к   моему   инкогнито,   благодаря   скромности   первого
произведенного мной впечатления, относились еще с  некоторым  уважением,
но уже за жарким, долго  сдерживаемое  любопытство  прорвалось  у  моего
соседа.
   - Вы, вероятно, приезжий, сударь? - спросил он, протягивая  мне  свой
стакан.
   - Да, я приехал вечером, - ответил я, наливая ему вина.
   - Вы наш соотечественник? - спросил  мой  сосед  слева  с  наигранной
сердечностью.
   - Вполне возможно, я прибыл из Парижа.
   - А я из Тура, из этого сада Франции, где, как вы знаете, говорят  на
самом чистом французском языке. Я приехал в Петербург, чтобы стать здесь
учителем. Вы, вероятно, приехали не для этого? В противном случае я  дал
бы вам благой совет немедленно вернуться во Францию.
   - Почему?
   - Потому что последняя ярмарка учителей  в  Москве  оказалась  весьма
плохой.
   - Ярмарка учителей? - переспросил я в изумлении.
   - Да, сударь, разве вы не знаете, что несчастный  Ле  Дюк  потерял  в
этом году половину своих клиентов? - Сударь,  -  обратился  я  к  своему
соседу справа, - не откажите в любезности, объясните мне,  кто  этот  Ле
Дюк?
   - Чрезвычайно почтенный  ресторатор,  который  содержит  одновременно
контору учителей. Они живут у него на полном содержании, и он  оценивает
их согласно достоинствам. На пасху и на  рождество,  когда  все  знатные
русские  обыкновенно  съезжаются  в  столицу,  он   открывает   контору,
подбирает места для  своих  учителей  и  таким  образом  возвращает  все
расходы по их содержанию да еще получает комиссионные. Так вот,  сударь,
в этом году треть его учителей осталась без места, и,  кроме  того,  ему
вернули шестую часть  тех,  которых  он  отправил  в  провинцию.  Бедный
человек совсем разорился.
   - Вот как?!
   - Вы сами видите, сударь, - продолжал учитель, - что если вы  явились
сюда в качестве гувернера,  то  выбрали  плохой  момент,  так  как  даже
туренцам, которые говорят на лучшем французском языке, и  тем  с  трудом
удалось устроиться.
   - Можете быть вполне спокойны на этот счет, - ответил  я,  -  у  меня
другая профессия.
   Затем сидевший против меня господин, акцент которого изобличал в  нем
уроженца Бордо, обратился ко мне с такими словами:
   - Со своей стороны, должен вас  предупредить,  сударь,  что  если  вы
торгуете вином, то  здесь  -  это  жалкое  занятие,  которое  может  вам
обеспечить разве только достаточное количество воды для питья.
   - Вот как? - удивился я. - Неужели русские всецело перешли  на  пиво,
или,  может  быть,  они  завели  где-нибудь  собственные   виноградники,
например, на Камчатке?
   - Пустяки! Если бы так, с ними еще можно было  бы  конкурировать,  но
дело в том, что настоящие русские баре покупать-то покупают, но  платить
- не платят.
   - Я вам очень благодарен, сударь, за ваше сообщение. Что же  касается
моего товара, я уверен, что не обанкрочусь. Вином я не торгую.
   Какой-то господин с сильным лионским акцентом,  одетый,  несмотря  на
жаркое лето, в немецкий сюртук с меховым  воротником,  вмешался  в  нашу
беседу. - Во всяком случае, - обратился он ко мне, -  я  вам  посоветую,
если вы торгуете сукном и мехами, приобрести лучший наш товар для  себя:
вид  у  вас  не  очень  здоровый,  а  климат  здешний  для   слабогрудых
чрезвычайно опасен. За прошлую зиму здесь умерло  пятнадцать  французов.
Именно на это я хотел обратить ваше внимание.
   - Я буду осторожен, сударь. Я и в самом деле рассчитываю стать  вашим
покупателем   и   надеюсь,   что   вы   отнесетесь   ко   мне,   как   к
соотечественнику...
   - Разумеется, и с превеликим удовольствием! Я  сам  родом  из  Лиона,
второй столицы Франции, и вы знаете, конечно, что мы, лионцы, пользуемся
репутацией крайне добросовестных людей. Но раз вы не торгуете ни сукном,
ни мехами...
   - Да разве вы не видите, что наш дорогой  соотечественник  не  желает
говорить, кто он, - произнес сквозь зубы господин с  завитой  шевелюрой,
от которого так и несло жасмином, - разве вы не видите, -  повторил  он,
отчеканивая каждое слово, - что он не желает открыть нам свою профессию?
