м солнцем или сгинули в морской пучине во время
шторма в Карибском море. Многие здесь сходят на берег  с  сотней  гиней  в
карманах, но чаще ты встретишь таких, кто воссылает хвалу Господу  за  то,
что  он  в  милости  своей  позволил  им  вернуться  домой  живыми   после
кораблекрушения, бунта или желтой лихорадки, как это бывало и со мной.
     При этих словах он возбудился и  живо  напомнил  мне  прежнего  Джона
Сильвера, которого я впервые  увидел  в  гостинице  "Подзорная  труба",  -
одинокого жизнерадостного трактирщика,  быстро  скакавшего  от  столика  к
столику, стучавшего кулаком по столу и ругательски ругавшего Тома  Моргана
за его разговоры с Черным Псом.
     Воспоминания так разволновали Сильвера, что мне не оставалось  ничего
другого,  как  слушать  поток  слов,  обильно  сопровождаемых  изощренными
ругательствами и богохульствами. Я хорошо  запомнил  этот  рассказ  и,  по
возможности убрав из него  брань,  божбу  и  некоторые  детали,  способные
оскорбить  слух  читателя,  в  меру  своих  скромных  сил  и  способностей
предлагаю исчерпывающее и благопристойное жизнеописание Джона Сильвера.
     Родился он в Бристоле, в лето от  рождества  Господня  1716-е,  ровно
через шесть месяцев после подавления бунта  якобитов  против  Ганноверской
династии,  когда  претендент  на  престол  после  краткого  и  бесславного
"царствования"  под  именем  Иакова  III   английского   и   Иакова   VIII
шотландского спешно сбежал во Францию.
     В доме Сильверов не  нашлось  ни  единого  приверженца,  живущего  во
Франции католического претендента на престол. Глава  семьи,  Майкл  Джозеф
Сильвер, сапожник  по  профессии,  был  убежденным  конгрегационалистом  и
страстно ненавидел французов, аристократов и попов, причем  ненависть  его
проявлялась в строго определенном  порядке.  Долговязый  Джон  с  усмешкой
вспоминал, как его отец  бормотал  и  ругался  за  работой,  склонясь  над
верстаком и сопровождая каждый удар молотка революционным лозунгом.
     - На! - и бил сапожным молотком. - Бей! Так им, французишкам! Нна!  -
еще удар молотком. - Разнесем палату лордов. Нна! -  еще  удар.  -  Добрый
удар в задницу папистам! - удар! - А это всем епископам, чтоб им  лопнуть,
как во времена Кромвеля!
     Как  ни  странно,  Майкл  Сильвер,  вздыхавший  по  славным  временам
пуританской революции и усердно, хотя и с трудом, читавший стихи  Мильтона
и прозу Беньяна  при  тусклом  свете  огарка,  был  женат  на  девушке  из
англиканского семейства. Надо сказать, что до некоторой  степени  это  был
брак по расчету. Дела связали Майкла с Генри Бродрибом из Бата, владельцем
обувного   магазина,   прожорливым   гигантом,   не   особенно   ревностно
придерживавшимся догм англиканской церкви. Когда старый  Бродриб  овдовел,
на шее его повисла забота о будущем  двух  дочерей  и,  увидя  выгоду  для
своего дела в  родстве  с  умелым  сапожником,  он  сумел  уверить  Майкла
Сильвера, что счастье тот обретет лишь в  семейной  жизни  со  старшей  из
сестер, Мери Энн.
     Мери Бродриб, молодая и энергичная высокая девушка  с  пышной  копной
белокурых волос, приглянулась  невзрачному  Майклу  Сильверу,  бледному  и
сутулому, как большинство людей его профессии. Сапожник решил,  что  нашел
свою судьбу, и женился на ней. Молодожены превратили флигель  за  сапожной
мастерской, расположенной на Корабельной улице, в достаточно удобный  дом.
Шли годы, и в семействе появилось трое детей: Джон и две его сестры.
     Итак, Джон Сильвер рос в доме, где  жили  исключительно  достойные  и
порядочные люди, увы, так и не сумевшие понять взгляды друг друга. Взгляды
Майкла и  Мери  были  настолько  различными,  что,  казалось,  даже  стены
сотрясались, когда супруги,  сидя  по  вечерам  на  кухне  перед  пылающим
камином, заводили свои бесконечные споры. Джон вспомнил один  такой  спор,
запечатлевшийся в его памяти с десятилетнего возраста.
     - Слушай, жена, - заявил внезапно Майкл,  -  что  это  за  папистские
глупости вбивала ты сегодня в голову молодого Джона? Небось  несла  всякую
чушь про мученика-короля?
