т раз поймал трех
рыб - крупные экземпляры трески, длиною в восемьдесят сантиметров  каждая.
Эта рыба в сушеном виде известна под названием "stokfish".
   Едва боцман вытащил свою добычу, как матросы накинулись на нее. Капитан
Кертис, Фолстен и я бросаемся, чтобы их удержать,  и  вскоре  нам  удается
установить порядок. Три рыбы на четырнадцать человек -  это  немного,  но,
как бы то ни было, каждый получит свою долю.  Одни  пожирают  рыбу  сырой,
можно даже сказать живой, и их большинство. У других  -  Роберта  Кертиса,
Андре Летурнера и мисс Херби - хватает силы воли подождать.  Они  зажигают
на углу плота несколько кусков дерева и обжаривают свою порцию на вертеле.
У меня для этого слишком мало выдержки, и я  глотаю  сырое,  окровавленное
мясо!
   Летурнер-отец проявил такое же нетерпение, как и другие, он  набросился
на свою порцию рыбы, точно голодный волк. Не могу понять,  как  еще  может
жить этот несчастный человек, так долго лишенный пищи.
   Я сказал, что боцман очень обрадовался, вытащив рыбу. Его радость  была
так велика, что походила на бред.
   Если такие уловы будут повторяться, то они могут спасти нас от голодной
смерти.
   Я вступаю в разговор с боцманом и предлагаю ему повторить попытку.
   - Да! - говорит он. - Да... Конечно... я попытаюсь... Попытаюсь!..
   - Почему же вы не закидываете удочек? - спрашиваю я.
   - Не теперь! - отвечает он уклончиво. -  Крупную  рыбу  удобнее  ловить
ночью, да и насадку надо беречь. Дураки мы,  ничего  не  сохранили,  чтобы
приманивать рыбу!
   Он прав, и возможно, что эта ошибка непоправима.
   - Однако, - говорю я, - раз вам удалось без насадки...
   - Насадка была.
   - И хорошая?
   - Отличная, сударь, раз рыба клюнула!
   Я смотрю на боцмана, а он на меня.
   - И у вас осталось еще что-нибудь для заправки удочек? - спрашиваю я.
   - Да, - тихо отвечает боцман и уходит, не прибавив ни слова.
   Скудная пища, которую мы проглотили,  придала  нам  силы,  а  вместе  с
силами явился и проблеск надежды. Мы говорим об улове боцмана и  не  можем
поверить, чтобы нам не удалось  наудить  еще  рыбы.  Может  быть,  судьба,
наконец, устанет преследовать нас?
   Мы начинаем вспоминать о прошлом - доказательство  того,  что  на  душе
стало спокойнее. Мы живем  уже  не  только  мучительным  настоящим  и  тем
ужасным будущим, которое нас  ожидает.  Отец  и  сын  Летурнеры,  Фолстен,
капитан и я вспоминаем обо всем, что случилось с  нами  после  катастрофы.
Погибшие товарищи  наши,  подробности  пожара,  кораблекрушение,  островок
Хэм-Рок,  погружение  "Ченслера"  в  воду,  ужасное  плавание  на  марсах,
постройка плота, буря - все эти эпизоды, которые кажутся нам теперь такими
далекими, проходят перед нами. Да! все это было, а мы еще живем!
   Живем! Разве это называется жить! Из двадцати восьми  человек  осталось
только четырнадцать, а скоро нас, может быть, будет только тринадцать!
   - Несчастливое число, - говорит молодой Летурнер, - но нам будет трудно
подыскать четырнадцатого!
   Ночью с 8 на 9 января боцман снова закидывает удочки  с  заднего  конца
плота, и сам остается, чтобы следить за  ними,  никому  не  доверяя  этого
дела.
   Утром  я  подхожу  к  нему.  День  едва  забрезжил.  Боцман   старается
проникнуть своим горящим взглядом в самую глубину  темной  пучины.  Он  не
видит меня, даже не слышит моих шагов.
