обстрижено", - успела она подумать, - затем, вслух: -
Несите и скажите, что я приехала, приехала Тави Тум.
   - Господин Торп, - сказал лакей тоном официальной скорби, - божьей  волей
скончался сегодня утром, в семь с четвертью, скоропостижно. Он умер.
   Девушка, отбежав, закрыла лицо, потом,  опасливо  вытянувшись  и  спрятав
назад руки, как в игре, где могут  поймать,  уставилась  на  лакея  взглядом
ошеломления.
   - Вы говорите, он умер? То есть - скончался?
   - И умер и скончался, - равнодушно ответил лакей. - Аорта. У  нас  знают,
что вы приедете. Я провожу вас.
   Он кивнул к дому, приглашая идти. Не печаль,  не  страх  стеснили  легкое
дыхание девушки  и  не  сожаление  о  блестящем  заработке,  так  неудержимо
рухнувшем в пустоту, откуда он щедро сверкнул, но красноречие  совпадения  -
этот всегда яркий взволнованному уму звон спутанных голосов. Смятение и  шум
наполнили сердце Тави. Смотря на убегающий свой чемодан, шла она  за  лакеем
так  неровно,  как,  путаясь  в  густом  хмеле,  идет  по  заросли  человек,
разыскивая тропинку.
   Лакей приостановился, напряженно ожидая девушку глазами,  сузившимися  от
умильной надежды. Как Тави догнала его, он шепнул: -  Барышня,  есть  у  вас
какая-нибудь мелкая монета, самая мелкая?
   Тупо взглянув, Тави погрузила  руку  в  карман;  схватив  там,  вместе  с
ореховой скорлупой, серебряную мелочь, она мрачно сунула монеты лакею.
   - Очень вам благодарен, - сказал тот. - Вы думаете, это на  чай?  Ффи.  -
Как по ее  лицу  было  видно,  что  она  действительно  так  думает,  лакей,
помедлив, добавил: - Это - на счастье.  Я  вижу,  вы  счастливая,  потому  и
спросил. Теперь я пойду в клуб и без промаха замечу банк.
   - Я? Счастливая? - Но было нечто во взгляде  лакея,  подсказавшее  ей  не
допытываться смысла подарка. После этого  шествие  окончилось  при  взаимном
молчании, мелькнуло несколько мужских и женских фигур, - стены  и  лестницы,
переходы и коридоры; наконец Тави смогла сесть и сосредоточиться.
   IV
   Прежде всего вспомнила она, что среди  взглядов,  рассеянных  на  пути  к
этому  синему  с  золотыми  цветами  креслу,  мелькнули  взгляды   странного
выражения,  полные  мниморавнодушной  улыбки.   Два-три   человека   холодно
осмотрели ее, как бы прицениваясь ко всему ее существу,  -  быть  может,  из
любопытства,  быть  может,  лишь  показалось  ей,  что  их  взгляды   терпки
по-уличному,  -  но  ее  чуткий  духовный  мир  обнесло  тончайшей  паутиной
двусмысленности. Как было ей сказано, что через некоторое время выйдет к ней
хозяйка-вдова, Тави не много думала о взглядах и впечатлениях, строя и кружа
мысли вокруг трагического события. Прикладывая вдруг остывшие  руки  ледяным
тылом кистей к пылающему лицу,  она  вздрагивала  и  вздыхала.  Ее  оставили
сидеть в одной из проходных зал,  с  высокими  сквозными  дверями;  лучистые
окна, открывающие среди ярких теней трогающую небеса  пышную  красоту  сада,
озаряли и томили нервно-напряженную девушку; в строгом просторе  залы  плыли
лучи, касаясь  стен  дрожащим  пятном.  "Смерть!"  Тави  задумалась  над  ее
опустошающей силой; боясь погрузиться  в  кресло,  как  будто  его  покойный
провал был близок к страшной потере дома, сидела она  на  краю,  удерживаясь
руками за валики и хмурясь своему	пугливому  отражению  в  дали  зеркального
просвета, обнесенного массивной резьбой.
