шали  такой  добротой,  что  я
решился сделать шаг вперед.
   - Ваше величество... - сказал я.
   - Что вы хотите?
   - Ваше величество, разрешите подать вам прошение.
   Я достал из кармана бумагу. Лицо государя омрачилось.
   - Известно ли вам, сударь, - сказал он, - что  я  нарочно  уезжаю  из
Петербурга, чтобы избавиться от этих прошений?
   - Знаю, ваше величество, - отвечал я, - и не отрицаю смелости  своего
поступка. Но, быть может, для этого  прошения  вы  сделаете  исключение,
потому что оно содержит ходатайство очень важного лица.
   - Кого же именно? - спросил император.
   - Августейшего брата вашего величества, его императорского высочества
великого князя Константина.
   - А, - произнес государь и протянул было руку, но тут же отдернул ее.
   - Нет, сударь, - решительно произнес государь, - я не  возьму  его  у
вас, потому что завтра мне подадут тысячу прошений, и  я  вынужден  буду
бежать отсюда. Но, - продолжал он, - я посоветую вам бросить прошение  в
городской почтовый ящик. Я сегодня  же  получу  его,  а  послезавтра  вы
будете иметь мой ответ.
   Я последовал его совету и послал свое прошение по почте.  И,  как  он
говорил, два дня спустя получил ответ.
   Это было свидетельство на звание учителя фехтования  в  императорском
корпусе инженерных войск с присвоением мне чина капитана.

Глава 7

   Как только мое положение определилось, я решил переехать из гостиницы
"Лондон" на частную квартиру. В поисках ее я принялся бегать по  городу,
что помогло мне лучше ознакомиться с Петербургом и его обитателями.
   Граф Алексей Анненков сдержал свое обещание. Благодаря  ему  я  нашел
ряд учеников, которых без его рекомендации я не  получил  бы  в  течение
целого года. Ученики эти были: Нарышкин, граф Бобринский, незаконный сын
Екатерины и Потемкина; командир Преображенского полка  князь  Трубецкой;
петербургский градоначальник генерал Горголи,  несколько  представителей
лучших  фамилий  Петербурга  и,  наконец,  два-три   польских   офицера,
служивших в русской армии.
   Первое, что меня особенно  поразило  у  русских  вельмож,  -  это  их
гостеприимство, добродетель, которая, как известно,  редко  уживается  с
цивилизацией.  По  примеру  Людовика  XIV,  возведшего  в  потомственное
дворянское достоинство шесть  наиболее  заслуженных  парижских  учителей
фехтования, император  Александр  считал  фехтование  искусством,  а  не
ремеслом. Недаром он пожаловал моим товарищам  и  мне  довольно  высокие
офицерские  чины.   Ни   в   одной   стране   я   не   встречал   такого
аристократически-доброжелательного отношения к себе, как  в  Петербурге,
отношения, которое не унижает того,  кто  оказывает  его,  но  возвышает
того, кому оно оказывается.
   Гостеприимство русских тем приятнее для иностранцев,  что  в  русских
домах  бывает  весело  благодаря   именинам,   рождениям   и   различным
праздникам, которых в России множество. Таким образом,  имея  более  или
менее обширный круг знакомых, человек может обедать по  два-три  раза  в
день и столько же раз бывать вечером на балах.
   У учителей в России есть еще другое весьма приятное преимущество:  на
них смотрят здесь почти  как  на  членов  семьи.  Любой  учитель  быстро
становится не то другом, не то родным своих хозяев,  и  такое  положение
сохраняется за ним до тех пор, пока он сам того пожелает.
   Именно такое отношение к себе я  встретил  в  семьях  некоторых  моих
учеников, особенно у петербургского градоначальника,  генерала  Горголи,
одного из лучших, благороднейших людей, каких я когда-либо знал. Грек по
происхождению,  красавец  собою,  высокого  роста,   ловкий,   прекрасно
сложенный, он, как и граф Алексей Орлов и граф Бобринский,  являл  собою
тип настоящего русского барина.
   Весьма способный к спорту, начиная с верховой езды и кончая  игрою  в
мяч, прекрасный фехтовальщик, человек великодушный, как древний  боярин,
Горголи  был  настоящим  провидением  как  иностранцев,  так   и   своих
сограждан, для которых был доступен в любое время дня и ночи.