     - Тссс, Майкл, - отвечала Мери, качая на коленях маленькую дочку, - я
не поклонница папистов, но считаю, что негоже было обезглавливать Карла I,
как бы он там ни правил.
     - Негоже! - рявкнул Майкл  Сильвер.  -  Жаль,  что  не  изловили  все
Стюартово отродье и не передавили их, как крыс!
     Он обернулся к сыну, слушавшему спор с открытым ртом:
     - Вот так-то, Джон, мальчик мой. Никакие там святые,  иконы,  статуи,
мощи и прочие языческие штучки не помогут  тебе  в  трудную  минуту,  если
против тебя сам Господь. Вот народ - он все может сделать. Может  улучшить
жизнь пером и мечом, потому что за ним незримо стоит Бог. Конница Кромвеля
сразила кичливых аристо-кратишек "божьего помазанника" Карла при Нейсби, а
незадолго  до  твоего,  Джон,  рождения,  мы  прогнали  Джеймса   Стюарта,
офранцузившегося претендента на королевский престол.
     - Может быть, ты и прав, - быстро возразила Мери Сильвер,  -  но  для
людей порядок и традиции поважнее зависти и бунтов. Ведь надо всем сердцем
ощущать  связь  со  стариной,  с  добрыми  нашими  традициями,  со  святой
церковью, основанной апостолом Петром, с моей церковью, Майкл, не с твоей.
     - И с чем еще, скажи, будь любезна? - издевательски спросил Майкл.  -
С  палатой  лордов,  этих  чванливых  олухов?  С  этими  жирными,   тупыми
аристократами? С бездельниками епископами? С вечно пьяными взяточниками  -
мировыми судьями? Да провались они все к дьяволу, вот что я тебе скажу!
     - Понимаю и разделяю твой гнев, Майкл, - мягко ответила  Мери.  -  Но
подумай о доме, о чувстве долга, придающем смысл всей  нашей  жизни.  Вот,
главное: чувство долга и порядка! Если мы его потеряем, а ведь мы,  Майкл,
плоть от плоти этой страны, в Англии не останется ничего, кроме мерзости и
запустения.
     - Чувство долга! - усмехнулся Майкл. - Не говоря о цепях и оковах.  А
ну-ка посмотрим, как у тебя обстоит с чувством долга! Почему ты не  можешь
заняться собственным  сыном,  который  сидит  перед  нами  и  смотрит  тут
круглыми глазами. Ну конечно, ты скажешь, что он умен и,  благодаря  тебе,
умеет  читать  быстро,  как  заправский  стряпчий.  Хорошо!  Но  по  моему
разумению, неплохо бы ему выучиться долгу хотя бы в  сапожной  мастерской.
Парень, ты еще учишься, так изучи благородное сапожное ремесло  -  так  ты
выполнишь свой долг перед Богом, королем и Англией. Начнем пораньше, ровно
в шесть утра, так что марш в постель, да и вы тоже, быстро!
     Вот так Долговязый  Джон  стал  обучаться  ремеслу  своего  отца.  Не
больно-то нравилось ему сапожное дело, и, случалось,  часами  он,  стиснув
зубы, молча проклинал унылую рутину, надоедливую точность, с которой  надо
резать, кроить, шить и прибивать. Отец его, молчаливый  и  замкнутый,  как
устрица в своей скорлупке, лишь изредка взрывался и  ругал  сына,  что  не
помогало мальчику примириться с работой. Джон видел, какое мрачное будущее
его ожидает: всю жизнь провести  среди  вони  кож,  постоянно  подвергаясь
оскорблениям и попрекам неблагодарных клиентов.
     Однажды, работая вдвоем с  отцом,  мальчик  решил  поговорить  с  ним
всерьез:
     - Батюшка, - спросил он, - наверное, есть и другие  занятия,  так  же
уважаемые, как наше?
     - Да, мальчик мой, но редкая работа может так приучить глаз и руку  к
точности. Сапожное мастерство развивает  ум,  приводит  в  порядок  мысли,
приучает к пунктуальности.
     - Но на этой работе, батюшка, мы заперты  в  мастерской.  Наша  жизнь
совсем не то, что жизнь моряков. Все время без солнца,  сидим  в  темноте,
как мыши в норах. Разве это жизнь?
     - Зато наше ремесло дает нам средства к существованию. Верно, не  так
уж и много, но вполне достаточно, чтобы не зависеть от всяких  сквайров  и
прочих  аристократишек,  ходить  по  улицам,  никому   подобострастно   не
кланяясь, достойно занимать свое место в церкви. Ты свободный человек,  по
вечерам можешь читать, разговаривать, думать, своим умом познавать Господа
и жить так, как хочешь, по совести.