   Тогда из дверей, на которые стала она посматривать с  нетерпением,  вышла
черноволосая женщина сорока - сорока пяти лет.  Она  была  пряма,  высока  и
угловато-худа;  ее   фигура   укладывалась   в   несколько   резких   линий,
стремительных, как напряжение черного блеска глаз, стирающих  все  остальное
лицо. Сухой разрез тонких губ, сжатых непримиримо и страстно, тяжело  трогал
сердце. Черное платье, стянутое под подбородком и у  кистей  узором  тесьмы,
при солнце, сеющем по коврам безмятежный дымок цветных отражений, напоминало
обугленный ствол среди цветов и лучей.
   - Так вы приехали? - громко сказала вдова, бесцеремонно оглянув  девушку,
- вы приехали, конечно, в приятных расчетах на... удобное место.  -  Перерыв
фразы, самый тон перерыва, уже испугал Тави, в нем блеснул  злой,  страстный
удар. - Никто не ожидал, что он умрет, - продолжала вдова,  -  вероятно,  вы
менее всех ждали этого. Вы разве не  слышали  звонка?  Нет?  -  она  холодно
улыбнулась. - Не поспешили? Прислуга вошла, закричала:  он  лежал  на  полу,
раскинувшись, с рукой у воротника. Готов! У вас есть семья? сестры?  братья?
Может быть, у вас есть жених? Но, милая, как вас зовут?
   Тави силилась говорить, спазма удерживала ее;  наконец,  собственное  имя
заикающимся лепетом вырвалось из ее побледневших  губ.  По  мере  того,  как
вдова, тягостно улыбаясь, пристально наблюдала приезжую, девушке становилось
все хуже; уже слезы, неизменные спутники горьких минут - слезы и смех  часто
выражали всю Тави, - уже слезы обиженно попросились к ней на глаза,  а  лицо
стало по-детски огорчаться и кукситься, -  но  женщина  движением  инстинкта
поймала некое  указание.  Она  хмуро  вздохнула;  не  сочувствие  -  горькая
рассеянность, занятая вдали темной мыслью, отразилась в ее лице, когда, взяв
девушку за дрогнувшую руку, она заговорила опять.
   - Довольны ли вы тем, что случилось? Понимаете ли, что перед  вами  одной
встала эта стена? Вы родились под счастливой звездой.  Может  быть,  умерший
слышит меня, тем лучше. Я устала от ненависти.  Скоро  наступит  час,  когда
отдохну и я. Десять лет мучений и ненависти, десять лет страха и  отвращения
- разве не заслужила я отдыха? Говорят, смерть примиряет, - как понять  это,
если сердце в злом торжестве радо смерти? Я ненавижу его, даже теперь.
   Говоря так, она смотрела в окно, то притягивая руку Тави, то  отталкивая,
но не выпуская из жестких, горячих пальцев, как бы в  борьбе  меж  гневом  и
лаской; казалось, потрясение рокового утра колыхнуло все  чувства  прошлого,
оживив их кратким огнем.
   - Не бойтесь, - сказала она, видя,  что  Тави  мучается  и  дрожит,  -  о
ненависти в день смерти вам не приходилось слышать еще, но я должна говорить
с вами так; может быть, я должна сказать больше. Не  знаю,  чем  тронули  вы
меня, но я вас прощаю. Да, прощаю! - крикнула она,  заметив,  как  потемнели
глаза Тави. - Вы гневаетесь, думая, что я не имею права, повода прощать вас,
что первый раз мы видим друг друга.  А  знаете  ли  вы,  что  можно  прощать
дереву, камню,  погоде,  землетрясению,  что  можно  прощать  толпе,  жизни?
Простите меня и вы. Счастливому простить легче.
   Задыхаясь, девушка вырвала руку, топнув ногой. Слезы и обида душили ее.
