его страну. Форма  ее
колокольни восьмиугольная, а купол покрыт, как говорят, чистым  золотом.
Крест этой церкви был снят Наполеоном при отступлении его  из  Москвы  и
предназначался им для украшения купола Дома Инвалидов в Париже,  но  был
утерян при переправе через Березину. Русские заменили этот крест  медным
позолоченным крестом.
   Около Ивана Великого лежит знаменитый  Царь-колокол,  привезенный  из
Новгорода в Москву. Колокол этот висел  на  колокольне  Ивана  Великого,
выделяясь своей громадой среди других колоколов. Но однажды он сорвался,
сломав балку, на которой висел, и при падении глубоко врезался в  землю.
Стоил он очень дорого, особенно если вспомнить, что во время его отливки
горожане бросали в расплавленную массу свою золотую и серебряную утварь.
Таким образом, на этот колокол ушло без всякой пользы около 4  миллионов
742 тысяч франков.
   Я не хотел уйти из Кремля, не побывав в Успенском соборе, где недавно
короновался Николай. Собор этот, построенный  в  1325  году,  был  затем
перестроен в 1475 году  итальянскими  архитекторами,  которых  Иван  III
выписал из Флоренции. Храм не  велик  -  он  вмещает  не  более  пятисот
человек. В нем находятся гробницы патриархов  и  хранится  древний  трон
царей. До 1812 года в храме висела серебряная люстра  весом  более  трех
тысяч семисот фунтов, которая исчезла во время  французского  нашествия.
Зато заменившая ее люстра была выплавлена из серебра, отобранного у  нас
во время отступления. Надо сознаться,  что  церковь  проиграла  от  этой
замены, ибо новая люстра весит всего шестьсот шестьдесят фунтов.
   Мне хотелось продолжить свое знакомство с Москвой, но я был  зван  на
обед к Анненковым. Пришлось ограничиться  поверхностным  осмотром  храма
Василия Блаженного, наиболее интересного  из  двухсот  шестидесяти  трех
московских церквей. Он был возведен в 1554 году Иваном Грозным в  память
взятия Казани.  Строил  его  итальянский  архитектор,  который,  пожелав
угодить  своевольному  царю,  создал  нечто  необычное.   Храм   венчают
семнадцать разноцветных куполов, каждый из которых имеет  особую  форму:
один шарообразный, другой - напоминает сосновую шишку, третий - ананас и
т, д. Грозный остался так  доволен  этим  произведением  искусства,  что
перед отъездом иностранного архитектора велел  не  только  уплатить  ему
вдвое больше обещанного, но и ослепить несчастного, чтобы он уже не  мог
больше создать ничего подобного.
   Настало время отправляться на обед к графине  Анненковой.  Луиза  уже
обосновалась у них, но на все просьбы подольше пробыть в Москве отвечала
отказом. Единственное, на что она согласилась, - это  не  уезжать  через
день утром. Ее сын успел стать домашним тираном: все в  доме  ходили  на
цыпочках, бежали к нему при  малейшем  крике,  а  кормилицу  нарядили  в
великолепный национальный костюм, купленный для нее молодыми хозяйками.
   Нетрудно догадаться, что за обедом речь шла только  об  Алексее  и  о
предстоящем отъезде  Луизы.  Приближающаяся  зима,  а  морозы  в  Сибири
достигают порой 40 - 50 градусов, - внушала серьезные опасения графине и
ее дочерям: ведь Алексей, как и большинство богатых  и  знатных  молодых
людей в России, с детства привык к комфорту и роскоши.
   Графиня предлагала Луизе  всевозможные  вещи,  чтобы  по  возможности
облегчить положение Алексея, но  та  ничего  не  захотела  брать,  кроме
мехов.
   Я тоже отказался по ее  примеру  от  подарков,  соблазнившись  только
турецкой саблей,  принадлежавшей  покойному  графу  Анненкову,  ценность
которой заключалась главным образом в закалке.
   Несмотря на то, что я чувствовал себя очень усталым, проведя в дороге
два дня и две ночи, я пробыл у  этих  превосходных  людей  до  полуночи.
Затем я откланялся и вернулся в гостиницу.
   Я сообщил фельдъегерю, что хотел  бы  на  следующий  день  посмотреть
Петровское, и в семь часов утра извозчик уже стоял у подъезда гостиницы.
Поездка в Петровское была, с моей стороны, своеобразным  паломничеством:
именно там пробыл Наполеон те три дня, что длился пожар Москвы.
