платье разорвано, свисает клочьями, но
ни одна жалоба не срывается у нее с языка; молодая  девушка  не  поддается
унынию.
   - Господин Казаллон, - спросила она, - мы обречены на голодную смерть?
   - Да, мисс Херби, - ответил я почти жестко.
   - Сколько времени можно прожить без еды?
   - Дольше, чем принято думать! Может быть, долгие, бесконечные дни!
   - Люди более крепкие страдают сильнее, не так ли? - спрашивает она.
   - Да, но зато они скорее умирают.
   Как я мог так ответить молодой девушке? Я  не  нашел  ни  одного  слова
надежды! Я бросил ей в лицо голую, жестокую  правду!  Или  во  мне  угасло
всякое чувство человечности? Андре Летурнер и его  отец,  присутствовавшие
при этом  разговоре,  поглядывали  на  меня  удивленными  ясными  глазами,
расширенными от голода. Они, должно быть, спрашивают себя, я ли говорю все
это.
   Несколько минут спустя, когда мы остались с глазу на глаз с мисс Херби,
она сказала мне вполголоса:
   - Господин Казаллон, окажете вы мне одну услугу?
   - Да, мисс, - отвечаю я взволнованно; я готов сделать  для  мисс  Херби
все, что в моих силах.
   - Если я умру раньше вас, -  продолжает  мисс  Херби,  -  а  это  может
случиться, ведь я слабее вас, - обещайте бросить мое тело в море.
   - Мисс Херби, я совершенно напрасно...
   - Нет, нет, - протестует она с полуулыбкой, - вы были правы, что именно
так говорили со мной, но обещайте исполнить мою просьбу. Это -  малодушие.
Живая, я ничего не боюсь... Но после смерти... дайте  же  мне  слово,  что
бросите меня в море.
   Я обещал. Мисс Херби  протянула  мне  руку,  и  я  почувствовал  слабое
пожатие ее похудевших пальчиков.
   Прошла еще одна ночь. Минутами мои страдания так жестоки,  что  у  меня
вырываются  стоны;  потом  боли  стихают,  и  на  меня  нападает  какое-то
оцепенение. Очнувшись, я с удивлением вижу, что товарищи мои еще живы.
   По-видимому, лучше других переносит лишения  наш  буфетчик  Хоббарт,  о
котором я почти не упоминал до сих пор. Это низенький человечек  с  хитрой
физиономией и вкрадчивым взглядом; он часто улыбается одними губами, глаза
его всегда полузакрыты, как бы для того, чтобы скрыть  мысли.  Все  в  нем
фальшиво. Я готов присягнуть, что это лицемер. Я уже сказал, что  лишения,
по-видимому, мало отразились на нем... Не  то  чтобы  он  не  жаловался  -
напротив, он без конца хнычет, но, не знаю почему,  это  хныканье  кажется
мне  притворным.  Посмотрим,  что  будет  дальше.  Буду  следить  за  этим
человеком, так как у меня  возникли  на  его  счет  некоторые  подозрения;
хотелось бы проверить их.
   Сегодня, 6 января, Летурнер отозвал меня в сторону и сказал, что  хочет
"поговорить по секрету". Он не желает,  чтобы  его  при  этом  видели  или
слышали.
   Я отправляюсь с ним на  самый  дальний  край  плота,  и,  так  как  уже
наступил вечер, темнота скрывает нас от посторонних взоров.
   - Сударь, - говорит мне вполголоса Летурнер, - Андре  очень  слаб!  Мой
сын умирает с голоду! Сударь, я не могу этого видеть!  Нет,  я  больше  не
могу!
   Летурнер произносит эти слова голосом, в  котором  слышится  сдержанный
гнев, глубокое отчаяние. О! Я понимаю, как должен страдать этот отец!
   - Нельзя терять надежду, - говорю я, беря его за руку.  -  Какое-нибудь
судно...
   - Сударь, - продолжает отец, прерывая меня, - я говорю с вами совсем не
для того, чтобы выслушивать банальные утешения. Никакого судна  не  будет,
вам это хорошо известно. Нет. Я имею в виду совсем другое. Сколько времени
мой сын, вы сами и все остальные ничего не ели?
   - Запас сухарей кончился второго января. Сегодня  шестое.  Значит,  уже
четыре дня... - отвечаю я на этот неожиданный вопрос.
   - Четыре дня как вы не ели! - заканчивает Летурнер. - Ну,  а  я  не  ел
восемь дней!
   - Восемь дней!
   - Да! Я сберегал сухари для моего сына.
