сь,  что  ее
рассказ потонет в ожесточении  спорщиков,  взяла  тоном  выше  и  заговорила
быстрее: - Вы слышите? Я сказала, что тот человек попросился к нам ночевать;
отец поворчал, но пустил, а на другой день мать говорила ему: - "Что?  разве
не была я права? - Она не хотела, чтобы его пустили. Что же вышло? У  нас  в
доме была пустая комната, в которой никто не жил: туда сваливали обыкновенно
овощи; там же отец держал токарный станок. В эту комнату  уложили  мы  спать
нашего странника. Я его как сейчас вижу; высокий,  толстый,  седой,  а  лицо
гладкое и такое розовое, как  вот  у  Бетси,  или  у  меня,  когда  меня  не
раздражают ничем. Хотя я была маленькая, но ясно видела, что в старике  есть
что-то подозрительное.  Когда  он  убрался  спать,  я  подкралась  к  двери,
заглянула в замочную скважину и... вы можете представить, что я увидела?
   - Нет, нет! Не говорите! Не говорите! - воскликнули женщины. - Ай, что же
вы там увидели?
   - - Он сидел на мешках. Я и теперь вся дрожу, как тогда. - "Обожаемые мои
члены! - сказал он и снял правую ногу. - Мои любезные оконечности!.," - Тут,
- ей-богу, я сама это видела, - отнял он и  поставил  к  стене  левую  ногу.
Колени мои подкосились, но я смотрю. Я  смотрю,  а  он  снимает  одну  руку,
вешает ее на гвоздь, снимает другую руку, кладет ее этак небрежно, и... и...
   - Ну?! - подхватили слушатели.
   - И преспокойно снимает с себя голову! Вот так! Бряк ее на колени!
   Здесь, желая изобразить ужасный  момент,  рассказчица  схватила  себя  за
голову, вытаращив глаза, а затем, с видом  изнеможения,  вызванного  тяжелым
воспоминанием, картинно уронила руки и откинулась, переводя дух.
   - Ну, уж это ты врешь, - сказал повар, интерес которого  к  повествованию
заметно упал, как только горничная лишила нищего второй руки. -  Чем  же  он
снял голову, если у него не было рук?
   Горничная обвела его ледяными глазами.
   - Я давно замечаю, - хлестко возразила она, -  что  вы  ведете  себя  как
азиатский паша, не имея капельки уважения к женщине. Кто вбил вам в  голову,
что старик был без рук? Я же говорю, что руки у него были.
   Ум повара помутился; бессильно махнул он рукой и плюнул.  В  этот  момент
вошел, смотря поверх огромных очков человек в переднике и войлочных  туфлях.
Это был коридорный с верхнего этажа.
   - Странное дело, - сказал он, ни к кому в отдельности  не  обращаясь,  но
обводя всех по очереди мрачным, нездешним взглядом. - Что? Я говорю, что это
странное дело, как и доложил я о том ночью же управляющему.
   Наступила вязкая пауза.
   - Какое же это странное дело? - спросил лакей.
   - Как вспомню, - мороз подирает, - сказал коридорный, когда  новая  пауза
достигла неприятных размеров. - Слушайте.  Сегодня,  во  втором  часу  ночи,
почистив все сапоги, проходил  я  мимо  137-го  и,  заметив,  что  дверь  не
заперта, а притворена, - постучал; не за делом, а так.  Мало  ли  что  может
быть. Было там тихо. Я вошел, убедился, что жильца нет, запер ключом  дверь,
а ключ положил в карман, потом повесил  его  на  доску.  После  того  как  я
задержался наверху минут пять, снова пошел вниз и, как дорога моя была  мимо
того же 137-го, увидел, что дверная ручка качнулась. Кто-то изнутри пробовал
отворить дверь. Я тихо подошел к ней и замер, -  еще  раз  дернулась  ручка,
затем раздались шаги. Тут я заглянул в скважину. В передней был  свет,  и  я
увидел спину отходящего человека. У портьеры, отведя ее,  он  остановился  и
повернулся, - но это был не чужой, а тот самый Айшер, что там  живет.  Минут
через пять, не больше, он взошел в коридор по лестнице, снял ключ и попал  к
себе.
   Изложив эти обстоятельства, коридорный вновь по очереди  осмотрел  широко
раскрытые рты и прибавил: - Понимаете?
   - Черт побери! - сказал лакей, ехидно взглянув на повара, который на этот
раз не закричал "вздор", а лишь горько покачал головой над куском  бараньего
жира. - Как же он мог оказаться у себя дома?