   Около часа спустя мы уже были в великолепном дворце, именем  которого
назван живописный поселок, почти исключительно состоящий  из  загородных
дач богатейших московских вельмож. Сам Петровский дворец удивляет  своей
странной архитектурой, которая, на мой  взгляд,  есть  подражание  стилю
старинных татарских дворцов. Я забыл сказать, что до  прибытия  сюда  мы
проехали через небольшой лесок, где среди темных елей я  чуть  ли  не  с
детской   радостью   приветствовал   несколько   величественных   дубов,
напомнивших мне прекрасные леса Франции.
   Фельдъегерь отправился на постоялый двор, чтобы заказать  завтрак,  и
весело сообщил мне по возвращении, что в Петровском как раз обосновалась
труппа цыган.  Я  знал  понаслышке,  что  русские  увлекаются  цыганами,
которые для них то  же,  что  танцовщицы  для  египтян  и  баядерки  для
индусов. Исследовав свои карманы, я решил доставить  себе  за  завтраком
это чисто княжеское удовольствие и попросил фельдъегеря отвезти  меня  к
ним.
   Мы подъехали к одному из лучших домов  поселка.  К  сожалению,  цыган
дома  не  было,  но  служанка,  уроженка  Мальты,   немного   говорившая
по-итальянски, предложила нам подождать их.  Я  охотно  согласился:  мне
было очень интересно увидеть, как живут цыгане.
   Комната,  в  которую  она  ввела  нас,  служила,  по-видимому,  общей
спальней, так как вдоль двух ее стен стояли кровати, застланные довольно
приличными одеялами. На некоторых из  них  лежали  горы  подушек  разной
величины,  а  в  головах  висели  музыкальные  инструменты,  оружие  или
всевозможные украшения.
   Прождав немного, я удалился, попросив прислать  в  ресторан  четверых
или пятерых цыган,  так  как  мне  очень  хочется  послушать  их  пение.
Служанка уверила меня, что передаст им мое приглашение, как  только  они
вернутся домой.
   Хозяин  ресторана,  где  был  заказан  завтрак,  оказался  французом,
оставшимся здесь  после  отступления  армии.  Он  был  поваром  у  князя
Невшательского и решил применить свои таланты на чужбине. В России,  как
я заметил, повара и учителя не остаются долго без работы, и наш  француз
вскоре получил место у одного из русских князей. Прослужив  у  него  лет
семь-восемь,  он  собрал  изрядную  сумму  денег  и  открыл  собственный
ресторан в Петровском. Зная, что  имеет  дело  с  соотечественником,  он
отнесся ко мне очень внимательно и  приготовил  нам  роскошный  завтрак,
поданный в лучшей зале его прекрасного ресторана. При виде этой  роскоши
я испугался за свой кошелек, но решил до конца играть  роль  знатного  и
богатого человека.
   Наш завтрак уже подходил к концу, и я потерял надежду увидеть  цыган,
когда хозяин гостиницы сообщил нам, что цыгане прибыли. Я  попросил  его
пригласить их, и в залу вошли двое мужчин и три женщины.
   Сначала мне показалось непонятным, что  хорошего  находят  знатные  и
богатые русские люди в  этих  странных  созданиях,  среди  которых  граф
Толстой и князь Гагарин выбрали себе жен. Две из этих женщин были отнюдь
не красивы, а третья, державшаяся с сознанием того достоинства,  которое
дает красота или талант, показалась мне несколько лучше  других.  Черные
глаза ее напоминали глаза газелей, бескровные губы обнажали порой белые,
как жемчуг, зубы, и ножки были такие маленькие, каких я еще не видел.  В
общем все они, и мужчины и женщины, производили  впечатление  изнуренных
людей, и надо думать,  что  желание  заработать  заставляло  их  петь  и
плясать сверх сил.
   Старший из мужчин пользовался, по-видимому,  известным  влиянием.  Он
сел  с  гитарой  посреди  комнаты,  а  другой  мужчина  и  две   женщины
поместились около него на полу.  Третья  женщина,  наиболее  красивая  и
молодая, осталась стоять, слегка наклонив голову вбок и  согнув  колени,
словно птица, которая ищет, где бы ей сесть на ночлег.
   Старик вдруг ударил по струнам гитары и запел  нечто  вроде  кантаты,
которую подхватил другой мужчина и две женщины. Когда он кончил, запела,
словно  проснувшись,  молодая  цыганка,  запела  на   редкость   мягким,
хватающим за душу голосом, и ей стали вторить остальные. Так оба  они  -
старик и молодая - пели по очереди под аккомпанемент хора.