   У меня выступают слезы на глазах. Я беру за руку  Летурнера...  Я  едва
могу говорить. Я смотрю на него!.. Восемь дней!
   - Сударь, - произношу я наконец, - что я могу сделать для вас?
   - Тсс! Не так громко! Чтобы никто не слышал!
   - Говорите же!
   - Я хочу, - шепчет он, - я желаю, чтобы вы предложили Андре...
   - А вы разве не можете?..
   - Нет! Нет!.. Он понял бы, что  я  лишал  себя  пищи  ради  него!..  Он
отказался бы... Нет! Надо, чтобы это исходило от вас...
   - Господин Летурнер!..
   - Умоляю вас! окажите мне эту услугу...  величайшую  из  всех...  Между
прочим... за ваш труд...
   При этих словах Летурнер берет мою руку и тихонько гладит ее.
   - За ваш труд... Вы покушаете сами... немного!..
   Бедный отец! Слушая его, я дрожу, как ребенок. Я весь трепещу, и сердце
у меня громко стучит! А Летурнер тихонько вкладывает мне в руку  маленький
кусочек сухаря.
   - Берегитесь, чтобы никто вас не видел! - говорит он. - Эти  звери  вас
убьют. Вот тут дневная порция, но завтра я дам вам столько же.
   Несчастный отец не верит мне! И, быть может, он прав: почувствовав этот
кусочек сухаря в своей руке, я чуть не поднес его ко рту!
   Я устоял, и пусть читатели поймут все, что  не  в  силах  выразить  мое
перо! Ночь наступила внезапно, как всегда на низких широтах.  Я  незаметно
подхожу к Андре Летурнеру и отдаю ему кусочек сухаря, будто бы сбереженный
мною.
   Молодой человек, не раздумывая, хватает его.
   - А отец? - спрашивает он, опомнившись.
   Я отвечаю, что господин Летурнер получил столько же... И я тоже...  Что
завтра... и в следующие дни... я смогу давать ему по  такой  же  порции...
Пусть берет... Пусть берет, не колеблясь!
   Андре не поинтересовался, откуда у меня этот сухарь,  он  жадно  поднес
его ко рту.
   В этот вечер, несмотря на предложение  Летурнера,  я  не  ел  ничего!..
Ничего!..



40. СЕДЬМОЕ ЯНВАРЯ

   Морская  вода,  почти  беспрестанно   заливающая   плот,   как   только
поднимается волнение, стала разъедать кожу на ногах у некоторых  матросов.
Оуэн, которого боцман после  бунта  держит  связанным  на  переднем  конце
плота, находится в самом плачевном состоянии.  По  нашей  просьбе  с  него
сняли веревки. Сандон и Берке тоже пострадали от едкой соленой воды, а  мы
пока пощажены: волны почти не доходят до задней части плота.
   Сегодня  боцман,  обезумев  от  голода,  стал  грызть  куски   парусов,
деревянные шесты. У меня еще и сейчас отдается в  ушах  скрип  его  зубов.
Несчастный не в силах дольше  выносить  такие  мучения  и  старается  хоть
чем-нибудь наполнить желудок, чтобы обмануть голод. После  долгих  поисков
он, наконец, находит болтающийся на одной из мачт обрывок кожи. Ведь  кожа
все же вещество органическое, и он пожирает ее  с  невыразимой  жадностью.
По-видимому, боцману становится легче. Все мы следуем его примеру. Кожаная
шляпа, козырьки фуражек, все съедобное, что мы сумели отыскать, - все идет
в ход. В  нас  говорит  какой-то  звериный  инстинкт,  которого  мы  не  в
состоянии подавить. В эту минуту, можно подумать, что в  нас  не  осталось
ничего человеческого. Никогда не забуду этой сцены!
   Если голод и не утолен, то по крайней мере  рези  в  желудке  на  время
утихли. Но некоторые из нас не могли вынести этой отвратительной пищи:  их
вырвало.
   Прошу извинить меня за эти подробности! Я должен  передать  без  утайки
все, что перестрадали потерпевшие  кораблекрушение  на  "Ченслере".  Пусть
читатели  узнают  из  моего  рассказа,  сколько  моральных  и   физических
страданий может вынести человеческое существо! Пусть это послужит  уроком,
вынесенным из моего дневника! Расскажу решительно обо всем; к сожалению, я
предчувствую, что мы не достигли еще предела наших мучений!
