ь  шагом  извозчичья
подвода; спал или дремал возница, опустив голову, накрытую рваной шляпой,  -
понять было мудрено. Казалось, выехала подвода из соседних  ворот,  из  тех,
что со стуком закрывались уже, показывая  внизу  чьи-то  отходящие  ноги.  С
каждым шагом понурой лошади подвода,  трясясь,  сеяла  тот  чистый  кисейный
звон, к которому прислушивалась удивленная девушка
   Она пошла медленно, рассматривая и соображая, что бы это могло быть.  Под
холстом,  свисавшим,  касаясь  колес,  высилось  подобие  тиары,   выставляя
неопределенные  очертания  углами  складок,  мешающих  собрать  намеки  форм
странного груза в какое-либо достоверное  целое.  Эта,  по-видимому,  легкая
поклажа тихо покачивалась из стороны в сторону, звуча,  словно  человек  вез
груду тамбуринов. Не вытерпев, Тави подошла ближе, спрашивая: -  Скажите  вы
мне, пожалуйста, что это у вас так звенит?
   Возница  апатично  взглянул  на  нее  из  дали  уединенных   соображений,
прерванных вопросом, достоинство которого  было  для  него  тупой  и  темной
загадкой.
   - Эх! - сказал он, отмахиваясь с досадой, что должен перевести кропотливо
ползущие мысли на более быстрый ход. - Ну,  звенит,  а  вам  что  до  этого?
Идите-ка себе с богом - Здесь, по опыту доверяя  лошади,  которой  кнут  был
только приятен, так как отгонял оводов, апатично стегнул он животное, но оно
только помахало хвостом, выразив гримасой задней ноги фальшивое оживление, и
не быстрее чем раньше, свернуло за угол, на шоссе
   Когда Тави, естественно, взглянула в ту сторону,  то  увидела  за  домами
зеленый просвет Все шоссе покрыто было народом,  спешившим,  как  на  пожар,
размахивая  листками,  бежали  газетчики;  тележки  торговцев   фруктами   и
прохладительными напитками неслись среди экипажей, полных  дам  и  щегольски
одетых мужчин; под ногами шныряли уличные собаки, лая на тех собратьев,  чьи
расчесанные тельца степенно следовали впереди шелковых юбок,  в  меру  длины
цепочек, прикрепленных  к  ошейникам.  Кричащий  букет  мелькнул  в  стеклах
автомобиля,  изрыгающего  густые,  жуткие  заклинания;  гарцуя,   стремились
всадники; костыли нищих, влекомые ради  быстроты  хода  под  мышками,  резво
колыхались среди зонтиков и тростей;  матери  тащили  задыхающихся  детей  с
неописуемым отчаянием в их раскрасневшихся личиках; поджимая губы,  семенили
старушки; мальчишки неистово голосили, мчась по мостовой, как в атаку. Здесь
таинственная  подвода  скрылась  и  затерялась,  а  Тави  спросила   первого
встречного: "Куда спешит весь этот народ?"
   - Вы разве не здешняя? - проговорил тот, оборачиваясь на ходу. - Так  вы,
значит, не знаете:  сегодня  "мертвые  петли""  Полеты!  Полеты!  -  в  виде
пояснения прокричал он, бесцеремонно опередив девушку.
   Мигом воспряла  она;  воодушевясь,  потому  что  любила  всякие  зрелища,
забежала она в первую лавку, наскоро упросив взять  до  вечера  на  хранение
свою мешающую поклажу,  и  двинулась  с  той  же  быстротой,  как  толпа,  к
неизвестному месту. Вспоминая время  от  времени  о  заботе  по  возвращению
домой, успокаивалась она тем, что ощупывала под платьем медальон и  мысленно
открывала  картонку.  -  Вот  они,  деньги'.  -  приговаривала   неудачливая
путешественница. Толпа, солнце и сознание независимости развеселили  ее  Тем
временем шоссе свернуло под углом к полю;  прямо  же,  если  продолжить  его
линию, стояла высокая каменная стена, за  которой  среди  сомлевших  в  жаре
деревьев  виднелся  изгиб  китайской  крыши  с  флагом  над  ней,  раскрытое
пространство ворот пестрело  движением  спешивших  людей.  Кто  уходил,  кто
входил, но больше входили, чем уходили, и, не зная порядков, Тави  завернула
туда Внутренность двора  пересекалась  дощатым  забором,  у  узкого  прохода
служитель проверял билеты.