   - Зачем я приехала? Зачем  звали  меня  сюда?  Что  я  сделала?  Разве  я
виновата, что Торп умер? Объясните, я ничего, ничего не понимаю. Уже  второй
раз слышу я сегодня, что я "счастливая", и это мне так обидно, так горько...
- Она заплакала, смачивая  слезами  платок,  отдышалась  и,  вытерев  глаза,
засмеялась с виноватым лицом.  -  Теперь  я  вас  слушаю.  Только  мне  надо
говорить по порядку, иначе я спутаюсь.
   Рука вдовы легла на ее голову, поправив трогающий глаза локон.
   - В том возрасте, в каком теперь вы,  меня  сломали,  -  она  сжала  лист
пальмы, вытянув его изуродованное перо  с  легкой  улыбкой,  -  так,  как  я
сломала это растение; лист завянет, пожелтеет, но не умрет; не умерла  и  я.
Потом... я видела, как ломают другие листья. Идите за мной. V
   Взяв Тави за руку, как  будто  эта  случайная  близость  поддерживала  ее
решение, она прошла весь нижний этаж к лестнице и подняла голову.
   - Там кабинет мужа, - сказала вдова, - там вы должны были исполнять  ваши
обязанности.
   Они взошли по лестнице к темной, резной двери. Не сразу открыла ее вдова;
прежде чем совершить это, еще раз пристально  в  глубину  глубин  глаз  Тави
заглянула она, как бы с сомнением и упрямством; на момент мстительная  черта
легла в ее потемневшем лице и, опасно сверкнув, исчезла. Не раз уже по  пути
заговаривала она сама с собой; теперь Тави услышала: "Господи  боже,  помоги
мне и научи не сказать лишнего". - Как ни странно,  молитвенный  шепот  этот
решительно испугал Тави; она уже повернулась  с  желанием  проворно  сбежать
вниз, но устыдилась. - Катриона  была  куда  смелее  меня,  -  сказала  она,
вспоминая чудесный роман автора "Новых Арабских ночей",  -  и  нисколько  не
старше. Чего же боюсь я? Эта женщина пострадала;  наверное,  жизнь  ее  была
сплошньм горем. Она расстроена, ничего более.
   И в такт  последнего  слова  Тави  храбро  перешагнула  порог,  несколько
разочарованная  тем,  что  вместо  кладовой  Синей  Бороды  или  чего-нибудь
отвечающего ее сердцебиению - увидела всего лишь  очень  роскошную  и  очень
большую комнату, дальние предметы  которой,  благодаря  светлой  и  глубокой
перспективе, казались видимыми через уменьшительные стекла бинокля.
   - Здесь я оставлю вас, - сказала вдова, - а вы осмотритесь. Вот шкапы,  в
них книги - любимое и постоянное чтение моего покойного мужа. Что-нибудь  вы
поймете во всем этом и, когда надумаете уйти, дайте звонок. Я тотчас  приду.
Есть вещи, о которых тяжело говорить, - прибавила она, заметив, что Тави уже
набирает, соответственно новому удивлению, приличное количество  воздуха,  -
но которые нужно знать. Итак, вы остаетесь; будьте как дома.
   Сквозь грусть ее слов вырезалась глухая усмешка.  Пока  Тави  соображала,
как отнестись ко всему этому, вдова Торпа, взяв со стола часть бумаг,  вышла
и притворила дверь; стало тихо, Тави была одна.
   - Нас то ругают, то ласкают, то оставляют и... -  она  тронула  дверь,  -
нет, не запирают; но короб загадок высыпан уже на мою  голову.  Все  загадки
крепкие, как лесные орехи.