   - Если бы я имел счастье обладать такой прической, как ваша,  сударь,
- ответил я, - и если бы она испускала такой же тонкий аромат, почтенное
общество, вероятно, нисколько не затруднилось бы отгадать, кто я.
   - Что вы хотите этим сказать,  сударь?  -  вскричал  завитой  молодой
человек.
   - Я хочу сказать, что вы парикмахер.
   - Милостивый государь, вы, кажется, желаете меня оскорбить?
   - Разве это оскорбление, когда вам говорят, кто вы?
   - Милостивый государь, - продолжал молодой человек, повышая  голос  и
доставая из кармана свою визитную карточку, - вот мой адрес.
   - Прекрасно, - сказал я, - но ваш цыпленок остынет.
   - Вы отказываетесь дать мне удовлетворение?
   - Вы желали знать мою профессию? Так вот, моя профессия не  дает  мне
права драться на дуэли.
   - Вы трус, милостивый государь!
   - Нисколько, милостивый  государь!  Я  учитель  фехтования.  -  О!  -
произнес завитой молодой человек и опустился на свое место.
   Наступила тишина; мой собеседник  пытался,  но  безуспешно,  отрезать
крылышко от своего цыпленка.
   - Быть учителем фехтования, - сказал  мне  бордосец,  -  превосходная
профессия.  Я  занимался  немного  фехтованием,  когда  был  помоложе  и
поглупее.
   - Эта отрасль искусства мало культивируется здесь, - сказал  один  из
сотрапезников.
   - Совершенно верно, -  заметил,  в  свою  очередь,  лионец.  -  Но  я
посоветовал бы господину профессору надевать во время уроков  фланелевый
жилет и меховое пальто.
   - Уверяю вас,  дорогой  соотечественник,  -  сказал  молодой  завитой
господин, который не мог сам разрезать цыпленка и  поручил  сделать  это
своему соседу, - уверяю вас, дорогой соотечественник, ведь вы,  кажется,
изволили сказать, что вы парижанин...
   - Да.
   - Я тоже... Так вот, вы избрали великолепную  профессию,  ибо  здесь,
видимо, нет ни одного настоящего учителя  фехтования,  если  не  считать
некоего престарелого  актера.  Вы  увидите  его,  вероятно,  на  Невском
проспекте. Он учит своих учеников всего четырем приемам.  Я  тоже  начал
было брать у него уроки, но с первых же шагов  заметил,  что  он  скорей
годится мне в ученики, чем в  учителя.  Я  тут  же  прервал  эти  уроки,
заплатив ему половину того, что беру за одну прическу, и бедняк был этим
очень доволен.
   - Я знаю, сударь, кого вы имеете в виду. Как иностранец и француз, вы
не  должны  были  бы  так  говорить:  негоже  унижать  соотечественника.
Позвольте вам дать этот небольшой урок, за который никакой платы мне  не
следует, даже и половины того, что вы получаете за прическу. Как видите,
я довольно щедр.
   С этими словами я встал из-за стола, ибо мне успела наскучить здешняя
французская колония и захотелось поскорее  от  нее  избавиться.  В  одно
время со мной поднялся какой-то молодой человек, ни слова не проронивший
за обедом, и мы вышли вместе с ним.
   - Мне кажется, сударь, - обратился он ко  мне,  улыбаясь,  -  вам  не
потребовалось долгого знакомства, чтобы составить себе  мнение  о  наших
дорогих соотечественниках? - Совершенно верно, и могу вам  сказать,  что
это мнение не в их пользу.
   - Увы, - сказал он, пожимая плечами, - вот по каким образцам  о  нас,
французах, судят в Петербурге. Другие нации посылают сюда  лучших  своих
представителей, а мы же, к сожалению, шлем худших. Конечно, это  выгодно
для Франции, но весьма печально для французов.
   - А вы живете здесь, в Петербурге? - спросил я его.
   - Да, уже целый год. Но сегодня вечером я уезжаю.
   - Неужели?
   - Извините, но меня ждет экипаж. Честь имею кланяться.
   - Ваш покорнейший слуга.
   "Черт возьми, - подумал я,  -  мне  определенно  не  везет:  встретил
одного порядочного соотечественника, да  и  тот  уезжает  в  день  моего
приезда".