     Джону нечего было ответить на эти слова. Он сознавал разумность речей
отца, но сердцем не мог принять их.
     И ничего удивительного, что на тринадцатом году  жизни  Джон  Сильвер
готов был послать к черту скуку добропорядочной жизни. Вскоре представился
и подходящий случай. Как часто  это  бывает,  случай  принял  человеческий
облик, и звали его Питером Дуганом, постоянным клиентом  Майкла  Сильвера.
Это был человек еще  не  пожилой,  но,  как  говорится,  в  летах,  хилого
телосложения, тощий как скелет, и благоухание бренди  распространялось  от
него  чаще,  чем  это  подобает  добропорядочному  горожанину.  Иногда  он
требовал пару хороших морских сапог, порой уносил из мастерской элегантные
дамские туфли для какой-то своей приятельницы. Держался  он  самоуверенно,
но сдержанно, как будто был посвящен  в  важные  тайны  и  сознание  этого
наполняло   его   внутренним    удовлетворением    и,    надо    добавить,
самодовольством. Платил Дуган всегда наличными, и платил хорошо.
     Молодого Сильвера крайне интересовал этот  таинственный  и  элегантно
одетый скелетоподобный джентльмен. Тот любил шутить  с  Джоном,  однако  в
один прекрасный день его  колкости  стали  острее,  чем  обычно.  Дуган  с
нескрываемым ехидством сожалел о тяжелой  судьбе  бедолаг,  прикованных  с
утра до ночи к сапожному  верстаку,  которым  так  никогда  и  не  суждено
познать жизнь. Обиженный Сильвер сердито заметил в ответ, что занятие  это
во всяком случае почтенное и уважаемое, а вот интересно, как  высокочтимый
мистер Дуган добывает средства на жизнь? Не иначе, режет  глотки  прохожим
на большой дороге и обирает еще теплые трупы. Услышав столь дерзкие слова,
Дуган протянул костлявую руку через верстак и схватил Джона за воротник.
     - Ах ты, драная стелька! - заорал он.  -  Да  будь  у  тебя  хотя  бы
половина моего ума, ты бы плавал в  деньгах  и  не  расстилался  бы  перед
жирными женами  торгашей,  чтобы  соблаговолили  купить  драгоценные  твои
обувки. Да ведь ты весь в отца - языком трепать умеешь, а дойдет до дела -
слабоват в поджилках.
     Для своих тринадцати лет Джон Сильвер был  рослым  и  сильным  малым.
Вмиг он перехватил тонкую руку Питера Дугана и стиснул  ее  так,  что  тот
скорчился от боли. Они отпустили друг друга.
     Когда Дуган  отер  пот  с  лошадиной  физиономии,  Сильвер  задиристо
спросил его:
     - Ну-ка, говори, откуда добываешь монету?
     - А почем мне знать, парень, можно ли тебе доверять?
     - А потому что я мужчина не меньше, чем ты!
     "Господи боже мой, что я несу!  -  подумал  Джон.  -  Вот  сейчас  он
выхватит нож и прирежет меня, как поросенка". Но к собственному удивлению,
ему удалось сохранить внешнее спокойствие.
     Дуган оценивающе глядел на Джона, молчал, и это молчание тянулось для
юноши целую вечность. Наконец Питер рассмеялся  надтреснутым  тенорком  и,
обняв Сильвера за плечи, вывел его из мастерской.
     Они зашли в припортовый трактир, и здесь, среди ароматов табака, пива
и рома Дуган раскрыл  молодому  Джону  свои  тайны.  Оказывается,  он  был
главарем  шайки  контрабандистов,  промышлявших  вначале  в   Бристольском
заливе, но постепенно развернувших свою доходную, хотя и  предосудительную
деятельность  в  Корнуэльсе   и   на   берегах   Глостершира.   Предметами
беспошлинного ввоза были чай, французский коньяк, джин и дорогие  шелковые
ткани.
     Доходы, рассказывал Дуган, превосходили всяческое  воображение.  Хотя
спиртное разбавлялось наполовину и больше, покупатели все  равно  отрывали
его с руками. Таможенная охрана не  представляла  серьезной  опасности,  и
если ее чиновникам удавалось случайно  застать  контрабандистов  на  месте
преступления, туго набитый кошелек прекрасно разрешал все недоразумения  и
безотказно вызывал приступ  временной  слепоты  у  служителей  закона  Его
Величества.