   Я слегка дотрагиваюсь до его плеча. Он оборачивается.
   - Ну как, боцман?
   - А так, что эти проклятые акулы проглотили мою наживку! - отвечает  он
глухим голосом.
   - И у вас больше не осталось ее?
   - Нет! И знаете ли вы, что  это  доказывает,  сударь?  -  прибавил  он,
сжимая мое плечо. - Что не надо делать ничего наполовину!
   Я закрываю ему рот рукой! Я понял!..
   Бедный Уолтер!



42. С ДЕВЯТОГО ПО ДЕСЯТОЕ ЯНВАРЯ

   Сегодня опять наступил штиль. Солнце пылает, ветер спал, и ни  малейшей
ряби не видно на гладкой поверхности моря, которое едва заметно колышется.
Если здесь нет какого-нибудь  течения,  которое  мы  все  равно  не  можем
определить, плот, вероятно, находится на одном месте.
   Я уже сказал, что жара стоит нестерпимая. Поэтому и жажда причиняет нам
еще большие муки, чем голод. У большинства из нас от сухости стянуло  рот,
горло и гортань; вся слизистая оболочка затвердевает от горячего  воздуха,
вдыхаемого нами.
   По моим настояниям капитан на этот раз изменил порядок выдачи воды.  Он
удвоил нам рацион, и мы кое-как утоляем жажду четыре раза в день. Я говорю
"кое-как", ибо оставшаяся вода слишком тепла, хотя бочку и покрыли  куском
парусины.
   Словом, день выдался тяжелый. Матросы под влиянием голода снова впали в
отчаяние.
   Вечером взошла почти полная луна, но ветра по-прежнему не было. Все  же
прохладная  тропическая  ночь  приносит  некоторое  облегчение.  Но   днем
температура невыносима. Жара все усиливается, и мы из этого заключаем, что
плот сильно относит к югу.
   Мы уже перестали искать глазами берег, и нам  кажется,  что  на  земном
шаре нет ничего, кроме соленой воды. Всюду и везде лишь бесконечный океан!
   Десятого - тот же штиль, та же  температура.  С  неба  падает  огненный
дождь, и мы дышим раскаленным воздухом. Жажда становится нестерпимой,  она
так терзает нас, что мы забываем муки голода, алчно ожидая  минуты,  когда
Роберт Кертис выдаст каждому его рацион - несколько  жалких  капель  воды.
Ах! Только бы напиться всласть, хотя бы после пришлось  умереть,  исчерпав
весь запас воды!
   Сейчас полдень! Один из наших спутников вдруг  закричал  от  боли.  Это
несчастный Оуэн; лежа на передней части плота, он  корчится  в  ужаснейших
судорогах. Я иду, пошатываясь, к Оуэну. Как ни расценивать его  поведение,
надо из чувства человечности облегчить его страдания.
   Вдруг матрос Флейпол тоже испускает крик. Я оборачиваюсь.
   Флейпол стоит, прислонившись к мачте, и  указывает  рукой  на  какую-то
точку, появившуюся на горизонте.
   - Судно! - кричит он.
   Все вскакивают. На плоту - полное безмолвие. Вслед за  другими  встает,
сдерживая стоны, и Оуэн.
   В самом деле,  в  направлении,  указанном  Флейполом,  виднеется  белая
точка. Но движется ли она? Парус  ли  это?  Какого  мнения  на  этот  счет
моряки, обладающие таким острым зрением?
   Я  слежу  за  Робертом  Кертисом,  который  стоит,  скрестив  руки,   и
всматривается  в  белую  точку.  Все  мускулы  на  его  лице   напряглись,
подбородок поднят, брови насуплены, глаза  прищурены,  пристальный  взгляд
прикован к горизонту. Если эта белая точка - парус, капитан не ошибется.
   Но Роберт Кертис разочарованно встряхивает головой, руки его  бессильно
опускаются.