   В своем номере я застал  мальчика,  приготовлявшего  мне  постель.  В
Петербурге, как и в Мадриде, принято отдыхать после  обеда.  Два  летних
месяца здесь более жаркие, чем в Испании.
   Мне и в самом деле нужно было отдохнуть, так как я все еще чувствовал
усталость после своего чудесного путешествия; кроме того,  мне  хотелось
поскорее насладиться великолепными петербургскими ночами,  о  которых  я
так много был наслышан. Я спросил поэтому мальчика, не знает ли он,  как
достать лодку, чтобы покататься вечером по Неве. Тот ответил, что  лодку
достать легко, и если я дам ему на чай десять рублей, он это устроит.  Я
уже умел разбираться в русских бумажных деньгах, дал ему красную бумажку
и велел разбудить себя в девять часов вечера.
   Красная  бумажка  оказала  свое  действие:  ровно  в  девять  мальчик
постучался в дверь моего номера и сказал, что лодка готова.
   Ночь была мягкая и светлая. Можно было легко читать и  прекрасно  все
видеть даже на  большом  расстоянии.  Дневная  жара  сменилась  вечерней
прохладой, воздух был насыщен ароматом цветов.
   Весь  город,  казалось,  высыпал  на  набережную.  На  Неве,   против
крепости, стоял огромный  баркас,  на  котором  было  более  шестидесяти
музыкантов. Вдруг раздались звуки чудесной музыки. Я приказал своим двум
гребцам  подъехать  как  можно  ближе  к  этому  прекрасному  громадному
оркестру. Оказалось, что все музыканты играли на  рожках.  Впоследствии,
когда я ближе познакомился с русским народом,  меня  перестала  удивлять
как роговая музыка, так и целые громадные деревянные  дома,  построенные
плотниками с помощью одних только пил и  топоров.  Но  в  тот  момент  я
слышал эту музыку впервые и был ею очарован.
   Концерт на воде длился далеко за полночь. Уже было около  двух  часов
утра, а я все еще не отъезжал от баркаса, готовый и дальше  слушать  эту
чарующую музыку. Казалось, что концерт давался исключительно для меня  и
что он  больше  не  повторится.  Мне  удалось  поближе  рассмотреть  эти
музыкальные инструменты. Они оказались обыкновенными рожками, из которых
извлекают разнообразные звуки.
   Я вернулся в гостиницу, когда уже было светло, в  восторге  от  белой
ночи, от превосходной музыки и  широкой,  как  море,  реки,  отражавшей,
подобно зеркалу, все звезды и все фонари.
   Петербург в действительности превзошел мои ожидания, и если он не был
парадизом, то, во всяком случае, чем-то сродни ему.
   Я долго не мог заснуть. Музыка все еще раздавалась у меня в  ушах.  Я
лег в три часа, а в шесть уже был на ногах.
   Я достал на родине несколько рекомендательных писем,  но  намеревался
вручить их не раньше, чем устрою  публичный  сеанс  фехтования:  мне  не
хотелось давать о себе объявление. Из писем я взял только одно,  которое
некий мой друг просил  лично  передать  адресату.  Письмо  было  от  его
любовницы, обыкновенной гризетки Латинского квартала, на конверте  стоял
адрес ее сестры, продавщицы в каком-то модном магазине:
   "Мадмуазель  Луизе  Дюпюи,  у  мадам  Ксавье.  Магазин  мод.  Невский
проспект, близ Армянской церкви, против базара".
   Я  предвкушал  удовольствие,  которое  мне  доставит  передача  этого
письма.  Вдали  от   Франции   приятно   встретить   молодую,   красивую
соотечественницу, - а я знал, что Луиза молода  и  хороша  собою.  Кроме
того, она успела узнать Петербург, так как жила здесь уже четыре года, и
могла быть мне полезна своими советами.
   Было еще  очень  рано,  поэтому  я  решил  прогуляться  по  городу  и
вернуться на Невский только часов в пять пополудни.
   Я позвал мальчика, но вместо него явился лакей.  Лакеи  здесь  служат
одновременно и слугами и проводниками: они чистят  сапоги  и  показывают
дворцы. Я позвал его для первой услуги, что же касается второй,  то  еще
во Франции я  настолько  изучил  Санкт-Петербург,  что  знал  о  здешних
дворцах, во всяком случае, не меньше его.

Глава 2

   Мне не приходилось беспокоиться об извозчике, как вчера  -  о  лодке.