   Ее взгляд остановился на драгоценных рамах картин, затем на картинах.  Их
было более двадцати, кроме панно, и все они  казались  иллюстрациями  одного
сочинения - так однородно-значительно  было  их  содержание.  Альковы,  феи,
русалки, символические женские фигуры времен  года,  любовные  сцены  разных
эпох,  купающиеся  и  спящие  женщины;  наконец,  картины   более   сложного
содержания, центром которого все  же  являлись  поцелуй  и  любовь,  -  Тави
пересмотрела так бегло, что едва запомнила их томные и  томительные  сюжеты.
Она торопилась. Ее особенностью был нервный  позыв  схватить  вниманием  все
сразу или сколько возможно больше. Поэтому,  быстро  переходя  от  столов  к
этажеркам, от этажерок к шкалам и статуям, везде, так или иначе  -  в  форме
помпейской безделушки, этюда или изваяния - она наталкивалась на изображение
обнаженной женщины, из чего вывела заключение, что покойный имел пристрастие
к живописи; может быть, рисовал сам. "Но что я  должна  смотреть,  что  надо
увидеть?"  В  недоумении  повела  она  бровью,  пожала   плечом,   задумчиво
рассматривая сквозь стекло шкапов красивые переплеты книг, уже  манившие  ее
страсть к чтению, и сказала себе: "Начнем с главного.  Наверное,  эти  книги
должна была бы я читать умершему. Посмотрим".
   Открыв шкап, девушка схватила миниатюрный золотообрезный том; по привычке
заглядывать  в  сердце  книги,  ее  середину,  что  всегда  делала  с  целью
почувствовать, залюбопытствует ли страстно душа, она  выделила  ряд  страниц
наудачу и внимательно прочла их. По мере того, как шрифт  вел  ее  к  темным
местам, значение которых не поддавалось ее опыту, но говорило все  же  сотой
частью своей нечто особенное, подобное лукавой исповеди или намеку, ее брови
сжимались все мрачнее, рассекая белизну выпуклого  и  чистого  лба  морщиной
сурового  напряжения.  И  медленно,  как   от   сильной   боли,   сдержанной
чрезвычайным усилием, от самых ее плеч, по шее, ушам, по  всему  оставшемуся
спокойным лицу поднялся, алея, густой румянец стыда.
   Но она не уронила и не бросила удивительное  издание.  Закрыв  том,  Тави
аккуратно вдвинула его на прежнее  место,  прикрыла  дверь  шкапа,  медленно
подошла к звонку и с наслаждением придержала палец на  кнопке  до  тех  пор,
пока он не заныл. Все стало ясно ей; все загадки  этого  утра  нашли  точное
объяснение, и хотя на ней не было никакой вины, она  чувствовала  себя  так,
как если бы ее зеленая пальма была уже схвачена жесткой  рукой.  Но  она  не
оскорбилась, - тень смерти стояла меж ней и судьбой  этого  дома,  -  смерть
унесла все.
   VI
   Не замедлив, пришла вдова; почти с ужасом смотрела на нее бледная и тихая
Тави. "Так вот как ты жила!"  На  эту  мысль  девушки,  как  бы  угадав  ее,
прозвучал ответ: - Да, все мы не знаем, что  нам  придется  делать  на  этом
свете. Но - добавить ли что-нибудь?
   - Нет, нет. Довольно, - поспешила сказать Тави. - Теперь я уйду.  Стойте.
Прежде чем распрощаться и уйти, я хочу видеть умершего.
   - Вы?!
   - Да.
   Вдова,  прищурясь,  молча  искала  взглядом  смысл  этого   желания;   но
обыкновенно подвижное и нервное лицо Тави стойко охраняло теперь свою мысль;
и вообще была она уже не совсем та, прежняя; ее слова звучали  добродушно  и
твердо, с неторопливостью  затаенной  воли.  Чтобы  рассечь  молчание,  Тави
прибавила: - Обыкновенная вежливость требует этого  от  меня  Уже  нет  того
человека. Я приехала к нему, на его  деньги,  одним  словом,  внутренне  мне
нужно проститься и с ним.