   В таком городе, как Санкт-Петербург, то  есть  в  этой  монархической
Венеции, где слухи,  едва  возникнув,  тут  же  замирают,  где  Мойка  и
Екатерининский канал, как  Гвидеччи  и  д'Орфано  в  настоящей  Венеции,
безмолвно  поглощают  свои   жертвы,   где   будочники,   дежурящие   на
перекрестках, внушают обывателям скорее опасения, чем надежду на защиту,
- генерал Горголи был всеобщим любимцем.
   Видя его разъезжающим  в  дрожках,  запряженных  парой  быстрых,  как
газели, лошадей, сменяемых по четыре  раза  в  день,  жители  Петербурга
чувствуют, что провидение послало им недремлющее око, охраняющее  их  от
всяких бед. В течение тех двадцати лет, что Горголи был полицеймейстером
Петербурга, он не покинул города ни на один день.
   Мне кажется поэтому, что нет  другого  такого  города,  где  бы  люди
чувствовали себя так спокойно ночью,  как  в  Санкт-Петербурге.  Полиция
следит одновременно  за  заключенными  в  тюрьмах  и  за  преступниками,
которые  еще  гуляют  на  свободе.  На  улицах  возвышаются  там  и  сям
деревянные башни значительно выше  обыкновенных  домов,  большею  частью
двух-трехэтажные. День и ночь на этих башнях дежурят  по  два  пожарных.
Заметив далекое зарево, дым или огонь, они тотчас же звонят  в  колокол,
находящийся во дворе пожарной части.  Пока  в  бочки  с  водой  впрягают
лошадей, они указывают квартал города, где произошел пожар, куда  тотчас
же выезжают  пожарные.  Расстояние  до  разных  пунктов  города  заранее
вычислено, и они покрывают его в незначительное  время.  Это  совсем  не
похоже на то, что бывает во Франции: у нас люди  из  загоревшегося  дома
сами бегут будить пожарных, а здесь, наоборот, пожарные будят  тех,  кто
горит: вставайте, мол, ваш дом в огне. Что касается краж со  взломом,  в
Петербурге их почти нечего бояться. Если грабитель или  вор  (это  слово
точнее  характеризует  подобного  рода  вид  посягательства   на   чужую
собственность) - человек русский, то он ни за что не взломает ни дверей,
ни замка. Вы можете смело доверить любому мужику охрану целой  квартиры,
лишь бы она была заперта, или письмо, в которое  вы  при  нем  положите,
скажем, десять тысяч рублей банковыми билетами, -  и  у  вас  ничего  не
пропадет, но не  доверяйте  ему  нескольких  копеек:  он  непременно  их
стянет.
   Это относится к тем горожанам, которые сидят у себя дома.
   А  тем,  кто  находится  на  улице,  нужно  прежде  всего   опасаться
будочников, поставленных для их защиты. Но эти будочники  так  трусливы,
что один человек с пистолетом или даже с палкой в руке может прогнать их
целый  десяток.  Поэтому  они  нападают  обыкновенно   на   каких-нибудь
запоздалых уличных девок, которые немного теряют, если их ограбят, и для
которых изнасилование не составляет особой неприятности. Но есть и нечто
хорошее в будочниках. Несмотря на фонари, ночью в Петербурге бывает  так
темно, что лошади рискуют на каждом шагу налететь друг  на  дружку,  вот
тут-то будочник незаменим. Глаза у него так зорки,  что  даже  в  полной
темноте  он  различает  неслышно  приближающийся  экипаж  или   сани   и
предупреждает седоков об опасности.
   С сентября по март служба этих несчастных будочников, которым платят,
как мне говорили, не  больше  двадцати  рублей  в  год,  становится  еще
тяжелее. Несмотря на теплую одежду они сильно страдают от  петербургских
морозов. Ходить взад и вперед им надоедает: порой на них нападает  такая
сонливость, что они засыпают стоя. Когда проходящий мимо дежурный офицер
заметит такого заснувшего будочника, он безжалостно  отдубасит  его  для
усиления кровообращения. Прошлой зимой,  как  мне  рассказывали,  стояли
очень сильные морозы, и несколько будочников замерзли в своих будках.
   Спустя несколько дней я нашел, наконец, подходящую квартиру в  центре
города, на Екатерининском  канале.  Квартира  была  меблирована,  и  мне
оставалось только приобрести кушетку и кровать с матрацем, так  как  эта
мебель в ходу лишь у знатных и богатых людей. Крестьяне спят на печах, а
купцы на звериных шкурах или в креслах.