   - Если не через балкон, то разве что в образе комара или мухи, -  пояснил
коридорный, - даже мыши не пролезть в замочную скважину.
   - А что сказал управляющий?
   - Он сказал: "Гм... только, я думаю, не померещилось ли тебе?"  Однако  я
видел,  как  он  с  легкостью  побежал  наверх,  должно  быть  затем,  чтобы
посмотреть самому в дырку; а спускался он назад с лицом втрое  длиннее,  чем
оно было.
   Тут все стали обсуждать поведение и личность таинственного жильца.
   - Он редко бывает дома, - сказал коридорный, причем вспомнил,  что  Айшер
предпочел номер в верхнем этаже, хотя эта  комната  хуже  свободных  номеров
этажей нижних. Бетси пропела:  -  Степенный  молодой  человек,  на  редкость
кроткий и вежливый; никто еще  не  слышал  от  него  замечаний,  даже  когда
забудешь пройтись по комнате щеткой  или,  стоя  перед  зеркалом,  помедлишь
явиться на звонок.
   Никто не знал, чем он занимается, никто не посетил его.  Слышали  иногда,
как он разговаривает сам  с  собой,  или,  смотря  в  книгу,  тихо  смеется.
Бесполезно расставлять ему пепельницы, потому что окурки все равно  валяются
на полу.
   Меж тем лакей как бы впал в транс;  все  созерцательнее,  значительнее  и
рассеяннее становилось его лицо, и все выше возводил он глаза к потолку, где
бодро жужжали мухи. Возможно,  что  эти  насекомые  сыграли  для  него  роль
легендарного  Ньютонова  яблока,   дав   разрозненной   добыче   ума   связь
кристаллическую;  подняв  руку,  чтобы  привлечь  внимание,   он   уставился
нахмуренным взглядом в сизый нос повара и слабым голосом, за каким  в  таких
случаях стоит гордая  уверенность,  что  сказанное  прозвучит  поразительнее
громовых возгласов, медленно произнес:
   - А знаете ли вы, кто  такой  жилец  137-го  номера,  кто  этот  человек,
попадающий домой без ключа, кто он, именуемый Симеон Айшер? Да,  кто  он,  -
знаете вы это? А если не знаете, то желаете знать или не желаете?
   Выяснилось, что желают все, но что некоторые недолюбливают, когда человек
кривляется, а не говорит прямо.
   - Прямо?! - воскликнул лакей. - Так вот! - Он встал,  картинно  опрокинул
стул и, протянув правую руку к сетке для процеживания  макарон,  крикнул:  -
Человек, попадающий без ключа!  Человек,  требующий,  чтобы  ему  непременно
отвели верхнее помещение! Человек, о котором никто не знает, кто он такой, -
этот человек есть тот, который полетел в цирке!
   Раздалось женское "Ах!", и шум изумления заглушил раздражительный протест
повара. В эту минуту вбежал тощий мальчуган, издали еще  примахивая  к  себе
рукой Бетси и крича: - "Идите скорей, вас требует управляющий".
   - По-вашему, все мошенники! - вскричала, убегая с  мальчиком,  задетая  в
своих симпатиях, Бетси. - Это, может, вы летаете, а не Айшер!
   VIII
   В бешенстве человеческих отношений перебрасывается быстрый и  тонкий  луч
холодного света  -  фонарь  полиции.  Когда  коридорный  донес  управляющему
гостиницей, что изнутри номера 137  дергалась  ручка  двери,  -  луч  фонаря
пристально остановился  на  лице  управляющего  и,  сверкнув  приказательно,
позвал к руке, державшей фонарь. Рука издали казалась обыкновенной рукой,  в
обшлаге с казенными пуговицами, но вблизи выразила всего  человека,  который
владел ею. Ее пальцы были жестки и плоски. Она лежала, как каменная, на углу
большого стола. Фонарь исчез, его заменил свет яркой зеленой лампы.
   Ночь кончилась; этот свет также исчез, уступив блеску раннего  солнца,  в
котором  Бетси  предстала  пытливым  и   равнодушным   глазам   управляющего
гостиницей. Он взял резкий тон крайнего неудовольствия:
   - Вы обслуживаете верх и так нерадиво, что на вас стали поступать жалобы.
Мне это не нравится. Я выслушал неприятные вещи. Приборы не  чищены,  мебель
расставлена неаккуратно, подаете тупые  ножи,  расплескиваете  кофе  и  чай;
приносите мятые салфетки. До сих пор я не делал вам  замечаний,  считая  это
простой  оплошностью,  но  сегодня  решил  наконец  покончить  с   ленью   и
безобразием.
