брюки были отчищены
бензином и мылом.
   - Как хорошо! - сказал он. - Какая отличная  ночь!  Не  хочется  оторвать
глаз от звездных миров, и я рассматривал их ". Что вы сказали?
   - Стеббс, - перебил его Друд, - сядь; второй раз мы прощаемся с тобой так
внезапно. Но со мной жизнь, которую я искал, и ей нужен глубокий отдых. Есть
также сведения о маяке у тех, кого мы не  любим.  Поэтому  я  не  задержусь,
только поем. Но ты будешь извещен скоро и явишься навсегда.
   - Спасибо, Гора, - сказал Стеббс. - Как зовут нового Друга?
   Друд засмеялся: - "Великий маленький друг", - зовут его, -  "Тави"  зовут
ее, "Быстрый ручей", "Пленительный звон"...
   - Да, нас четырнадцать, -  прибавила  Тави,  -  но  не  все  пересчитаны.
Остальных, впрочем, вы знаете... А это правда, я - друг вам, друг, но только
ведь навсегда?!
   - Он знает это. Он - Гора, - сказал Стеббс, наполняя тарелку девушки.  Но
она не могла есть, лишь  выпила,  торопясь,  кофе  и  снова  стала  смотреть
поочередно на Друда и  Стеббса,  в  то  время  как  Стеббс  спрашивал,  куда
отправится теперь Друд. Его мучило любопытство. Девушка была не совсем в его
вкусе, но Друд принес  и  берег  ее,  поэтому  Стеббс  рассматривал  Тави  с
недоумением почтальона, вскрывшего шифрованное письмо. Но ему  было  суждено
привыкнуть и привязаться к ней очень скоро, - гораздо скорее,  чем  думал  в
эту минуту он, мысленно сопоставлявший всегда с  Друдом  Венеру  Тангейзера,
какой изображена она на полотне, меньше - Диану, еще меньше  -  Психею;  его
психологическое разочарование было все же приятным.
   Любопытный как коза, Стеббс остерегся однако спрашивать о событиях,  зная
вперед, что не получит ответа, так как никогда Друд не  торопился  открывать
душу тем, кто не теперь тронул ее. Но он сказал все же немного: - Ты  будешь
думать, что я ее спас, как  узнаешь  впоследствии,  что  было;  нет,  -  она
спасение носила в груди своей. Мы шли по  одной  дороге,  я  догнал,  и  она
обернулась, и так пойдем вместе теперь.
   Затем он встал, принес большое одеяло и подошел к девушке, говоря:  -  Не
будем медлить, здесь не место засиживаться, воспользуемся  темнотой  и  этим
отдыхом, чтобы продолжать путь. Утром не будет уже  загадок  тебе,  я  скажу
все, но дома. Да, у меня есть дом, Тави, и не один; есть также много друзей,
на которых я могу положиться, как на себя. Не бойся ничего.  Время  принесет
нам и простоту, и легкость, и один взгляд на  все,  и  много  хороших  дней.
Тогда эту резкую ночь мы вспомним, как утешение.
   Красная, как пион, с отважными слезами в глазах, Тави скрестила  руки,  и
Друд плотно укутал ее, обвязав, чтобы не свалилось  одеяло,  вязаным  шарфом
Стеббса. Теперь имела она забавный вид  и  чувствовала  это,  слегка  шевеля
руками, чтобы ощутить взрослость.
   - Все гудит  внутри,  -  призналась  она,  -  о-о!  сердце  стучит,  руки
холодные. Каково это - быть птицей?! А?
   Все трое враз начали хохотать до боли в боках, до спазм, так  что  нельзя
было ничего сказать, а можно только трясти руками. Тут, более от страха, чем
от естественной живости, на Тави напало озорство, и она стала  покачиваться,
приговаривая: - Сезам, Сезам, отворись! Избушка на курьих  ножках,  стань  к
лесу задом, а ко мне передом! - С нежностью  и  тревогой  посмотрел  на  нее
Друд. - О, не сердитесь, милый! - пламенно вскричала она, пытаясь  протянуть
руки, - не сердитесь, поймите меня!
   - Как же сердиться, - сказал Друд,  -  когда  стало  светло?  Нет.  -  Он
застегнул пояс, накрыл голову и махнул рукой Стеббсу. - Я тороплюсь. Сколько
раз прощался уже я с тобой, но все-таки мы встречаемся и будем  встречаться.
Не грусти.
   Он подошел к Тави; невольно отступила она, обмерла и очнулась, когда Друд
легко поднял ее. Но уже двинулось кругом все, подобно обвалу; замораживая  и
щекоча, от самых ног поднялся к  сердцу  лед,  пространство  раздалось,  гул
сказки покрыл ропот далекой, внизу, воды, и ветер застрял в ушах.
   - Тави? - вопросительно сказал Друд, чувствуя, что он вновь равен для нее
летящей стремглав ночи, что он - Гора.