   В восторге от того, что я, наконец, имею частную квартиру, я вернулся
к Адмиралтейству, но по дороге мне захотелось помыться в русской бане. Я
много слышал еще во Франции об этих банях, и теперь, проходя  мимо,  мне
вздумалось воспользоваться случаем и помыться. Заплатив два с  половиной
рубля, или 50 су на французские деньги, я получил билетик и с ним  вошел
в первую комнату, где раздеваются. Температура в ней была обыкновенная.
   Пока я раздевался, ко мне подошел мальчик и спросил, есть ли со  мной
слуга, и, получив отрицательный ответ, снова спросил, кого я хочу  взять
в  банщики:  мальчика,  мужчину  или  женщину.  Само  собой  разумеется,
подобный вопрос меня крайне озадачил. Мальчик объяснил мне, что при бане
имеются банщики мальчики и мужчины. Что же касается женщин, то они живут
в соседнем доме, откуда их всегда можно вызвать.
   Когда банщик или банщица взяты, они тоже раздеваются догола и  вместе
с  клиентом  входят  в  соседнюю  комнату,  в   которой   поддерживается
температура равная температуре человеческого  тела.  Открыв  дверь  этой
комнаты,  я  остолбенел:  мне  показалось,  что  какой-то   новоявленный
Мефистофель без моего ведома доставил меня на шабаш  ведьм.  Представьте
себе человек триста мужчин, женщин и детей,  совершенно  голых,  которые
бьют друг друга вениками. Шум, гам, крики. Стыда  у  них  ни  малейшего:
мужчины моют женщин, женщины - мужчин. В России на простой народ смотрят
почти как на животных, и на такое совместное мытье полиция  не  обращает
никакого внимания.
   Минут через десять я пожаловался на жару и убежал,  возмущенный  этой
безнравственностью, которая здесь,  в  Петербурге,  считается  настолько
естественной, что о ней даже не говорят.
   Я шел по Вознесенскому проспекту, думая о том, что увидел, когда путь
мне преградило огромное скопление людей, пытавшихся проникнуть  во  двор
какого-то роскошного  особняка.  Движимый  любопытством,  я  смешался  с
толпой и понял, что весь этот народ  ждет  наказания  кнутом  одного  из
крепостных. Будучи не в силах присутствовать  при  подобном  зрелище,  я
собрался было уйти, когда открылась дверь и две девушки вышли на балкон:
одна из них поставила там кресло, другая - положила  на  него  бархатную
подушку. Вслед за ними появилась та особа, которая  боялась  ступать  по
голому полу, но не  боялась  смотреть  на  проливаемую  кровь.  В  толпе
пробежал шепот: "государыня, государыня"...
   В самом деле, я узнал в этой женщине, закутанной в меха, уже виденную
мною красавицу  Машеньку.  Оказывается,  один  из  дворовых,  ее  бывший
товарищ, чем-то оскорбил ее, и она потребовала, чтобы для  острастки  он
был публично наказан кнутом. Месть ее  не  ограничилась  этим,  ибо  она
пожелала лично присутствовать при порке. Хотя Луиза  и  говорила  мне  о
жестокости Машеньки, я подумал было,  что  красавица  вышла  на  балкон,
чтобы простить виновного или по крайней мере смягчить наложенное на него
наказание, и остался среди зрителей.
   "Государыня" услышала шепот, вызванный ее появлением, и посмотрела на
толпу так надменно, с таким презрением, что это  было  под  стать  разве
какой-нибудь царице. Затем она опустилась  в  кресло  и,  облокотясь  на
подушку одной рукой, стала гладить другой белую левретку, лежавшую у нее
на коленях.
   Ждали только ее, ибо тотчас  же  открылась  низенькая  дверь,  и  два
мужика вывели несчастного со связанными руками,  позади  него  шли  двое
других мужиков с  кнутами  в  руках.  Наказуемый  был  молодой  человек,
блондин  с  твердыми,  энергичными   чертами   лица.   В   толпе   стали
перешептываться, и я услышал следующий рассказ.