   - Сударь, - сказала пораженная девушка, -  извините,  я,  честное  слово,
ничего ровно не понимаю. Грех вам, вы так меня  обижаете...  -  Она  подняла
передник, тыкая им в глаза. - Я так стараюсь, не покладая рук, что  не  имею
для  себя  свободной  минуты.  Вам,  должно  быть,  насплетничали.  Кто  вам
жаловался? Кто? Кто?
   - Кто бы ни жаловался, - почтенным жильцам я верю и ваши  выкрики  считаю
истерикой.  Не  трудитесь  оправдываться.  Впрочем,  я  придумал  взыскание,
которое одновременно проучит вас и даст мне возможность убедиться, верны  ли
жалобы. С этого часа, прежде чем  разнести  что-либо  по  номерам,  извольте
показать мне приборы, кушанья и напитки: я сам посмотрю, так ли  вы  делаете
то, что надо делать; а затем, прекращая наш разговор,  предупреждаю,  что  в
следующий раз вы дешево не отделаетесь.
   Горничная вышла  с  тяжелым  сердцем,  в  слезах  и  горьком  недоумении,
по-своему объясняя придирку.
   "Он приставал ко мне, - решила она, - перещипал  мне  все  руки,  но  без
толку и теперь мстит; будь он, однако, проклят, - я понесу ему на осмотр  не
только приборы, а все ковры, и так тряхну перед  его  носом,  что  он  съест
фунтов пять пыли".
   Простодушно изобличив,  таким  образом,  свои  отношения  к  коврам,  она
поднялась наверх, преследуемая звонками.  На  сигнальной  доске  выпали  три
номера и меж ними номер 137; осмотрев цифры, Бетси  ощутила  легкую,  полную
любопытства жуть, навеянную кухонной болтовней. Два жильца потребовали  счет
и извозчика; голос 137-го номера, осведомившись сквозь портьеру который час,
сообщил, что еще не одет, попросил кофе и рюмку ликера; затем Айшер зевнул.
   "Ты, что ли, жаловался? - подумала Бетси, припоминая, как  вчера  убирала
номер несколько второпях. - Фальшивая душа, если обращаешься,  словно  ни  в
чем не бывало; хорошо, я покажу тебе, как умею отвечать с достоинством".
   Воспоминание о еще  некоторых  грешках  внушило  ее  подозрению  стальную
уверенность.
   "Все-таки он красив и кроток, как ангел; на первый раз, может быть,  надо
его простить".
   И  она,  тоном  насильственного  оживления,  в  котором,  по  ее  мнению,
проглядывал скорбный упрек, ответила, что на часах  половина  восьмого,  что
каждый одевается, когда хочет, а кофе она принесет немедленно.
   - Прекрасно, - сказал Айшер, - вы, Бетси, не прислуга, а  клад.  Я  очень
доволен вами.
   Бетси  вознамерилась  было  сказать  Айшеру  о  выговоре  управляющего  и
спросить, не Айшер ли накликал на нее эту беду, но в  последних  его  словах
почудилось ей легкое издевательство. Она высунула язык и, довольная тем, что
акт мщения скрыт портьерой, кисло произнесла:  -  Я  ужасно  рада,  господин
Айшер, если имею удовольствие вам угодить, - и вышла,  твердо  решив  впредь
держать сердце назаперти.
   Она сошла вниз, где у плиты повар в  белом  колпаке  уже  колдовал  среди
облаков пара. Взяв поднос с кофе, Бетси завернула к буфетчику, капнувшему ей
в крошечную, как полевой колокольчик, рюмочку огненного жидкого  бархата,  и
понеслась к управляющему. Она решила наказать его оглушительными  ударами  в
дверь, но, к ее удивлению, управляющий открыл тотчас, едва она стукнула.
   - А! - сказал он, окидывая беглым взглядом прибор. - Что  это  за  кислая
физиономия? Дайте сюда. Я рассмотрю посуду в свете  окна.  Подождите.  -  Он
удалился, двигая над кофейником пальцами, словно соля хлеб, и  через  минуту
вышел с улыбкой, передавая поднос горничной. - Ну так помните: опрятность  и
чистота - лучшее украшение женщины.
   Излишне говорить, что сервиз, всегда чистый, сверкал теперь ослепительно.
Бетси, проворчав: "Наставляйте свою жену", - ушла и  отнесла  кофе  в  137-й
номер.
   Друд, потягиваясь, прихлебывал из белой с золотом чашки. За  раздвинутыми
занавесями в обольстительной чистоте и свежести раннего утра  сверкал  перед
ним яркий балкон.
   "Кажется, довольно быть здесь. Уже  что-то  заставляет  прислушиваться  к
этим стенам".