   - Ваш билет, - бросился он  к  девушке,  уже  прошедшей  мимо  него.  Она
обернулась, не успев ничего сказать, как билетер занялся другими  входящими,
забыв о ней или сочтя ее "своим человеком", каких всегда  много  везде,  где
проверяют билеты.  Довольная,  что  ей  повезло,  так  как  никаких  билетов
покупать она была не в состоянии, Тави прошла подальше и осмотрелась.
   То был двор, или, вернее, маленький мощенный плитами плац, с двух  сторон
которого всходили амфитеатром скамьи павильонов с боковыми и горизонтальными
тентами. Народа было довольно; присмотрясь к нему, Тави заметила, что то  не
смешанная толпа публичных зрелищ,  но  так  называемая  "отборная"  публика,
преимущественно интеллигентного типа. Меж трибунами помещались крытые  синим
сукном столы с чернильницами и листами писчей бумаги; здесь заседало человек
тридцать в ленивых позах жаркого дня, с  расстегнутыми  жилетами  и  мокрыми
волосами на лбу, в сдвинутых на затылки шляпах.  "Куда  же  попала  ты,  моя
милая?" - недоумевающе отнеслась Тави, видя,  что  не  здесь,  должно  быть,
произойдут полеты. Но уже встал из-за стола,  гремя  колокольчиком,  человек
апоплексического сложения; его  мощное,  крутое  лицо,  почти  безбровое,  с
бачками, которые, казалось, едва держатся на  толстых  щеках,  -  раскрылось
круглым "0" сочного рта; требовательно он закричал: - К  порядку!  Внимание!
Тише! Я открываю чрезвычайное заседание Клуба Воздухоплавателей.
   Тем временем Тави  увидела  подошедшего  к  столу  Крукса,  того  самого,
который неожиданно исчез утром. Как будто отца родного встретила Тави, - так
обрадовалась    она    в    чужой    толпе    незнакомого    города    этому
успокоительно-прямому  лицу,  -  и,  поспешно  сев  на  ближайшую  скамейку,
закричала оттуда: - Эй, Монгомери, что вы здесь делаете? Крукс! Крукс!
   Тотчас его глаза направились к ней  и  сразу  разыскали  ее;  узнав  свою
утреннюю встречу, он кивнул, прижал к губам палец и  улыбнулся  значительно.
Тогда вдруг стало ей покойно, как дома; хотя кислые лица дам  и  поднятые  с
легкой улыбкой брови мужчин обратились к ней фронтом, выражая тем  удивление
или негодование, - она лишь порозовела, но не смутилась.
   Взяв свободный стул, Крукс сел, опустив глаза. На нем теперь была кожаная
глухая куртка, высокие сапоги и черная фуражка; ее ремешок проходил от виска
к виску под подбородком. Здесь любопытство  Тави  достигло  зенита,  который
называется замиранием, и личность Крукса, и обстановка,  и  неожиданное  для
нее заседание воздухоплавателей - все было как разобранные части неизвестной
машины, что, собирая на ее глазах, готовились пустить в ход. Она  трепетала.
Видели вы, как возится, не в состоянии покойно сидеть на месте, молоденькая,
глупая девушка? Мир - еще зрелище для  нее,  а  в  зрелище  этом,  перебивая
главное действие, роятся сцены всевозможных иных спектаклей.  В  эти  минуты
устойчивость ее внутреннего мира не более устойчивости  видений,  образуемых
игрой дыма. Момента покоя нет ни в ее лице, ни в позе, ни в  темпе  дыхания,
ей хочется затопать, привстать, смотреть впереди и по сторонам,  торопить  и
шуметь.
   Грузный  человек  был  председатель.  Добившись  тишины,  он  сказал:   -
Произошло следующее: в канцелярию Клуба поступило  мотивированное  заявление
господина Крукса, являющегося  изобретателем  летательного  аппарата  нового
типа, в котором просит он не только произвести испытание, но и  предоставить
ему, Круксу, место в сегодняшнем состязании. Согласно уставу  Клуба,  всякий
моноплан, биплан, парашют, баллон или  аэростат  имеет  быть,  во  избежание
смешных и горьких недоразумений, предварительно оценен экспертами,  дабы  не
иметь дела с попытками  технически  невозможными,  или  же,  к  чему  немало
примеров, абсурдными безусловно. Поэтому, так как имеется еще час времени до
начала состязаний, президиум постановил: осмотрев аппарат Крукса,  разрешить
ему, при условии  технической  научности  его  изобретения,  воспользоваться
аэродромом для публичного опыта; и, если Крукс того пожелает, занести его  в
список авиаторов дня, с правом соискания призов на высоту, продолжительность
и точность спуска.