   Человек этот служил садовником у того  самого  министра,  у  которого
"государыня" была когда-то дворовой девкой. Он полюбил ее, а она -  его,
и они уже хотели пожениться, когда министр обратил внимание на красавицу
и решил возвести ее или уронить  -  как  пожелаете  -  до  звания  своей
любовницы. С тех пор по какому-то странному  капризу  она  возненавидела
своего бывшего жениха, который уже не раз испытал  на  себе  последствия
этой перемены. Можно было подумать, что она боится, как  бы  министр  не
заподозрил ее в нежных чувствах  к  садовнику.  Накануне  она  встретила
последнего в саду и, обменявшись с ним несколькими  словами,  закричала,
что он ее оскорбил, а когда министр вернулся домой,  потребовала,  чтобы
виновный был наказан.
   Приспособления для экзекуции приготовили  заранее.  Они  состояли  из
наклонной доски с железным ошейником и из двух столбов, поставленных  по
ее бокам, к ним привязывали руки истязуемого. Рукоять кнута  около  двух
футов длиною с широким ремнем оканчивалась железным кольцом, к  которому
был прикреплен постепенно  сужающийся  ремешок,  вдвое  короче  первого.
Кончик этого ремешка замачивают в молоке, высушивают  на  солнце,  и  он
становится твердым и острым, как нож.
   Обыкновенно кнут меняют после каждых  шести  ударов,  так  как  кровь
размягчает его кожу, но здесь незачем было менять  его,  ибо  наказуемый
должен был получить двенадцать ударов, а тех, кто наказывал, было  двое.
Эти двое - кучера министра, люди привычные в обращении с кнутом. То, что
они  были  исполнителями  наказания,  нисколько  не  портило  их  добрых
отношений с истязуемыми, которые при случае платили им той  же  монетою,
но не по злобе, конечно, а просто повинуясь приказу своего барина.
   Случается, что наказующие тут же превращаются в наказуемых. Во  время
своего пребывания в России я не раз видел  важных  господ,  которые,  не
имея под рукой кнута, в гневе  приказывали  своим  провинившимся  слугам
бить друг друга  кулаками.  Повинуясь  приказанию,  несчастные  начинали
сперва неохотно и нерешительно наносить друг другу удары, но мало-помалу
входили в раж и потом что есть мочи тузили друг друга, в  то  время  как
господа их кричали:
   - Крепче бей его, мерзавца, крепче!
   Наконец, полагая, что те достаточно отдубасили  друг  друга,  господа
кричали: "Довольно!" Драка тотчас же прекращалась, противники шли вместе
мыть свои окровавленные лица и потом возвращались назад как ни в чем  не
бывало.
   В этот раз  осужденный  не  мог,  очевидно,  отделаться  так  дешево.
Приготовления к наказанию произвели на меня отвратительное  впечатление,
но я тем  не  менее  не  уходил:  я  был  пригвожден  к  месту,  как  бы
загипнотизирован тем чувством, которое влечет одного человека туда,  где
страдает другой. Итак, я остался. Кроме того, мне  хотелось  видеть,  до
чего может дойти жестокость этой женщины.
   Оба исполнителя подошли к молодому человеку, обнажили его  до  пояса,
положили на доску, вдели голову в ошейник и  привязали  руки  к  боковым
столбам. Затем один из них крикнул  зрителям,  чтобы  они  отошли  и  не
мешали им, а другой взял в руки кнут и, поднявшись на цыпочки, со  всего
размаха ударил по обнаженной  спине  молодого  садовника;  кнут  обвился
вокруг его тела дважды, оставив на нем ярко-красную полосу. Несмотря  на
жесточайшую боль, молодой человек не издал ни единого звука. При  втором
ударе из раны закапала кровь, а  при  третьем  -  она  побежала  ручьем.
Дальше кнут впивался уже в живое мясо,  и  ремешок  его  так  намокал  в
крови, что после каждого удара кучеру приходилось выжимать его.
   После шести ударов одного кучера сменил другой,  который  тоже  нанес
истязуемому шесть ударов. Молодой садовник  лежал  без  движения,  точно
мертвый, лишь судорожные движения рук при каждом ударе указывали на  то,
что он жив.
   По окончании наказания садовника отвязали. Почти  в  беспамятстве  он
уже не мог стоять на ногах, и все же во  время  наказания  не  издал  ни
единого крика, ни единого стона. Признаюсь,  такой  выносливости,  такой
твердости я еще не видал.