   Я смотрю. Белой точки не видно. То был  не  корабль,  нет,  а  какое-то
отражение, гребень мелькнувшей волны.
   Если же это судно, то оно уже исчезло!
   Какая тоска охватила нас после мгновенно  блеснувшей  надежды!  Все  мы
снова заняли привычные места. Один Роберт Кертис недвижимо стоит на месте,
хоть и не смотрит больше на горизонт.
   Тут Оуэн начинает вопить еще  громче  прежнего.  Он  весь  корчится  от
нестерпимых болей. На него страшно смотреть. Горло  у  него  спазматически
сжимается, язык сух, живот вздулся, пульс нитевидный, частый, с перебоями.
Сильнейшие судороги сотрясают его тело, временами его  даже  подбрасывает.
По этим симптомам можно безошибочно определить, что Оуэн отравился  окисью
меди.
   У нас нет необходимых противоядий.  Можно  лишь  вызвать  рвоту,  чтобы
очистить желудок Оуэна от его содержимого. Обычно с этой целью применяется
теплая вода, и я обращаюсь к капитану с просьбой дать мне ее хоть немного.
Кертис соглашается. Так как в первом бочонке вода уже  кончилась,  я  хочу
зачерпнуть из другого, еще нетронутого, но Оуэн поднимается  на  колени  и
кричит голосом, уже не похожим на человеческий:
   - Нет, нет, нет!
   Почему он отказывается? Я подхожу к Оуэну и объясняю ему,  что  намерен
сделать. Он еще решительнее заявляет, что этой воды пить не будет.
   Тогда я пытаюсь вызвать рвоту тем, что щекочу ему небо,  и  вскоре  его
начинает рвать синеватой жидкостью. Теперь совершенно ясно: Оуэн отравился
сернокислой окисью меди, иначе говоря купоросом, и, что бы мы  ни  делали,
он погиб!
   Но как он отравился? После рвоты Оуэну становится  немного  лучше.  Он,
наконец, в состоянии говорить. Капитан и я расспрашиваем его...
   Я даже не пытаюсь описать впечатление, которое произвел  на  нас  ответ
несчастного матроса!
   Оуэн, терзаемый  жаждой,  украл  несколько  пинт  воды  из  нетронутого
бочонка!.. Вода в этом бочонке отравлена!



43. С ОДИННАДЦАТОГО ПО ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ ЯНВАРЯ

   Оуэн умер ночью в страшнейших мучениях.
   Да, правда! В бочонке был прежде купорос. Это факт. Но по какой роковой
случайности этот  бочонок  использовали  для  хранения  воды  и  почему  -
случайность, еще более прискорбная, - он попал к нам на плот?.. Не все  ли
равно? Одно ясно: воды у нас больше нет.
   Тело Оуэна пришлось бросить в  море,  так  как  оно  тотчас  же  начало
разлагаться. Боцман не мог даже использовать его для заправки удочек;  оно
превратилось в какую-то рыхлую массу. Смерть  этого  несчастного  даже  не
принесла нам пользы.
   Все мы понимаем, в каком очутились положении, и не можем  вымолвить  ни
слова. Да и что тут скажешь? Нам даже тяжело слышать собственный голос. Мы
стали очень раздражительны, и лучше уж нам не разговаривать друг с другом,
так как малейшее слово, взгляд, жест могут вызвать взрыв  ярости,  которую
невозможно сдержать. Я не понимаю, как мы еще не помешались.
   Двенадцатого января  мы  не  получили  нашего  обычного  рациона  воды:
накануне была выпита последняя капля. На небе ни единого облачка.  Надежды
на дождь нет, и будь у нас термометр, он, вероятно,  показал  бы  104oF  в
тени (+40oC), если бы на плоту была тень.
   Тринадцатого положение не  изменилось.  Морская  вода  начинает  сильно
разъедать мне ноги, но я почти не замечаю боли. У тех же, кто  уже  раньше
страдал от этих язв, состояние ухудшилось.