     - Ну как, Джонни, дружок, - спросил вдруг Дуган, - охота тебе войти к
нам в долю? Для мальца с благообразной внешностью у  нас  всегда  найдется
подходящая работа. А ты,  должен  сказать,  здорово  смахиваешь  на  юного
попика из тех, что метят в святые.
     Сильвер колебался: все услышанное  здесь  одновременно  привлекало  и
отталкивало его. Наконец он смущенно промолвил:
     - Наверное, все-таки опасная это работа, да и связана с  контрабандой
и прочими штуками. Еще заловят, не дай бог. А матушка этого не  переживет.
- И замолчал, чувствуя, что говорит глупости. Дуган захихикал:
     - Да  ты,  я  погляжу,  вовсе  маменькин  сынок.  Ладно,  больше  нам
толковать не о чем. Вали домой, под мамину юбку, сопляк!
     - Нет, - сказал Джон, - не  для  меня  это  дело.  И  вообще,  красть
грешно! - Сказав это, он понял, что опять сморозил глупость.
     - Грешно! - расхохотался Дуган. - Грешно  отбирать  самую  малость  у
тех, кто и без того имеет  больше,  чем  нужно?  Грешно  отсыпать  малость
разносолов и отлить чуть-чуть напитков у этих важных дам и господ? Слушай,
парень, твой отец не больно-то жалует всех этих богатеев  и  аристократов.
Представь себе, он узнает, что по  твоей  милости  какое-нибудь  чванливое
сиятельство лишится двух-трех бутылок коньяка,  а  у  какой-либо  сановной
вертихвостки в закромах будет на штуку шелка меньше.  Да  ведь  твой  отец
гордиться будет, что породил  на  свет  лихого  молодца  и  пожелает  тебе
успехов и дальше. - А все-же, - заключил он, - обманулся я в тебе. Если  у
такого парня поджилки трясутся при одной  мысли  о  славных  приключениях,
умолять тебя никто не станет. Я думал, ты хитрый малый, но  вижу,  что  ты
дурак дураком. - Он замолчал. - Ну ладно,  если  все-таки  надумаешь,  сам
знаешь, где меня искать. Вдруг и вправду ты  не  такой  уж  слюнтяй.  -  И
тоненько рассмеявшись, он покинул Сильвера и затерялся в уличной толпе.
     Юный Джон вышел из трактира. Моросил  дождик,  но  улица  была  полна
народу. Мимо со скрипом прокатила тележка старьевщика, до  отказа  забитая
старым хламом; возчик поминутно  озирался  и  то  и  дело  бренчал  медным
колокольчиком. Из-под круга черноволосого точильщика летели искры;  работа
не мешала ему сладко улыбаться стоящей рядом  служанке,  держащей  в  руке
несколько  хозяйских  ножей.  Пошатываясь  от  тяжести,  прошел   продавец
коврижек. Придерживая лоток на животе,  он  прокладывал  себе  путь  через
толпу, как корабль, нагруженный по ватерлинию товарами из Индии.
     Сильвер  осторожно  перешагнул  водосточную  канаву  посреди  мощеной
улицы; грязная вода лениво текла среди  мусора.  На  пороге  галантерейной
лавки,  согнувшись  в  три  погибели,  сидела  старуха  с   остановившимся
бессмысленным взглядом, а над ее головой,  как  топор  в  руках  неумелого
палача, раскачивалась окованная железом вывеска галантерейщика.
     Переходя с бега на  шаг,  Джон  через  несколько  минут  оказался  на
Корабельной улице. Дождь перешел в ливень, и потоки  воды  извергались  из
желоба, являвшего собой отверстую зубастую пасть дракона, венчавшего крышу
отцовского дама.
     Джон миновал ворота и, крадучись, вошел в мастерскую. Внутри ее  было
темно из-за ненастья, а почерневшие балки, которые держали стены и потолки
еще со времен войны Алой и Белой Роз, угрожающе нависли над головой.
     Отец,  согнувшись  перед  верстаком,  внимательно   изучал   подметку
большого черного сапога, "Слишком скуп, чтобы  зажечь  свечу",  -  подумал
Джон, шмыгнув на место.
     Неожиданный голос отца прозвучал во мраке резко и саркастично:
     -  Ну,  что  расскажешь  о  своих  похождениях?   Небось   шлялся   к
каким-нибудь святым своей мамаши? Таскается, как нищий. Да еще среди  бела
дня.
     Джим молчал. Дождь что было силы барабанил в оловянные оконные рамы.
     - Хоть ты мне и сын, но  ты  еще  ученик.  Где  в  твоем  ученическом
договоре сказано, что  можешь  убегать,  когда  захочешь?  Ну-ка,  парень,
отвечай!