   Но легкая пыль,  поднятая  тайной  работой,  не  задела  его  дыхания,  и
размышление сосредоточилось на сенсации. Хотя городские газеты  обошли  дело
полным молчанием, он еще не знал этого. Его внутреннее зрение  посетило  все
углы мира. Он видел, как  несутся  по  телеграфным  проволокам,  в  почтовых
пакетах, на красных языках и в серых мозгах,  пучеглазые,  вертлявые  вести,
пища от нетерпения сбыть себя как можно  скорее  другой  проволоке,  другому
уму, пакету и языку и  как,  людоеду  подобно,  жадно  глотает  их  Легенда,
окутанная дырявым плащом Путаницы, родной сестры всякой истории.
   Гром грянул в обстановке и при условиях, какие неизбежно  явятся  началом
отрицания. Места подобные цирку не слишком  авторитетны;  любое  впечатление
платного  зрелища  во  времени   и   на   расстоянии   рассматривается   как
искусственное; улыбка и шутка - вечный его удел. Есть и  будут  существовать
явления, призрачные без повседневности; о них выслушают и поговорят, но если
они не повторятся, - веры им не  более,  как  честному  слову,  однажды  уже
нарушенному. Событие в цирке, исказив окраску и форму, умрет  смутным  эхом,
растерзанное всевозможными толками на свои составные части,  из  коих  самая
главная  -  человек  без  крыльев  под  небом  -   станет   басней   минуты,
пожертвованной  досужему  разговору  о  запредельных   натуре   человеческой
чудесах. И может быть, лишь какой-нибудь отсталый любитель снов,  облаков  и
птиц задумается над страницей развязного журнала с  трепетом  легкой  грезы,
закроет книгу и рассеянно посмотрит вокруг.
   "Но, если... - Друд приподнял отяжелевшую голову, устраивая подушку выше,
- если я решу жить открыто, с наукой произойдут корчи.  Уж  я  слышу  тысячу
тысяч  докладов,  прочитанных  в  жаркой  бане   огромных   аудиторий.   Там
постараются внушить резвую мысль, что рассмотренное  явление,  по  существу,
согласно со всяческими законами, что оно  есть  непредвиденный  аккорд  сил,
доступных исследованию. А в тишине кабинета,  мужественно  обложась  грудами
книг, какой-нибудь растерянный,  седой  человек,  проживший  жизнь  с  гордо
поднятой головой, в славе и уважении, станет искать среди страниц извилистую
тропу, по которой можно залезть внутрь  этого,  сожравшего  его  пропитанную
потом систему "аккорда", пока не убедится в тщете  усилий  и  не  отмахнется
словами:  "Икс.  Вне  науки.  Иллюзия",  -   подобно   досужему   остроумцу,
доказавшему, что Бонапарта никогда не было.
   И перед ним с ясностью напряженного зрения встал круг седобородых  мужчин
в мантиях и париках, которые, ухватив друг друга за языки, пытались крикнуть
нечто решительное.  Тогда  Друд  понял,  что  засыпает  и  гибнет,  но  этот
печальный момент раненого сознания тотчас  затонул  в  слабости;  с  усилием
поднял он веки и, повинуясь роковой лени, снова  закрыл  их.  В  синей  тьме
поплыли лучистые пятна; они угасли, и лицо спящего побледнело.
   Следствием всего этого было небольшое собрание праздных людей у  подъезда
гостиницы, откуда четыре санитара  вынесли  на  носилках  неподвижное  тело,
окутанное холстом. Лицо также оставалось закрытым. Управляющий,  присутствуя
при этой  сцене,  в  ответ  на  соболезнующие  вопросы  сказал,  что  увозят
больного, захворавшего неожиданно и тяжко; несчастный лишен сознания.
   - Быть может, простой нервный припадок, - говорил он. -  Я,  впрочем,  не
доктор.
   Тем временем больного уложили в карету, служители поместились  внутри,  а
на козлы, к кучеру, сел бледный человек в очках, с серым  лицом.  Он  что-то
шепнул кучеру. Тот, взяв полную рысь, заторопил лошадей, и  карета,  свернув
за угол, скользнула к тюрьме.
   IX
   Вечером следующего дня Руна посетила министра, своего дядю по матери. Уже
было одиннадцать, но Дауговет принял ее. Он выразил лишь удивление, что она,
любимица,  как  бы  нарочно  выбрала  такой  час  с  целью   сократить   его
удовольствие.
   Она сказала: - Нет, ваше удовольствие, дядя,  может  быть,  увеличится  в
связи с тем, что я привезла. - И она рассмеялась, а от смеха засмеялась  вся
ее красота, равная откровению.