   По мере того, как текла и оканчивалась речь председателя,  багровый  стыд
окутал лицо Тави; до слез, до  полной  растерянности  смутилась  она,  поняв
теперь,  что  бесцеремонно-приятельски  окликнула   не   кого   иного,   как
знаменитого - конечно! - изобретателя. Боясь, что он снова поглядит на  нее,
уселась  девушка  так,  чтобы  высматривать  из-за  чьей-то  большой  шляпы.
"Господи, спаси,  помилуй  и  укороти  мой  язык",  -  шепнула  она;  однако
раскаяться  вполне   не   успела;   поднялись   шум,   говор;   тонкие   или
любопытствующие замечания перемешивались с криками нетерпения.
   Тогда взгляды всех обратились на Крукса,  вставшего  и  сделавшего  рукой
знак с желанием говорить. Вновь притих шум;  люди,  сидевшие  вокруг  стола,
наморщили  лбы  с  важностью,  означавшей  их  совершенное  и   безошибочное
всеведение.
   - Вот что, - сказал Крукс негромко,  но  так  отчетливо,  что  его  слова
прозвучали ясно для всех, - я соорудил аппарат,  по  конструкции  и  системе
двигателя не имеющий ничего общего с современным аэропланом. У меня  нет  ни
пара, ни газа, ни бензина,  ни  электричества;  ни  парящих  плоскостей,  ни
винтов; нет также особой задумчивости  при  выборе  материала,  из  которого
аппарат выстроен. Как из полотна  или  шелка,  так  из  простой  бумаги  или
листового железа может быть сооружен он без всякой потери  его  двигательной
способности; он мчится  силой  звуковой  вибрации,  представленной  четырьмя
тысячами мельчайших серебряных колокольчиков, звук которых...
   -  Звук  которых?!  -  перебил  голос,  выразивший  тоном   своим   общее
недоумение. - О чем вы говорите?
   Прозвучал смех. Тишина сдвинулась. Равновесие внимания, получив  удар  по
обеим  чашам  весов,   исчезло,   как   исчезают   все   призраки   условной
общественности. Кто  переглянулся;  кто,  оглядываясь,  искал  нетерпеливца,
спросившего,  к  чему  клонит  странная   речь   загадочного   изобретателя.
Председатель, схватив звонок, готовился восстановить тишину; но  ему  что-то
шепнули, и  уже  сам,  с  некоторым  сомнением,  в  замешательстве,  мельком
посмотрел он на Крукса, стоявшего, ожидая  возможности  говорить  дальше,  с
простотой сильного человека, затертого на углу улицы бегущей  толпой.  Тогда
Тави стала бояться за Крукса; в чем бы ни потерпел человек  этот  поражение,
ей было бы то  несносно;  у  нее  успело  уже  созреть  решительное  к  нему
пристрастие. Ей нравилось, что он будет, по-видимому,  один  против  многих,
но, зная  силу  осмеяния,  боялась  она,  как  бы  сцена,  без  отношения  к
результатам ее, не  приняла  характер  комический.  Меж  тем  раздались  еще
восклицания; прошел и стих шум.
   - Быть может, - сказал председатель  Круксу,  -  вы  утомлены  несколько;
может быть, вы нездоровы, взволнованны; в таком  случае  не  будет  для  нас
обидой отложить ваше крайне интересное объяснение до следующего хотя бы дня.
   Крукс улыбнулся без смущения; с видом полного удовольствия слушал он  эту
осторожную и мягкую реплику.
   - Я должен просить вас разрешить мне сказать все,  что  я  хочу,  могу  и
считаю нужным сказать. Но чтобы те, почти чудесные новости, которые  открыты
мной, возымели силу не голословную, должен  буду  представить  аппарат  свой
перед собранием. Он не велик; и не имеет ничего  общего  с  теми  неуклюжими
махаонами, в которых ездят с таким шумом и риском...
   Высказав это с вразумительной твердостью, не позволяющей далее иметь двух
мнений, как относительно состояния  своих  умственных  способностей,  так  и
намерений,  Крукс  снова  взял  тишину  за  волосы,  и  внимание  слушателей
удвоилось. Тави слышала, что говорят вокруг нее.
   -  А  вдруг?  -  сказал  кто-то,  подразумевая  этим,  что  нет  пределов
открытиям. Несколько беглых споров утихли; возрастающий интерес заразительно
перебегал по скамьям.