   Ах, подумать только, что если можно было бы превратить  в  пар  морскую
воду, а затем ее конденсировать, она стала бы пригодной для питья! Она уже
не содержала бы соли и ее можно было бы пить!  Но  у  нас  нет  ни  нужных
приборов, ни возможности их изготовить.
   Сегодня боцман и два матроса выкупались, рискуя угодить в пасть  акулы.
Купанье немного освежает.  Троих  наших  спутников  и  меня,  людей,  едва
умеющих плавать,  спустили  на  веревке  в  воду,  где  мы  пробыли  около
получаса. В это время Роберт Кертис наблюдал за морем. К счастью, акулы не
появлялись. Несмотря на все уговоры, мисс Херби  не  захотела  последовать
нашему примеру, хотя она сильно страдает.
   Четырнадцатого, часов в одиннадцать утра,  капитан  подошел  ко  мне  и
сказал шепотом:
   - Не волнуйтесь, господин Казаллон, не  привлекайте  к  себе  внимания.
Возможно, что я ошибаюсь, и мне не хочется причинить нашим спутникам новое
разочарование.
   Я смотрю на Роберта Кертиса.
   - На этот раз, - заявляет он, - я действительно заметил судно!
   Капитан хорошо сделал, что предупредил  меня,  так  как  я  мог  бы  не
совладать с собой.
   - Взгляните, - прибавляет он. - Вон там, за левым бортом!
   Я встаю, прикидываясь равнодушным, хотя на самом деле очень волнуюсь, и
оглядываю дугу горизонта, на которую указал Роберт Кертис.  Я  не  обладаю
острым зрением моряка, но все же различаю еле  заметные  очертания  судна,
идущего под всеми парусами.
   Почти тотчас же боцман, уже несколько минут смотревший в ту же сторону,
вскрикивает:
   - Судно!
   Показавшийся на горизонте  корабль  сначала  не  производит  ожидаемого
впечатления. То ли не верят в его появление, то ли силы уже иссякли. Никто
не двигается с места. Но после того как  боцман  несколько  раз  повторил:
"Судно! судно!" - все взоры обратились, наконец, к горизонту.
   На этот раз ошибиться  невозможно.  Мы  его  видим,  этот  корабль,  на
который уже перестали надеяться. Но увидят ли нас оттуда?
   Матросы стараются определить, что это за корабль и, в особенности, куда
он держит курс.
   Роберт Кертис, долго и пристально смотревший на горизонт, говорит:
   - Это бриг, он идет в бейдевинд, правым галсом.  Если  он  пройдет  два
часа в том же направлении, то непременно перережет нам дорогу.
   Два часа! Два века! Но судно может с минуты на минуту переменить  курс,
тем более что оно, вероятно, лавирует против встречного  ветра.  Если  это
так, то, кончив маневр, оно пойдет левым галсом и исчезнет.  Ах,  если  бы
корабль шел по ветру  или  со  спущенными  парусами,  мы  имели  бы  право
надеяться!
   Надо, чтобы нас увидели с судна! Надо во что бы то ни  стало  добиться,
чтобы нас заметили оттуда! Роберт Кертис приказывает подавать всевозможные
сигналы, ибо бриг находится еще милях в  двенадцати  к  востоку  и  криков
наших там не услышат. Огнестрельного оружия у  нас  нет,  и  мы  не  можем
привлечь внимание выстрелами. Поднимем же какой-нибудь  флаг  на  верхушку
мачты. Шаль мисс Херби - красная, а этот цвет лучше  всего  выделяется  на
фоне моря и неба.
   Мы поднимаем вместо флага шаль мисс Херби, и легкий ветер,  покрывающий
рябью поверхность воды, тихонько треплет его. Когда  флаг  развевается,  в
сердце  закрадывается  надежда.  Утопающий,  как  известно,  хватается  за
соломинку.