   - Ау! - слабо выскочило из одеяла. Но тотчас  с  восторгом  освободила  и
подняла она голову, крича, как глухому: - Что это светится там,  внизу?  Это
гнилые балки, дерево гниет, светится, вот это что! И пусть никто не поверит,
что можно жить так, пусть даже и не знает никто! Теперь не отделить меня  от
вас, как носик от чайника. Это так в песне  поется...  -  Она  оборвала,  но
сквозь зубы взволнованно и сердито окончила: - "Ты мне муж будешь, а я  буду
твоя жена", - а перед тем так: "Если меня не забудешь,  как  волну  забывает
волна ... та-та-та-та-та-та-та-та будешь и... та-та-та, та-та-та .... жена".
   Она уже плакала, так печально показалось ей вдруг,  что  "волну  забывает
волна". Затем стал говорить Друд и сказал все, что нужно для глубокой души.
   Как все звуки земли имеют  отражение  здесь,  так  все,  прозвучавшее  на
высоте, таинственно раздается внизу. В тот час, - в  те  минуты,  когда  два
сердца терпеливо учились биться согласно, седой  мэтр  изящной  словесности,
сидя за роскошным своим столом в  сутане  а-ля-Бальзак  и  бархатной  черной
шапочке, среди  описания  великосветского  раута,  занявшего  четыре  дня  и
выходящего довольно удачно, почувствовал вдруг прилив томительных  и  глухих
строк мелькающего стихотворения. Бессильный отстранить это, он  стал  писать
на полях что-то несвязное. И оно очертилось так:
   Если. ты, не забудешь,
   Как. волну забивает волна,
   Ты мне мужем приветливым, будешь,
   А я буду твоя жена.
   Он прочел, вспомнил, что жизнь прошла, и удивился варварской версификации
четверостишия, выведенной рукой, полной до самых ногтей  почтения,  с  каким
пожимали ее.
   Не блеск ли ручья, бросающего веселые свои воды в дикую  красоту  потока,
видим  мы  среди  водоворотов  его,  рассекающего  зеленую   страну   навеки
запечатленным путем? Исчез и не исчез тот ручей, но, зачерпнув воду  потока,
не пьем ли с ней и воду ручья? Равно - есть смех, похожий  на  наш,  и  есть
печали, тронувшие бы и нашу душу. В одном движении  гаснет  форма  и  порода
явлений. Ветер струит дым, флюгер и флаг рвутся, вымпел трещит, летит  пыль;
бумажки, сор, высокие облака, осенние листья, шляпа прохожего, газ  и  кисея
шарфа, лепестки яблонь, - все стремится,  отрывается,  мчится  и  -  в  этот
момент - одно. Глухой музыкой тревожит оно остановившуюся среди пути душу  и
манит. Но тяжелей камня  душа;  завистливо  и  бессильно  рассматривает  она
ожившую вихрем даль, зевает и закрывает глаза.
   VII
   В течение пяти месяцев шесть  замкнутых,  молчаливых  людей  делали  одно
дело,  связанные  общим  планом  и  общей   целью;   этими   людьми   двигал
руководитель, встречаясь и разговаривая с ними только в тех  случаях,  когда
это было совершенно необходимо. Они получали и  расходовали  большие  суммы,
мелькая по всем путям сообщения с неутомимостью и настойчивостью, способными
организовать великое переселение или вызвать войну. Если у  них  не  хватало
денег  или  встречались  препятствия,  рассекаемые,   единственно,   золотым
громадным мечом, - треск телеграмм перебегал  по  стране,  вручая  замкнутый
трепет своей белой руке, открывавшей нетерпеливым женским движением  матовые
стекла банковых кабин,  где  причесанный  человек  нумеровал,  подписывал  и
методично оканчивал дело превращения  еще  не  высохшей  подписи  в  цветные
брикеты ассигнаций или золотых свертков, оттягивающих руку к земле.
   Вначале маршруты шестерых, посвятивших, казалось,  всю  жизнь  свою  тому
делу,  для   которого   их   призвал   руководитель,   охватывали   огромные
пространства. Их пути часто пересекались. Иногда они виделись и  говорили  о
своем, получая новые указания, после  чего  устремлялись  в  места,  имеющие
какое-либо  отношение  к  их  задаче,  или  возвращались  на  старый   след,
устанавливая  новую  точку  зрения,  делающую  путь  заманчивее,  задачу   -
отчетливее, приемы - просторнее. Они были все связаны и в то же время каждый
был одинок.
   Постепенно их путешествия утрачивали грандиозный размах, сосредоточиваясь
вокруг нескольких линий, отмеченных на своеобразной карте, в которой  мы  не
поняли бы ничего, сложными знаками. От периферии они стягивались, кружась, к
некоему центру или,  вернее,  к  территории  с  неустойчивыми  границами,  в
пределах которых цель чувствовалась более отчетливо, более вероятно, хотя  и
определяясь немногими шансами  простой  случайности,  но  все  же  возбуждая
решительные надежды.