     Джон неохотно отозвался:
     - Нигде, батюшка.
     - "Нигде, батюшка", - передразнил его Майкл Сильвер. - То, что ты еще
молод - это не  оправдание,  ясно?  Помнится  мне,  в  парламенте  еще  не
проходил закон о равенстве прав подмастерьев и членов палаты лордов.
     - Нет, батюшка.
     - Так вот, парень, объявляю новый закон специально для  тебя.  Войдет
он в силу сразу же, как я  ударю  молотком.  Я,  Майкл  Сильвер,  запрещаю
своему ученику Джону Сильверу покидать  рабочее  место  без  моего  на  то
разрешения. Кроме того, объявляю, что он за самовольную  отлучку  лишается
недельного жалованья, которое составляет полтора шиллинга. Аминь! А теперь
за работу, живо!
     Джон, стиснув зубы, погасил в себе приступ бешенства  и  взглянул  на
поределую косицу на затылке отца, снова склонившегося над черным  сапогом.
Так бы и хватил по башке тяжелой  сапожной  колодкой.  Хрустнула  бы,  как
орех!
     Шло  время.  Никто  не  проронил  ни  слова.  Гнев  Джона  постепенно
проходил, вместо него появились чувства решимости  и  скрытого  торжества.
Дождаться бы конца работы! После семи он свободен и пойдет искать  Дугана.
Времени хватит, возможно, он даже успеет вернуться в постель  прежде,  чем
дом запрут на ночь. А если и нет, не велика беда,  контрабандисту  темнота
не страшна. Да и Дуган обещал платить, и уж  конечно,  не  жалких  полтора
шиллинга в неделю. Джон окончательно решился.
     Неделю спустя Джон Сильвер произнес бессвязную и богохульную  клятву,
в которой обещал хранить тайну и слушать указания  атамана.  Так  он  стал
членом шайки Дугана, и началась его двойная жизнь. Днем  он  шил  обувь  и
стучал молотком, слушал, как отец  ругает  якобистов  и  аристократов,  но
только начинало темнеть, Джон, наскоро проглотив  поданный  матерью  ужин,
оставлял сестер сплетничать и ссориться и удирал из  дома  к  своим  новым
приятелям.
     Для выполнения своих планов Дуган сумел подобрать неплохую  шайку  из
бывших арестантов, пропойц - матросов и неотесанных батраков.  Повиновения
этого сброда он добился при  помощи  кулака  и  пистолета,  а  преданность
приобрел щедростью при дележе добычи.
     Сумев таким образом обуздать шайку, Дуган ловко и умело  проворачивал
дела. Вскоре о его хитрости стали ходить легенды по всем берегам  Западной
Англии. Вот одна из них.
     Однажды  трое  контрабандистов  переоделись   пастухами.   Как   было
задумано, они отправились к уступу  обрывистых  прибрежных  известняков  и
стали в опасной близости от края скалы собирать  яйца  морских  птиц.  Два
таможенника, проезжая мимо с дозором, дружески приветствовали их, улыбаясь
и добродушно подшучивая, поскольку пастухи, бросившие стада на пастбище  и
собиравшие яйца на скалах, - картина в тех краях самая обычная.
     Три контрабандиста спокойно среди бела дня спустились по скалам вниз.
Добравшись до полосы  прибоя,  они  достали  из-под  одежд  инструменты  и
высекли в известняке площадку длиной в восемь и шириной в четыре фута.  За
ночь лодка выгрузила туда шестьдесят два  бочонка  отличного  французского
коньяка. Люди Дугана часто разражались ехидным хохотом, поминая эту удачу.
     В другой раз бандиты поймали одного особенно ретивого таможенника  по
прозвищу Ястребиный Глаз. Желая отомстить за то, что он совал  всюду  свой
нос,  подстерегал  и  вынюхивал,  завязали  ему  глаза,  связали  ноги   и
закричали: "Сбросим его со скалы, ребята! Смерть ему!" Несчастный молил  о
пощаде, но мучители с грубым хохотом и проклятиями толкали его  к  уступу,
пока он отчаянным усилием, уже падая, не извернулся и не вцепился что было
сил в узкую трещину в скале.
     Пятнадцать минут Ястребиный Глаз висел на руках  и  звал  на  помощь.
Потом пальцы его разжались, и с  нечеловеческим  воплем  он  рухнул  вниз.
Шутка заключалась в том, что, пролетев едва три  фута,  он  попал  в  кучу
морского песка, куда чья-то старательная  рука  накидала  щедро,  от  души
конского навоза. Разбойник