   - Выслушать, выслушать! -  закричали  наконец  с  мест,  видя,  что  жюри
мнется. -  Мы  хотим  слышать!  -  Председатель  решился,  но  решение  свое
обозначил, как некую дипломатическую уступку.
   - Если вы настаиваете, - сказал он, - мы согласны. Однако есть увлечения,
непредвиденная форма которых" может заставить нас пожалеть об  эксперименте;
неудовлетворительные последствия оного отразятся как на вас, так и  на  всех
нас, потому что мы крайне сожалели бы о всем ненаучном, о всем, так сказать,
дилетантски   смелом,   не   отвечающем   задачам   Клуба   Воздухоплавания.
Следовательно, если уверены вы, хотя бы отчасти,  в  положительных  сторонах
вашего изобретения, в основных принципах его,  -  честь  и  место,  господин
Крукс.  Не  скрою,  что  начало  изъяснения  вашего  показалось  всем  столь
знаменательно странным. - Итак, мы вас слушаем.
   Настроив  таким  образом  себя,  Крукса  и  аудиторию  в  благожелательно
предостерегающем смысле, председатель стал строг и весок лицом; он, а за ним
все воззрились на Крукса, подобно экзаменаторам, затаенный  помысл  которых:
"школьник, пади ниц!" - дышит каннибализмом.
   - Наконец-то, - сказал Крукс, - слава богу!  Вас  смутили  четыре  тысячи
колокольчиков; дополню это смущение:  более  четырех  тысяч  или  менее,  не
играло бы никакой роли. Как детям, катающим снежное изваяние, мало заботы  о
том, чет или нечет снежинок поместится в  человекоподобии  зимы,  метелей  и
холода, какое слепили они, так  и  я  не  настаиваю  безусловно  на  четырех
тысячах; охотно уступаю из них произвольное число или  прибавляю  к  четырем
столько, сколько вообще поместится на  моем  аппарате;  мне  нравится  много
колокольчиков; дело не в числе, а в действии.
   Если бы он улыбнулся, если бы хоть на мгновение тронулось это  отчетливое
лицо лукавой игрой, разразились бы гром и хохот потехи  неудержимые.  Однако
Крукс смотрел и говорил очень  серьезно,  что  действовало,  вразрез  с  его
странными словами, самым удручающим образом. Еще не было  ни  протестов,  ни
резкого вмешательства со стороны тех, кто принимает как  издевательство  или
вызов все лишенное готовой клетки в его мозгу, привыкшем к спокойной жвачке,
прежде чем постичь  суть  явления,  но  уже  означалось  по  выражениям  лиц
скопление атмосферы протеста.  Всеуничижающая  ирония  кривила  губы  членов
президиума,  обреченных  благодаря  собственному  легкомыслию  трепетать  за
солидный темп дня, за должное уважение к месту и  делу,  которым  занимались
они, нацепив значки, изображающие колеса и крылья. Все это хорошо  понимала,
оценивая по-своему, Тави, девушка, ставшая на перепутье  судьбы,  -  чувство
судьбы коснулось ее  настроения;  невольно  связывала  она  колокольчики,  о
которых говорил Крукс, с неистребимо-нежным воспоминанием о подводе и звоне,
что слышала час назад.
   С подвешенным на золотой нитке юной  тревоги  сердцем  ожидала  она,  как
поступит наконец Крукс. Казалось, тот задумал уравнять ветер сбитого к  себе
отношения; его речь коснулась теперь многих вещей.
   - Рассмотрим, - сказал он, -  хотя  бы  неполно,  анатомию  и  психологию
движения в воздухе. До сих пор летают только птицы,  насекомые  и  предметы;
человек сопутствует летящим предметам, сам он лететь не может, кроме  как  в
сновидении. Прицепясь к шару,  имеющему  значение  как  бы  самостоятельного
организма, двигающегося по произволу атмосферических изменений, не  в  более
сложном он положении, чем тля,  сидящая  на  семени  одуванчика,  когда  его
сорвало и несет ветром в пространство. Аэроплан  как  будто  самостоятельнее
приглашает посмотреть на эти  затеи.  Однако  выясним  суть,  желания,  идею
полета, его мыслимое идеальное состояние. Неизбежно здесь  сновидение;  лишь
его волнующий арабеск подскажет с  отчетливостью  прозрения,  чем  одушевлен
чистый полет. Им правит легкий и глубокий экстаз; неведомые  наяву  чувства,
столь странные, что им может быть уподоблено разве лишь пение на дне океана,
звучат стройно в этих особенных условиях грезы, свергающей физическую тоску,
-  веками  слоившееся  отвращение  к  ногам,  пойманным  огромным  магнитом.