   Во время этой сцены я  сделал  наблюдение,  подтвердившее  мои  догадки
насчет буфетчика. Хоббарт, хотя и хныкал по-прежнему и  даже  больше,  чем
всегда, но к другим не присоединился. Его послушать,  так  он  умирает  от
истощения, но, глядя на него, невольно думаешь, что  он  меньше  страдает,
чем остальные. Не припрятан ли у этого  лицемера  в  каком-нибудь  тайнике
запасец, которым он до сих пор пользуется?  Я  слежу  за  ним,  но  ничего
особенного не открыл.
   Зной по-прежнему нестерпим, в особенности если ветер  не  умеряет  его.
Рацион воды, конечно, недостаточен, но голод, по-видимому, убивает  жажду.
И хотя я думал, что от недостатка воды мы будем страдать еще  больше,  чем
от недостатка пищи, я еще не могу  этому  поверить  или  по  крайней  мере
представить себе это. Да избавит нас господь от новой муки!
   К счастью, в бочонке, который наполовину разбился,  осталось  несколько
пинт воды, а второй еще не тронут. Хотя нас теперь стало меньше,  капитан,
вопреки требованию  некоторых  матросов,  уменьшил  ежедневный  рацион  до
полпинты на душу. Я одобряю эту меру.
   Что касается водки, ее осталось лишь четверть  галлона,  спрятанного  в
надежном месте, назади плота.
   Сегодня,  7  января,  около  половины  восьмого  вечера,  один  из  нас
скончался. Теперь нас осталось только четырнадцать! Лейтенант Уолтер  умер
у меня на руках. Ни я, ни мисс Херби не могли его спасти...  он  уже  свое
отстрадал!
   За несколько минут до смерти Уолтер  поблагодарил  мисс  Херби  и  меня
голосом, который мы с трудом могли расслышать. Из его дрожащих рук  выпало
смятое письмо.
   - Сударь, - сказал он. - Это письмо... от  моей  матери...  я  не  имею
сил... последнее, которое я получил! Она пишет: "Я жду тебя, дитя  мое,  я
хочу свидеться с тобой!" Нет, мама, ты уже не увидишь меня! Сударь...  это
письмо... приложите его к моим губам... я хочу поцеловать  его...  Мама...
боже!..
   Я вложил это письмо в холодеющую руку лейтенанта Уолтера  и  помог  ему
поднести его к губам. Его взгляд на мгновение оживился, я  услышал  слабый
звук поцелуя...
   Лейтенант Уолтер умер! Господи, прими его душу!



41. ВОСЬМОЕ ЯНВАРЯ

   Всю ночь я провел возле  тела  несчастного  лейтенанта,  а  мисс  Херби
несколько раз приходила молиться за усопшего.
   Когда наступило утро, труп уже совершенно остыл. Я спешил... Да! Спешил
бросить его в море. Я просил Роберта Кертиса помочь мне в  этом  печальном
деле. Мы завернем покойника в жалкие остатки одежды и предадим  погребению
в морской пучине; надеюсь, что из-за крайней худобы лейтенанта тело его не
всплывет на поверхность.
   Роберт Кертис и я, приняв  меры,  чтобы  нас  не  видели,  извлекли  из
карманов лейтенанта кой-какие предметы, которые будут переданы его матери,
если один из нас выживет.
   Заворачивая труп в одежду, которая должна послужить ему саваном,  я  не
мог не содрогнуться от ужаса.
   Правой ноги не было, вместо нее торчал окровавленный обрубок!
   Кто виновник этого кощунства? Должно быть, ночью меня одолела усталость
и кто-то воспользовался моим сном, чтобы изувечить труп  Уолтера.  Кто  же
это сделал?
   Роберт Кертис бросает  вокруг  гневные  взгляды.  Но  на  плоту  мы  не
заметили ничего необычного;  тишина  прерывается  время  от  времени  лишь
стонами. Может быть, за нами следят! Поспешим бросить эти останки в  море,
чтобы избежать еще больших ужасов!
   Прочтя заупокойную молитву, мы  бросаем  труп  в  воду.  Он  тотчас  же
исчезает в волнах.
   - Черт возьми! Хорошо питаются акулы!
   Кто это сказал? Я оборачиваюсь. Это негр Джинкстроп.
   Боцман стоит возле меня.
   - Эта нога... - спрашиваю  я  у  него.  -  Вы  думаете,  что  они,  эти
несчастные...
   - Нога?.. Ах да! - как-то странно отвечает боцман. -  Впрочем,  это  их
право!
   - Их право?! - кричу я.
   - Сударь, - говорит мне боцман, - лучше съесть мертвого, чем живого.
   Я не знаю, что ответить на эти холодно  сказанные  слова,  и  ложусь  в
конце плота.
   Часов в одиннадцать случилось, однако, счастливое событие.
   Боцман, который еще с утра закинул свои удочки, на это