   Два мужика взяли садовника под  руки  и  повели  в  ту  дверь,  через
которую он пришел. На пороге молодой садовник обернулся и,  взглянув  на
"государыню", крикнул ей несколько слов "по-русски", которых я не понял.
Видимо, это были опять какие-нибудь ругательства или угрозы, потому  что
мужики быстро втолкнули его в дверь. "Государыня" ответила на это  новое
оскорбление  презрительной  улыбкой,  достала  из  коробочки   несколько
конфеток и, опираясь на руку одной из своих девушек, ушла с балкона.
   Дверь за ней затворилась, и толпа, видя, что все кончено, стала молча
расходиться. Иные качали головами, точно желая  сказать,  что  за  такую
бесчеловечность красавица Машенька будет рано или поздно наказана.

Глава 8

   Екатерина Великая говорила, что в Петербурге лета не бывает,  а  есть
две зимы: одна - белая, а другая - зеленая.
   Мы быстрыми шагами приближались к белой зиме, и что касается меня, то
я должен сознаться, что ждал ее наступления не без любопытства. Я  люблю
видеть  страну  в  ее  наиболее  характерном  обличье,  ибо  лишь  тогда
сказывается ее подлинный характер. Вот почему, если вы хотите  видеть  в
Петербурге лето, а в Неаполе зиму, оставайтесь лучше во Франции, так как
ни того, ни другого вы в этих городах не найдете.
   Великий князь  Константин  возвратился  в  Варшаву,  не  открыв  того
заговора, ради которого приезжал в  Петербург,  а  император  Александр,
озабоченный этим заговором, еще более  печальный,  чем  прежде,  покинул
свой царскосельский парк, деревья  которого  уже  усеяли  землю  желтыми
листьями.
   Жаркие дни и белые ночи миновали. Не было  больше  ясного  лазоревого
неба; Нева не катила больше своих синих вод, на ней не было больше лодок
с женщинами и цветами, не слышно было  и  нежной  музыки.  Мне  еще  раз
захотелось увидеть очаровательные острова, которые были покрыты при моем
приезде роскошной растительностью и разнообразными цветами, но теперь  -
увы! - цветов уже не было. Я бродил по островам, ища  дворцы,  но  видел
только одни окутанные  туманом  барки,  возле  которых  березы  печально
покачивали своими обнаженными  ветвями.  Здешние  обитатели  -  нарядные
летние бабочки - уже сбежали в Санкт-Петербург.
   Я последовал совету, данному мне  за  табльдотом  на  следующий  день
после моего приезда соотечественником моим  -  лионцем,  и,  одевшись  в
купленные у него меха, бегал по урокам из конца в конец города. Впрочем,
уроки эти проходили больше в  разговорах,  чем  в  упражнениях.  Генерал
Горголи, пробыв 13 лет полицеймейстером Петербурга и  выйдя  в  отставку
после размолвки с военным губернатором генералом  Милорадовичем,  ощущал
необходимость  в  хорошем  отдыхе   по   окончании   своей   тяжелой   и
продолжительной службы.
   Он часто задерживал меня часами, дружески расспрашивая о Франции и  о
моих  делах.  Граф  Бобринский,  относившийся  ко  мне  превосходно,  не
переставал делать мне подарки; он подарил мне даже великолепную турецкую
саблю. Что же касается графа Алексея Анненкова,  то  он  оставался  моим
самым благожелательным покровителем, но виделись мы очень редко, так как
он был постоянно чем-то занят со своими друзьями то в Петербурге,  то  в
Москве. Несмотря на двести лье, разделяющих обе  столицы,  он  постоянно
был в разъезде: русский человек являет собой странную смесь противоречий
и, вялый  по  темпераменту,  нередко  предается  со  скуки  лихорадочной
деятельности.
   Время от времени я встречал его у Луизы. Бедная моя  соотечественница
становилась с каждым днем печальнее. Когда она бывала одна, я  спрашивал
его причине этой грусти, которую приписывал ревности. Но однажды в ответ
на мои слова Луиза отрицательно покачала головой и  отозвалась  о  графе
Алексее с таким  доверием,  что  я  отказался  от  своих  подозрений.  Я
вспомнил, что она рассказывала мне о тоске, заставившей его примкнуть  к
заговору, о котором теперь поговаривали в Петербурге, еще не зная, кто в
нем участвует и против  кого  он,  собственно,  направлен.  Надо  отдать
справедливость графу Анненко