   - Быть может, вы правы,  Тави.  Идите  сюда.  Сказав  так,  вдова  прошла
диагональ кабинета к портьере, подняв которую, открыла скрытую за нею  дверь
соседнего помещения. Занавеси  были  там  спущены,  и  огонь  высокой  свечи
отдаленно блеснул из сумерек в ливень дневного света, потопившего кабинет.
   - Он там, - сказала вдова. - Скоро привезут гроб.
   - А вы? - Тави, придерживая над головой складку портьеры, мягкой  улыбкой
позвала войти эту женщину, лицо которой мучительно волновало ее. - Разве  вы
не войдете?
   - Нет Это сильнее меня. Просто я не могу.  -  Она  закусила  губу,  потом
рассмеялась. - Если я войду, я буду  смеяться,  -  вот  так,  -  все  время;
смеяться и  ликовать.  Но  вы,  когда  взглянете  на  его  лицо,  вспомните,
вспомните шестерых и помилосердствуйте им. Две отравились. Судьба  остальных
та самая, какой  широко  пользуются  косметические  магазины.  Не  сразу  он
достигал цели, о нет! Вначале он создавал атмосферу, настроение... привычку,
потом -  книги,  но  издалека,  очень  издалека;  быть  может,  с  "Ромео  и
Джульетты", - и далее, путем засасывания...
   - Он умер, - сказала Тави.
   Как будто вдова Торпа лишь ждала этого напоминания. Ее  лицо  исказило  и
потрясло гневом, но, удержась, она махнула  рукой:  -  Идите!  -  И  девушка
подошла одна к мертвому. Торп лежал на возвышении,  закрытый  простынями  до
подбородка; огни свечей бродили по выпуклостям колен, рук и груди  складками
теней; мясистое лицо было спокойно, и Тави, едва дыша, в упор  рассматривала
его. По всему лицу мертвого уже прошло неуловимое искажение, меняющее иногда
черты до полной несхожести с тем, каковы были они живыми;  в  данном  случае
перемена эта не была разительной,  лишь  строже  и  худее  стало  это  лицо.
Умершему, казалось, было лет пятьдесят, пятьдесят пять; его довольно  густые
волосы, усы и борода чернели так ненатурально, как это  бывает  у  крашеных;
толстый, с горбиной нос; мертвенно-фиолетового оттенка губы  неприятно  ярко
выделялись на тусклой коже дряблых, с  ямками,  щек.  Глаза  ввалились;  под
веками стояла их мертвая, белая полоса, смотрящая в невидимое.  Как,  почему
остановилось внезапно гнилое, жирное сердце?  Под  этим  черепом  свернулись
мертвые черви мыслей; последних, кто может узнать их? Тави могла бы видеть и
развернуть комки мозговой слизи в их предсмертный,  цветущий  хаос  -  блеск
умопомрачительной  оргии,  озарившей  видением  пахнущую   духами   спальню;
видением - больше и острей сна, с вставшими у горла соблазнами  всей  жизни,
перехватившими удар сердца  сладкой  электрической  рукою  своей.  Та  сила,
которая равно играет чудесами машин и  очарованием  струн,  нанесла  твердый
удар. С минуту здесь побыл Крукс. Но не было воздушных следов.
   Тави смотрела, пока ее мысли, стремясь важным и особым путем,  не  задели
слов "жизнь", "смерть", "рождение". "А завтра день моего рождения!  Это  так
приятно, что и сказать невозможно". Тогда в ней просияла улыбка.
   - Я вас прощаю, - сказала она, приподнимаясь на цыпочки, чтобы  соединить
эти слова с взглядом на все лицо Торпа. - Торп, я прощаю  вас.  И  я  должна
что-нибудь прочесть вам, что хочется мне.
   Она вернулась в кабинет к шкапам, нахмуренная так серьезно, как  хмурятся
дети, вытаскивая занозу, и среди простых переплетов  выдернула  что  попало.