   Не могу передать глубокое, щемящее впечатление, которое произвела эта
дикая и вместе с тем мелодичная песня. Можно было подумать,  что  к  нам
сюда залетела из девственных лесов  Америки  какая-то  неведомая  птица,
которая поет не для людей, а для широких просторов и для бога.  Я  сидел
не шевелясь, вперив взор в певицу, и сердце мое сжимала непонятная боль.
   Вдруг струны  взвизгнули  под  пальцами  старика,  трое  цыган  мигом
вскочили и, взявшись за руки,  стали  кружить  вокруг  молодой  цыганки,
которая лишь покачивалась в такт музыки. Но как только их круг распался,
она сама приняла участие в танце.
   Что это был за танец? Это была скорее пантомима, чем танец.  Танцоры,
казавшиеся вначале утомленными, вялыми, оживились, полусонные  глаза  их
расширились, губы  сладострастно  вздрагивали,  открывая  ряд  жемчужных
зубов. Молодая цыганка превратилась в вакханку.
   Вдруг мужчина, танцевавший вместе с другими женщинами, бросился к ней
и прильнул губами  к  ее  плечу.  Она  вскрикнула,  точно  ее  коснулось
раскаленное железо, и отскочила в сторону. Казалось, он преследует ее, а
она убегает, но, убегая, манит его за собою.  Звуки  гитары  становились
все более призывными. Пляшущие цыганки  издавали  по  временам  какие-то
крики, били в ладоши, как в цимбалы, и, наконец, словно  обессилев,  две
женщины и цыган упали на пол. Прекрасная цыганка одним прыжком оказалась
у меня на коленях и, обхватив мою шею руками, впилась в мой  рот  своими
губами, надушенными  неведомыми  восточными  травами.  Так,  видно,  она
просила оплатить свою волшебную пляску.
   Я вывернул свои карманы и дал ей что-то около 300 рублей  Если  бы  в
эту минуту у меня были тысячи, я бы не пожалел их для нее.
   Я понял, почему русские так увлекаются цыганами!

Глава 19

   Чем ближе подходил день отъезда Луизы, тем  неотступнее  преследовала
меня мысль,  давно  уже  меня  тревожившая.  Я  разузнал  в  Москве  про
трудности путешествия в Тобольск в это время  года,  и  все,  к  кому  я
обращался, говорили, что дорога эта не только тяжела, но и  опасна.  Под
впечатлением всего этого я понял, что не могу оставить женщину одну  так
далеко от родины, от которой она еще хотела отдалиться на три  тысячи  с
лишком верст. Ведь она была совершенно одинока, - никого, кроме меня,  у
нее не было.
   Я принимал близкое участие во всех ее радостях и  горестях  с  самого
начала моего пребывания в Петербурге  Протекция,  оказанная  мне  по  ее
рекомендации графом Алексеем, благодаря которой я устроил свою  жизнь  в
Петербурге, а также внутренний голос, говоривший  мне  о  моем  долге  в
подобных обстоятельствах жизни, - все это убеждало меня,  что  я  должен
сопровождать Луизу до конца ее путешествия и передать ее с рук  на  руки
графу Алексею.
   Я подумал, что если она поедет одна и  с  нею  в  дороге  приключится
какое-нибудь несчастье, я не  только  буду  горевать,  но  и  всю  жизнь
упрекать себя в  этом.  Итак,  я  решил  сделать  все  возможное,  чтобы
уговорить Луизу отложить свое путешествие до  весны,  а  при  ее  отказе
ехать вместе с нею.
   Случай начать такой разговор вскоре представился: вечером,  когда  мы
сидели за чаем у графини, она  и  дочери  ее  стали  говорить  Луизе  об
опасностях предстоящего ей пути. Старая графиня убеждала ее остаться  на
зиму у них в Москве и отправиться в путь только весной. Я воспользовался
моментом и присоединился к настояниям графини.
   Но на все наши слова Луиза отвечала со своей печальной улыбкой:
   - Не беспокойтесь, я доеду.
   Тогда мы стали умолять ее отложить путешествие хотя бы до  той  поры,
когда установится санный путь, но она снова отказалась.