   Красота красит и тех, кто созерцает ее; все ее оттенки  и  светы  вызовут
похожие на них чувства,  а  все  вместе  взволнует  и  осчастливит.  Но  еще
неотразимее действует совершенство,  когда  оно  вооружено  сознанием  своей
силы. Только удалясь, можно бороться с ним, но и тогда ему обеспечена  часть
победы - улыбка задумчивости.
   Поэтому, имея в виду все средства для достижения цели,  красавица-девушка
оделась как на выезд - в  блестящее  открытое  платье,  напоминающее  летний
цветок. Из кружев выходили ее нежные, белые плечи;  обнаженные  руки  дышали
плавностью и чистотой очертания; лицо улыбалось. В  ее  тонких  бровях  была
некая милая вольность или, скорей, нервность линии,  что  придавало  взгляду
своеобразное выражение капризной откровенности, как бы  говоря  постоянно  и
всем:  -  "Что  делать,  если  я  так  невозможно,  непростительно   хороша?
Примиритесь с этим, помните и простите".
   - Дитя, - сказал министр, усаживая ее,  -  я  старик  и  довожусь  родным
дядей, но должен сознаться, что за право смотреть на вас глазами, - хотя бы,
- Галля охотно и с отвращением вернул бы судьбе свой властный мундир.  Жаль,
у меня нет таких глаз.
   - И я не верю слепым, поэтому  заговорю  о  вашей  безошибочной,  прочной
любви к книгам. Вы не изменили своей привязанности?
   Дауговет оживился, что случалось с ним неизменно, если  затрагивали  этот
вопрос.
   - Да, да, - сказал он, - меня заботят теперь "Эпитафии" 1748 г., изданные
в Мадриде под инициалами Г. Ж.; два экземпляра проданы Верфесту и Гроссману,
я опоздал, хотя относительно одного  экземпляра  есть  надежда:  Верфест  не
прочь от переговоров. Однако, - он взглянул на книгу, которая была с  Руной,
- не фея ли вы и не драгоценность ли Верфеста с тобой?
   Министр переходил на ты в тех случаях, когда хотел дать этим понять,  что
свободно располагает временем.
   -   Сознаюсь,   эту   сверхъестественную   надежду   внушило   мне   твое
торжественное, внутреннее освещение и загадочные слова  о  радости.  Все  же
иногда жаль, что чудесное существует только в воображении.
   - Нет, не "Эпитафии". - Руна мельком  взглянула  на  свою  книгу.  -  Как
хотите, то, что мы с вами видели в цирке, есть чудо. Я не понимаю его.
   Министр, прежде чем  отвечать,  помолчал,  обдумывая  слова,  какими  мог
подчеркнуть свое  нежелание  говорить  об  удивительном  случае  и  странной
выходке Руны.
   - Я не понимаю - что понимать? Кстати,  ты  испугалась,  кажется,  больше
всех. Откровенно говоря,  я  жалею,  что  был  в  "Солейль".  Мне  неприятно
вспоминать о сценах, которых я был свидетелем.  Относительно  самого  факта,
или, как ты выражаешься, - "чуда", я скажу: ухищрения цирковых  чародеев  не
прельщают меня разбором их по существу,  к  тому  же  в  моем  возрасте  это
опасно. Я, чего доброго, раскрою на ночь Шехерезаду. Очаровательная свежесть
старых книг подобна вину. Но что это? Ты несколько похудела, моя милая?
   Она вспомнила, что пережила в  эти  два  дня,  одержимая  желанием  найти
человека, запевшего под куполом  цирка.  В  напиток,  которым  она  пыталась
утолить долгую жажду, этот старик, ее дядя,  бросил  яд.  Поэтому  лицемерие
Дауговета возмутило ее; прикрыв гнев улыбкой рассеянности, Руна сказала: - Я
похудела, но причина тому вы. Я еще более похудела бы,  не  будь  у  меня  в
руках этой книги. Министр поднял брови.
   - Где ключ к загадкам? Объясни. Я уже делаюсь  наполовину  серьезен,  так
как ты тревожишь меня. Девушка шутя положила веер на его руку.
   - Смотрите мне в глаза, дядя. Смотрите внимательно, пока не заметите, что
нет во мне желания подурачиться, что я настроена необычно.  -  Действительно
глаза ее сосредоточенно  заблестели,  а  полуоткрытый  рот,  тронутый  игрой
смеха, вздрагивал с кротким и пленительным выражением. -  Убедительно  ли  я
говорю? Видите ли вы, что мне хорошо? В таком случ