Книгу  она  раскрыла,  лишь  подойдя  опять  к  мертвому.  То   был   Гейне,
"Путешествие на Гарц".
   - Слушайте, Торп, - оттуда, где вы теперь. Строки попутались в ее глазах,
но наконец остановились, и, успокаиваясь сама, тихо, почти про себя,  прочла
Тави первое, что пересекло взгляд:
   Я зовусь принцессой Ильзой,
   В Ильзенштейне замок мой,
   Приходи туда. и будем
   Мы блаженствовать с тобой ...
   - Больше я не буду читать, - сказала девушка, закрыв книгу, -  а  то  мне
захочется попросить ее на дорогу. И я ухожу. Прощайте.
   Она  снова  приподнялась,  легко  поцеловала  умершего  в  лоб  поцелуем,
подобным сострадательному рукопожатию. Потом торопливо ушла, метнув портьеру
так быстро, что по ее разгоряченному лицу прошел ветер. И этот  поцелуй  был
единственным поцелуем Торпа за всю его жизнь, ради которого  ему  стоило  бы
снова открыть глаза.
   VII
   Рассеянная и грустная вышла Тави на улицу. Она не взяла  денег,  несмотря
даже на то, что остающейся у нее суммы не хватало купить билет; деньги  были
предложены ей без обиды, но сердце Тави твердо восстало.
   - Благодарю вас, - сказала она вдове, - мне хочется одного - скорее  уйти
отсюда.
   Так она ушла и очутилась среди сотрясающего грохота улиц жаркого Лисса  с
стесненно-замирающим сердцем.
   Некоторое время то гневно, то удрученно, не  замечая  как  и  куда  идет,
девушка  была  занята  распутыванием  темной  истории;  хор   противоречивых
догадок, лишенных основы и связи, мучил ее сердце,  и,  устав,  бросила  она
это, присматриваясь к уличному движению, чтобы легко вздохнуть. Понемногу ей
удалось если не рассеяться, то восстановить  равновесие;  дрогнув  последний
раз в знобком отвращении плечиками, она стала  осматриваться,  заметив,  что
удалилась от центра.  Улицы  были  серее  и  малолюднее,  толпа  неряшливее;
громоподобные вывески сменились ржавыми листами железа  с  темными  буквами,
из-за оград  свешивалась  чахлая  зелень.  Открытые  двери  третьеразборного
трактира  приманили  аппетит  Тави;  усталая  и  проголодавшаяся,  войдя   с
сумрачным видом, села она к столу с грязной скатертью и спросила  рагу,  что
немедленно и было ей подано, -  неприглядно,  но  отменно  горячо,  так  что
заболели губы. Не обращая внимания на взгляды обычных посетителей заведения,
Тави храбро занялась кушаньем, в котором соли  и  перцу  было,  может  быть,
больше  всего  прочего,  и,  залив  жжение  горла  стаканом   воды,   вышла,
настроенная практически.
   Как быть? Как достать денег, чтобы вернуться обратно, и чем  заняться  до
семи вечера? В семь отходил поезд. Но простодушный, великодушный  Крукс  мог
теперь, ничем не утруждая себя, сообщить ей свой адрес  туда,  где  ее  нет.
"Если сделать так... - рассуждала она, обрекая  медальон,  подарок  покойной
матушки, кассе ссуд и  решаясь  продать  новую  шляпу,  картонка  с  которой
покачивалась на ее локте, - ну, шляпу можно продать; а за медальон ..." - И,
погрузясь в точный расчет, пошла она, приговаривая: - Если так и так,  будет
вот так и этак... Или не так? А как?
   В чем-то не сошлись воображаемые ею цифры, и приостановилась она,  подняв
голову, с удивлением слушая странный золотой звон, тихий, как бред  ручья  в
неведомой стороне. Пустынно было  на  улице,  лишь  далеко  впереди  смутные
фигуры  мелькали  на  перекрестке;  справа  же  двигалас