   Для нас эта соломинка - флаг.
   Целый час  мы  попеременно  переходим  от  надежды  к  отчаянию.  Бриг,
по-видимому, приближается к плоту, но иногда он словно останавливается,  и
мы спрашиваем себя, уж не повернет ли он обратно.
   Как медленно плывет судно! А между тем оно  идет  под  всеми  парусами,
можно различить бом-брамсели, стаксели и чуть ли  не  корпус  корабля  над
горизонтом. Но ветер слаб, а если он  еще  спадет!..  Мы  отдали  бы  годы
жизни, чтобы стать старше на один час!
   В половине первого боцман и капитан определяют, что бриг  находится  от
нас на расстоянии девяти миль. Значит, за полтора часа он сделал всего три
мили. Легкий ветерок, проносящийся над нашими головами, вряд ли доходит до
него. Теперь мне кажется, что паруса брига  уже  не  надуваются,  что  они
повисли вдоль мачт. Я смотрю, не поднимется ли  ветер,  но  волны  кажутся
уснувшими, и дуновение, на которое мы возлагали такие  надежды,  замирает,
едва возникнув.
   Я стою на корме плота вместе с Летурнерами и мисс Херби;  мы  поминутно
переводим взгляд с судна на  капитана.  Роберт  Кертис  застыл  на  месте,
опершись о мачту рядом с боцманом. Глаза их ни на минуту не отрываются  от
брига. Мы читаем на их лицах волнение, которое они не  в  силах  побороть.
Никто не проронил ни слова до тех пор, пока плотник Даулас  не  крикнул  с
отчаянием, не поддающимся описанию:
   - Он поворачивает!
   Вся наша жизнь  сосредоточилась  в  это  мгновение  в  глазах.  Все  мы
вскочили, некоторые встали на колени. Вдруг у боцмана  вырывается  ужасное
ругательство. Судно находится в девяти милях от нас, и с этого  расстояния
там  не  могли  заметить  наш  сигнал!  Плот  же  -  всего  только  точка,
затерявшаяся среди  водного  простора  в  ослепительном  сиянии  солнечных
лучей. Его не увидишь. И его не видели! Ведь капитан корабля, кто бы он ни
был, не может быть  настолько  бесчеловечен,  чтобы  уйти,  не  подав  нам
помощи! Нет! Это невероятно. Он нас не видел!
   - Огня! огня! - вдруг вскрикнул Роберт Кертис. - Давайте зажжем костер!
Друзья мои! Друзья! Это наш последний шанс - иначе нас не заметят!
   На передний конец плота бросили несколько  досок,  сложили  костер.  Их
зажгли не без труда, так как они отсырели. Тем лучше: дым  будет  гуще  и,
значит, заметнее. Огонь вспыхивает,  в  воздух  поднимается  почти  черный
столб дыма. Если бы это было ночью, если бы темнота наступила прежде,  чем
бриг исчезнет из вида, пламя увидели бы даже на таком далеком расстоянии.
   Но часы бегут, огонь гаснет!..
   Чтобы смириться после этого, чтобы подчиниться божьей воле, надо  иметь
над собой власть, которую я уже потерял. Нет! Я не  могу  верить  в  бога,
обманувшего нас минутной надеждой,  которая  лишь  усилила  наши  муки.  Я
богохульствую, как богохульствовал боцман... Моего плеча коснулась  чья-то
слабая рука, и я увидел мисс Херби. Она указывает мне на небо!
   Но это уже слишком! Я ничего не хочу видеть,  я  ложусь  под  парус,  я
прячусь, и из груди моей вырываются рыдания...
   В это время судно поворачивает на другой галс,  медленно  удаляется  на
восток; три часа спустя самый зоркий  глаз  уже  не  мог  бы  заметить  на
горизонте его развернутые паруса.