   - Ждать этого слишком долго, - сказала она. В самом  деле,  на  дворе
была поздняя, дождливая осень, и трудно было предвидеть, когда  начнутся
морозы. Мы продолжали настаивать, а она - упорно стоять на своем.
   - Вы хотите, - говорила она, - чтобы он умер там, а я здесь.
   В словах Луизы слышалась такая  твердая  решимость,  что  я  перестал
убеждать ее.
   Луиза хотела отправиться в путь на следующий же день часов в 10  утра
после завтрака, на который был приглашен и я. Я встал очень рано,  купил
себе дорожное платье,  меховые  сапоги,  карабин  и  пару  пистолетов  и
заранее положил все это в наш дорожный экипаж.
   Завтрак, как легко догадаться, прошел среди грустного молчания.  Одна
только Луиза сияла от радости и в конце концов заразила этим настроением
и меня.
   Завтрак был окончен. Мы все спустились во двор, где уже стоял экипаж.
Прощание было очень нежное и длительное. Расцеловавшись по несколько раз
с графиней и с ее дочерьми, Луиза протянула мне руку.
   - Прощайте, - молвила она.
   - Нам незачем прощаться, - ответил я.
   - Почему?
   - Очень просто: я еду с вами.
   - Вы едете со мной?
   Луиза, очевидно, не сразу поняла меня.
   - Вы едете со мной? - повторила она.
   - Ну да, еду с вами, чтобы передать вас здоровой и невредимой графу и
вернуться обратно.
   Луиза подняла руку, точно хотела помешать мне следовать за ней.
   - Впрочем, - сказала она, помолчав, - я не  вправе  воспрепятствовать
столь прекрасному, столь великодушному поступку с вашей стороны. Если вы
преисполнены такой же решимости, как и я, хорошо, едемте.
   Старая графиня и ее дочери стали благодарить меня.
   - Не благодарите меня, - сказал я,  -  за  то,  что  я  считаю  своим
долгом. Я скажу графу от вашего имени, что вы не поехали с  нами  только
потому, что не имели на то разрешения.
   - Да, да, - воскликнула мать, - скажите ему, что мы хлопотали об этом
разрешении, но нам было отказано.
   - Принесите мне моего сына, - попросила Луиза, -  я  хочу  поцеловать
его в последний раз.
   Ей подали ребенка, и она, плача, покрыла его поцелуями.
   Чтобы положить конец этому  тягостному  прощанию,  я  почти  насильно
отнял у нее ребенка, усадил ее в экипаж, затем  вскочил  в  него  сам  и
крикнул кучеру "пошел!". Фельдъегерь уже  ждал  нас  на  козлах.  Лошади
тронули, и  вослед  нам  донеслись  последние  напутствия  и  пожелания.
Полчаса спустя мы выехали из Москвы.
   Я предупредил фельдъегеря, что мы желаем ехать днем  и  ночью,  чтобы
прибыть на место до наступления морозов. Я  предполагал,  что  при  этом
условии мы доберемся до Тобольска за две-три недели.
   Мы быстро миновали Владимир и через несколько дней прибыли  в  Нижний
Новгород. Я попросил Луизу отдохнуть здесь несколько часов, так как  она
очень устала от дороги и пережитых волнений, от расставания с сыном.
   Хотя нам очень хотелось осмотреть Нижний  Новгород,  мы  не  решились
тратить на  это  время,  переночевав  в  нем,  рано  утром  пустились  в
дальнейший путь и вечером того же дня приехали в Козьмодемьянск. До  сих
пор все у нас шло великолепно: попадавшиеся нам на пути деревни казались
зажиточными, дома были просторны, на каждом дворе имелась баня.
   Население относилось к нам с радушием и доброжелательностью,  которые
свойственны русским крестьянам.
   Дожди, наконец, прекратились, и подул холодный северный ветер.  Когда
мы приехали  в  Казань,  было  уже  довольно  холодно.  В  этом  древнем
татарском городе мы остановились всего на два часа. В другое время я  не
удержался бы от  соблазна  приподнять  длинную  чадру,  скрывающую  лица
тамошних женщин, которые, говорят, славятся  своей  красотой,  но  такая
любознательность была бы теперь не к месту: нам нужно было торопиться.
   По прибытии в Пермь Луиза почувствовала себя такой усталой, что ехать
дальше было нельзя. Посмотрев на серое, низко нависшее небо, фельдъегерь
сказал:
   - Верно, в ночь выпадет снег, и дальше придется ехать на санях.