Как ни  мало  я  знал  Петербург,  но  успел  заметить,  что  на  каждом
перекрестке здесь имеются стоянки кибиток и дрожек. Таким образом,  едва
я дошел через Адмиралтейскую площадь до Александровской колонны, как  по
первому моему знаку был окружен извозчиками.  Они  наперебой  предлагали
мне свои услуги. Таксы в Петербурге не существовало, мы сторговались: за
пять рублей извозчик будет в моем распоряжении весь день.  Я  велел  ему
ехать прежде всего к Таврическому дворцу.
   Извозчики в Петербурге -  это  обыкновенные  крепостные,  которые  за
известную сумму денег, называемую оброком, покупают  у  своих  помещиков
разрешение попытать счастья в Петербурге. Экипаж их - обыкновенные дроги
на четырех колесах, в которых сиденье устроено не поперек, а вдоль,  так
что сидят на нем верхом, как  дети  на  своих  велосипедиках  у  нас  на
Елисейских Полях.
   В этот экипаж впряжена лошадь  не  менее  дикая,  чем  ее  хозяин,  и
привезенная из родных степей нередко за тысячи верст. Извозчик относится
к своей лошади с чувством жалости и, вместо того чтобы ее бить, как  это
делают наши французские извозчики, беседует с нею еще более ласково, чем
испанский погонщик мулов - со своими мулами. Лошадь  для  него  -  мать,
тетка, ребенок. Он сочиняет для нее песни, в которых называет ее  самыми
ласкательными именами. И животное, чувствительное, по-видимому, к такому
обращению, безостановочно бегает по городу,  останавливаясь  только  для
того, чтобы поесть из деревянных колод, устроенных на всех улицах.
   Что касается самого извозчика, он  очень  напоминает  неаполитанского
лаццарони: нет нужды знать русский язык, чтобы объясняться  с  ним  -  с
такой проницательностью он угадывает желания седока.  Он  помещается  на
облучке между седоком и лошадью, а порядковый  номер  прикреплен  к  его
спине, дабы недовольный седок мог в  любое  время  его  снять.  В  таких
случаях достаточно отнести или отослать номер в  полицию,  и  вы  можете
быть уверены, что за свою вину извозчик понесет должное наказание. Такая
предосторожность, как это видно из дальнейшего, вовсе не лишняя, и молва
о происшествии,  имевшем  место  в  Москве  зимою  1823  года,  все  еще
передается в Петербурге из уст в уста.
   Некая француженка, г-жа Л., возвращалась к себе домой  поздно  ночью.
Она не хотела идти пешком и  не  желала,  чтобы  ее  сопровождал  слуга,
которого ей предлагали знакомые, где  она  была  в  гостях.  Послали  за
извозчиком, она дала ему свой адрес и уехала.
   Кроме золотой цепи и бриллиантовых серег, извозчик успел заприметить,
что на г-же Л, была прелестная дорогая шубка. Пользуясь  темнотою  ночи,
окружающим безлюдьем и рассеянностью г-жи  Л.,  которая,  закутавшись  в
шубу, не видела, по каким улицам едет извозчик, последний привез  ее  на
край города. Г-жа Л, увидела, что извозчик завез ее бог знает куда.  Она
стала звать, кричать, но  извозчик,  вместо  того,  чтобы  остановиться,
погнал еще быстрее. Тогда она сорвала с него номер и бросилась бежать.
   Извозчик соскочил с козел и погнался за  нею.  Г-жа  Л,  добежала  до
находившейся  неподалеку  открытой  калитки   какого-то   кладбища.   Ей
приходилось думать  уже  не  о  драгоценностях  и  шубе,  а  о  спасении
собственной жизни. К счастью, ночь была так  темна,  что  в  двух  шагах
ничего  не  было  видно.  Вдруг  г-жа  Л,  почувствовала,  что   куда-то
проваливается.  Она   действительно   упала   в   свежевырытую   могилу,
приготовленную для завтрашних похорон. Она  мигом  сообразила,  что  эта
могила - ее спасение  и  молча  притаилась  в  ней.  Извозчик  продолжал
бегать, искать ее, но безуспешно.
   После долгих поисков он наконец  уехал.  Г-жа  Л  оставалась  в  этой
могиле, пока  совсем  не  рассвело,  а  выбравшись  из  нее,  тотчас  же
доставила номер извозчика  в  полицию.  В  течение  трех  дней  извозчик
укрывался в лесу под Москвой, однако голод и холод заставили его  искать
убежище в одной из подмосковных деревень. Но его  номер  и  приметы  уже
были известны. Его схватили, наказали кнутом и сослали на каторгу.