Вспомним, как мы летаем в то время, когда  тело  наше,  завернутое  одеялом,
покорно своему ложу: само желание естественно отделяет нас, стремя  и  унося
на безопасную высоту. Нет иного двигателя, кроме пленительного  волнения,  и
большего  нет  усилия,  чем  усилие  речи.  Приметьте,  что  в  стране   сна
отсутствуют полеты практические: перевозка  почты,  пассажира  или  призовое
соревнование исключены; то состояние манит  лишь  изумительным  движением  в
высоте; оно - все в себе, ничего сбоку, ничего по ту сторону  раскинутого  в
самой душе пространства; без усилий и вычислений.
   Но как же в действительности летит он?  Или,  вернее,  как  движется  над
землей, когда вы, закинув голову,  поспешно  шлете  вдогонку  его  судорожно
скорчившейся фигуре имя "Царя природы"? Вот...
   Здесь раздался характерный гул мотора; громкое однотонное пение потекло в
вышине, и члены Клуба, посмотрев на  небо,  увидели  аэроплан,  пересекающий
зрительное поле тяжким пятном.
   - ... вот  достижение,  которое  явилось  нам  кстати  для  демонстрации.
Сколько сомнений! А опасений?! Не упадет ли  оно?  Быть  может,  не  упадет.
Сообразите, что это  значит!  Его  движение  свободно,  как  ход  коня;  его
скорость  обязательна;  его  двигатель  ненадежен;  его  творец  прикован  к
каторжному ядру равновесия ради жизни и  денег;  его  падения  ожидают;  его
спуск опасен, его поворот нелегок; его вид некрасив; его полет - полет  мухи
в бутылке: ни остановиться, ни парить; оглушительный шум, атмосфера  завода,
хлопотливый труд; сотни калек, трупов, и это - полет? Завидовать стрекозе, в
математической точности  движений  которой  светится  ясность  перебегающего
луча; смотреть на вырезной узор ласточки,  живописуемый  ею  над  отражением
своим в блестящей воде, - восхитительным  ничтожеством  совершенных  усилий;
вздыхать об орле, залегшем среди туманов с спокойствием самого облака, -  не
это ли удел наш? И не это ли тщета наша -  вечный  разрыв,  залитый  сиянием
снов?
   Немного надо было бы мне, чтобы доказать  вам,  как  несовершенны  и  как
грубы те аппараты, которыми вы с таким трудом и опасностью пашете воздух,  к
ним прицепясь, ибо движутся лишь аппараты, не вы сами;  как  ловко  было  бы
ходить в железных штанах, плавать на бревне и  спать  на  дереве,  так  -  в
отношении к истинному полету - происходит  ваше  летание.  Оно  -  сами  вы.
Наилучший аппарат должен быть послушен, как легкая одежда при беге; в  любой
момент в любом направлении и с любой  скоростью,  -  вот  чего  следует  вам
добиться.  Рассчитывая  поговорить  долее,   я   встретил   нетерпимость   и
издевательство;  поэтому,  не  касаясь  более  технических  суеверий  ваших,
перейдем к опыту. Ранее того во всеуслышание без жеста и сожаления  заявляю,
что не беру приза, хотя мной будут побиты решительно все рекорды. Смотрите и
судите.
   В глубине двора были приоткрыты ворота, их  распахнули  настежь,  и  двое
рабочих внесли столь легкое сооружение, что никакого физического  усилия  не
было заметно по их  лицам.  Нечто,  окутанное  холстом,  покачивалось,  тихо
звеня. Тави, волнуясь, встала: "это оно, то, что везла подвода". Сев, она не
могла сидеть  и  встала  опять,  как  встали  вкруг  нее  все,  рассматривая
диковину. Затем  произошло  общее  движение;  зрители  бросились  к  Круксу,
окружив изобретателя тесной толпой; и там же,  так  удачно,  что  меж  ею  и
загадочно звенящим предметом было  свободное  пространство,  очутилась  наша
беспокойная путешественница.
   Резким движением Крукс смахнул холст. Часть зрителей, не зная,  сердиться
или  смеяться,  отступила  в   глубоком   разочаровании   серьезных   людей,
поддавшихся курьезной мистификации; громко  возопила  другая  часть;  третья
окаменела; четвертая ... но вернее будет сказать, что  сколько  было  людей,
столько частей; мы же  говорим  вскользь.  Случалось  ли  вам  бежать  сломя
голову, куда побежала уже,