44. ПЯТНАДЦАТОЕ ЯНВАРЯ

   После этого последнего удара судьбы нам остается  одно:  ждать  смерти.
Раньше или позже, но она придет.
   Сегодня на западе появились облака. Потянул ветерок. Жару  стало  легче
переносить,  и,  вопреки  нашей  подавленности,   мы   чувствуем   влияние
происшедшей перемены. Я с удовольствием вдыхаю менее сухой  воздух.  Но  с
тех пор как боцман поймал рыбу, мы  ничего  не  ели,  то  есть  уже  целую
неделю. На плоту нет ни крошки. Вчера  я  дал  Андре  Летурнеру  последний
кусок сухаря, сбереженного стариком. Господин Летурнер плакал, вручая  мне
его.
   Еще вчера негру Джинкстропу удалось освободиться от своих пут, и Роберт
Кертис не отдал приказания снова связать его. Да и к чему! Негодяй  и  его
сообщники изнурены продолжительным постом. Что они могут предпринять?
   Сегодня  показалось  несколько  крупных  акул;  их  черные  плавники  с
необыкновенной быстротой рассекают воду. Я невольно думаю, что  это  живые
гробы, которые вскоре поглотят наши жалкие останки. Акулы  уже  не  пугают
меня, а скорее притягивают. Они почти вплотную подплывают к бортам  плота,
и одно из этих чудовищ чуть не откусило руку Флейполу,  опустившему  ее  в
воду.
   Боцман, широко раскрыв  глаза  и  стиснув  зубы,  неподвижным  взглядом
следит за акулами. Он рассматривает их совсем с другой точки  зрения,  чем
я: как бы съесть их, вместо того чтобы быть съеденным ими. Поймай он  хоть
одну, уж он не побрезговал бы ее жестким мясом. Да и мы тоже.
   Боцман хочет попытаться. И так как у нас нет крюка,  к  которому  можно
было бы прикрепить веревку, надо  его  сделать.  Роберт  Кертис  и  Даулас
поняли замысел боцмана и стали совещаться, все время бросая в море обломки
шестов или куски веревок, чтобы удержать акул вокруг плота.
   Даулас взял свой плотничий  топорик,  которым  он  собирается  заменить
крюк. Возможно, что этот инструмент зацепится лезвием или  противоположным
концом за пасть акулы, если  она  попытается  его  проглотить.  Деревянную
ручку  топорика  привязали  к  крепкому  канату,  другой  конец   которого
прикрепили к одному из столбов плота.
   Эти приготовления еще обостряют наш голод. Мы задыхаемся от нетерпения.
Мы стараемся удержать акул всеми возможными средствами. Крюк готов,  но  у
нас нет ничего  для  приманки.  Боцман  ходит  взад  и  вперед  по  плоту,
разговаривает сам с собой, обшаривает все углы, и порой мне  кажется,  что
он проверяет, не умер ли кто-нибудь из нас.
   Приходится прибегнуть к средству, уже  однажды  испробованному:  боцман
обертывает топорик красным лоскутом, оторванным от той же шали мисс Херби.
   Но сначала он удостоверяется, все ли  в  порядке.  Крепко  ли  привязан
топорик? Хорошо ли прикреплена снасть к плоту? Достаточно ли прочен канат?
Боцман все проверяет и только затем бросает свой снаряд на воду.
   Море прозрачно, в нем без  труда  можно  разглядеть  любой  предмет  на
глубине ста футов. Я  вижу,  как  топорик,  обернутый  в  красный  лоскут,
медленно опускается. Алое пятно отчетливо выделяется в синей воде.
   Все мы, и пассажиры и моряки, наклонились над  фальшбортом  в  глубоком
молчании. Но с тех пор как мы стараемся раздразнить акул нашей  приманкой,
они как будто исчезли. Впрочем, вряд ли эти  прожорливые  создания  уплыли
далеко, их так много  в  этих  местах,  что  любая  добыча  -  даже  самая
незавидная - будет прогл