   Однако такие случаи редки: русский народ по  природе  своей  добр,  и
нет, пожалуй, другой столицы, где грабежи  были  бы  так  редки,  как  в
Петербурге. Более того, хотя русский мужик и  склонен  к  воровству,  он
боится  совершить  кражу  со  взломом.  Вы  можете  смело  доверить  ему
запечатанный конверт с деньгами. Даже зная о них, он в целости  доставит
это письмо по назначению.
   Не знаю, был ли вором или нет мой извозчик, но он явно страшился быть
обворованным мною: недаром, подъезжая к Таврическому дворцу,  он  заявил
мне, что здесь есть два выхода, а  потому  должен  я  дать  ему  в  счет
договоренных пяти рублей столько,  сколько  ему  следует  за  проезд.  В
Париже я бы с возмущением ответил на такое оскорбление. В Петербурге  же
мне оставалось только рассмеяться, ибо  такие  вещи  случаются  здесь  с
более высокопоставленными лицами, чем я, и  даже  они  не  обижаются  на
извозчиков.
   В самом деле, месяца два тому назад император  Александр,  по  своему
обыкновению гуляя пешком  по  городу,  был  застигнут  дождем.  Он  взял
извозчика и велел ему ехать в Зимний дворец. Приехав, царь  стал  искать
деньги в карманах и не нашел там ни копейки.
   Тогда он сказал извозчику:
   - Подожди, я вышлю тебе деньги.
   - Ну, нет, - отвечал извозчик, - шалишь!
   - Как это шалишь? - спросил государь удивленно.
   - Да так.
   - В чем дело?
   - Вот что, барин, тут несколько выходов. Сколько раз  я  ни  привозил
сюда господ, а они уходили через другие двери и мне ничего не платили.
   - Вот как, да ведь это Зимний дворец.
   - Да, да, только большие господа, видно, очень беспамятны.  -  Почему
же ты не жаловался на этих обманщиков?  -  спросил  Александр,  которого
очень забавляла эта сцена.
   - Эх, барин, что же мы можем поделать с господами! С нашим братом,  -
он указал на свою бороду, - это точно, справиться можно, а с  господами,
которые бриты, -  ничего  не  поделаешь.  Ваше  сиятельство,  поищите-ка
получше у себя в карманах. Авось найдется, чем заплатить.
   - Вот что, - сказал Александр, снимая с себя  пальто,  -  возьми  мое
пальто в залог. Человек вынесет тебе деньги, а ты отдашь ему пальто.
   - Что правильно, то правильно, ваша честь!
   Спустя несколько минут лакей вынес извозчику  сто  рублей:  император
заплатил ему разом и за себя и за тех, кто ранее обманывал его.
   Я дал своему извозчику все  пять  рублей,  довольный  тем,  что  могу
оказать ему больше доверия, чем он мне. Правда, я знал его номер,  а  он
моего не знал.
   Таврический дворец с его великолепной обстановкой, статуями,  озерами
с золотыми рыбками и прочим был подарен  Потемкиным  его  могущественной
повелительнице Екатерине II в память завоевания страны, имя  которой  он
носил. Самой интересной была не пышность  этого  подарка,  а  строжайшая
тайна, в которой он готовился.
   В столице совершилось чудо: Екатерина ничего  не  знала  о  постройке
этого  дворца.  Однажды  Потемкин  пригласил  ее  к  себе  на  вечер,  и
императрица  вместо  знакомых  ей  лугов   увидела   волшебный   дворец,
окруженный садами, - дворец, как бы созданный феями.
   Потемкин являл собой живой пример князя-выскочки, которых много  было
в царствование Екатерины II. Но и сама императрица также была выскочкой.
Потемкин был унтер-офицером одного из гвардейских  полков,  Екатерина  -
мелкой немецкой принцессой, и оба они стали знамениты. Случай свел их.
   Первое время Потемкин  мечтал  о  Курляндском  герцогстве  и  даже  о
польской короне, но потом оставил эти мысли. Впрочем, разве корона  дала
бы ему больше могущества, чем то, которым он обладал?  Разве  придворные
не склонялись перед ним, как перед монархом? Разве на одной только левой
руке у него не было больше бриллиантов, чем на царской короне? Разве  он
не имел специальных курьеров, которых посылал за стерлядями на Волгу, за
арбузами в Астрахань, за виноградом в Крым, за цветами  -  повсюду,  где
имелись красивые цветы, и разве в числе других драгоценных  подарков