   И действительно, когда я проснулся на другой день утром, крыши домов,
улицы - все побелело от снега.
   Я быстро оделся и вышел, чтобы посоветоваться с фельдъегерем. Он  был
очень озабочен: за ночь снега выпало так много,  что  под  ним  не  было
видно ни дорог, ни канав, и наш провожатый  считал,  что  ехать  в  этих
условиях не безопасно. Следует подождать пока не установится санный путь
и морозы  не  скуют  все  ручьи  и  реки.  На  все  его  доводы  я  лишь
отрицательно качал головой: я был убежден, что Луиза не  захочет  ждать.
Вскоре и сама Луиза вышла к нам. Выслушав наши соображения, она сказала:
   - Хорошо, останемся здесь на два дня, но не дольше.
   - Эти два дня, - заметил я, - мы употребим на то, чтобы подготовиться
к дальнейшему путешествию.
   Прежде всего нам нужно было приобрести сани, что мы сделали в тот  же
день и сразу перенесли в них все наши пожитки, а также оружие, которое я
приобрел в Москве. В Перми мы  встретили  нескольких  ссыльных  поляков,
жилось им не так уж плохо. Пермь красивый город особенно летом, и морозы
редко достигают там 30 градусов, в то время как в Тобольске они  доходят
иной раз до 50-и.
   Закончив наши приготовления, в назначенный срок мы снова пустились  в
путь-дорогу. Сердца наши сжались от тоски при виде бесконечной  покрытой
снегом равнины. Это было безбрежное море снега, где  не  видно  было  ни
дорог, ни речек, только  редкие  деревья  служили  вехами,  указывавшими
ямщикам направление. Время от времени нам попадались еловые леса, темная
зелень которых выделялась среди окружающей нас белизны.
   Жилье попадалось все реже и реже. Часто от  одного  села  до  другого
было не меньше 30 - 40 верст. Места были глухие, пустынные. На  почтовых
станциях нас уже не ждала толпа ямщиков, как это бывало на тракте  между
Петербургом и  Москвой:  там  стоял  обычно  лишь  один  ямщик  с  парой
маленьких, неказистых на вид лошадок, которых тут  же  впрягали  в  наши
сани. Лошади эти, однако, оказались норовисты и резвы в пути.
   Мы ехали довольно быстро и через несколько дней  добрались,  наконец,
до тех мест, откуда начинается  Урал,  эта  естественная  граница  между
Европой и Азией.
   Холод становился с каждым днем ощутимее, и я с радостью думал о  том,
что реки, через которые нам придется переправляться, скоро замерзнут. Мы
остановились как-то в небольшой деревушке, в которой было  не  более  20
изб. Ямщик пошел искать лошадей, а мы зашли  на  почтовую  станцию.  Это
была жалкая изба, даже без классической  русской  печи  -  топилась  она
по-черному; около очага грелось несколько возчиков, не обративших на нас
никакого внимания.  Но  когда  мы  с  фельдъегерем  сняли  свои  шубы  и
предстали перед ними в военной форме, нам тотчас  же  очистили  место  у
огня.
   Главное, надо было согреться, а потом  подумать  об  ужине.  Итак,  я
обратился к станционному смотрителю  с  просьбой  дать  нам  чего-нибудь
поесть. Он посмотрел на меня с величайшим изумлением и  принес  половину
черного каравая, объяснив, что это все, что у него имеется.  Я  спросил,
нет ли у него чего-нибудь еще, и этот добрый человек, узнав, что  мы  не
можем удовлетвориться одним хлебом, открыл  свой  шкаф,  приглашая  меня
убедиться, что там ничего съестного нет.
   Возчики достали из своих баулов по куску черного хлеба и, натерев его
салом, стали есть. Я попросил их уступить немного сала, но в  это  время
вернулся куда-то отлучавшийся  фельдъегерь  с  хлебом  побелее  и  двумя
курицами. Мы наскоро приготовили  ужин  и  даже  угостили  им  возчиков,
которые были поражены столь роскошным блюдом.
   Поужинав, мы собрались было ехать дальше. Но оказалось,  что  сменных
лошадей нет, и нам пришлось заночевать на  почтовой  станции.  Ночь  мы,
конечно, провели, сидя на стульях, но благодаря нашим превосходным мехам
не почувствовали холода и спокойно заснули.
   На рассвете я пробудился, почувствовав, что кто-то  ущипнул  меня  за
щеку.  Оказалось,  что  это  был  цыпленок,  неизвестно  каким