   Уже  мерещилась  некая  глухая  развязка.  Уже   факты,   несколько   раз
проверенные,  повторялись  блестящей,  беглой  чертой,  подобной  отдаленной
вспышке беззвучного выстрела; уже прямой след кинулся  под  ноги,  мгновенно
сцепив все тщательные соображения  в  одно  последнее  действие...  действие
развернулось, руки,  схватив  пустоту,  дрогнули,  немея  в  изнеможении,  и
обратный удар вдребезги разнес таинственные тенета... Затем наступил день, в
свете  которого  ошеломляюще  ясно  стало  на  свои   места   все,   видимое
обыкновенными глазами обыкновенных людей, - как не было ничего.
   Мы возвращаемся к Руне Бегуэм, душа которой подошла к мрачной  черте.  Ее
голос стал сух, взгляд неподвижно спокоен, движения усталы и  резки.  Но  ни
разу  за  все  время,  что  искала  смерти  пламенному  сердцу  невинного  и
бесстрашного человека, она не  назвала  вещи  их  настоящими  именами  и  не
подумала о них в ужасной тоске. Она гибла и защищалась с холодным отчаянием,
найдя опору в уверенности, что смерть Друда освободит  и  успокоит  ее.  Эта
уверенность, подобная наитию или порыву, вызванному  нестерпимой  мукой,  но
длящемуся бесконечно, создала цель, доверенную руководителю, и только с  ним
говорила она об этом, но всегда с просьбой как можно  менее  беспокоить  ее.
Нет дела и цели, какие рано или поздно не овладели  бы  все  мыслью  и  всей
душой какого-нибудь одного человека, дотоле, быть может, живущего без особых
планов, но с предчувствием и настроением своей роли. Его надо  было  извлечь
из ровной травы голов, узнать и отметить среди множества подобных ему лицом,
среди  двойников  с  обманчивым  впечатлением  оригинала.  Казалось,   ничто
подобное не совместимо с силами и опытом девушки, отъезд  и  приезд  которой
отмечался светской газетной хроникой в повышенном тоне.  Действительно,  она
не могла совершить это при всем сознании особенностей задачи и ясном  отчете
самой себе,  что  надо  было  бы  сделать;  предстоял  публичный  вызов  или
пересмотр населения нескольких городов с испытаниями, занявшими бы  не  один
год.
   Нужный человек пришел сам, как будто бы ловил минуту  изнеможения,  чтобы
постучать, войти и заговорить. Был слышен по  пустынной  ночной  улице  стук
колес, звучавший  все  громче,  и  Руна,  отогнав  сон,  -  вернее,  мертвую
неподвижность мысли, с какой пыталась забыться на  жегшей  щеку  подушке,  -
прислушивалась к шуму невидимого экипажа.
   -  Кто  едет  ночью?  куда?  -  спрашивала  она,  невольно  замечая,  что
прислушивается с странным ожиданием, что кровь дико стучит; казалось, к  ней
именно направлен  был  этот  одинокий  стук  ночи.  Все  громче  звучал  он,
отчетливее и поспешнее становилась его трескучая  трель;  кто-то  спешил,  и
Руна приподнялась, вслушиваясь, не загремят ли снова  колеса.  Но  шум  стих
против  ее  дома;  другой  шум,  возникающий  лениво  и   смутно,   коснулся
напряженного слуха; тихий, как пение комара, далекий звонок, еще  звонок,  -
ближе, стук отдаленной двери, шорох и замирание смутных шагов. Не  выдержав,
она позвонила сама, с облегчением чувствуя, как это самостоятельное действие
выводит ее из оцепенения.
   Тихо постучав, вошла горничная.
   - К вам приехали, - сказала она, - и мы не могли ничего сделать. Карета с
гербами; из нее вышел человек, настойчиво приказавший передать  вам  письмо.
"Едва его прочтут, - сказал он, -  как  вы  получите  приказание  немедленно
провести меня к госпоже вашей". Мы посоветовались.  Видя,  что  не  решаются
беспокоить вас, он раздал нам, смеясь, по несколько золотых монет. Нам стало
ясно,  что  такое,  по-видимому,  важное  лицо  не  решится  беспокоить  вас
по-пустому. "Рискнем!" - подумали мы ...
   - Как! - невольно возмутясь,  сказала  Руна.  -  Лишь  несколько  золотых
монет... Я посмотрю это письмо. Горе вам, если оно недостаточно серьезно для
такого неслыханно дерзкого посещения.
   Она разорвала конверт, мрачно смотря на горничную,  успевшую,  запинаясь,
пролепетать: - Никто не знает, почему мы пустили его.  В  нем  что-то  есть,
будто он знает, что делает. Он так спокоен.
   Руна уже не слышала ее. Устремив взгляд на атласный листок, она видела  и
переживала  слово  -  одно  слово:  "Друд";  сама  фраза  могла   показаться
бессмыслицей всякой иной душе. Она прочла: "По следам Друдам - более  ничего
не было в той записке, но этого оказалось довольно.
   - Подайте одеться, - быстро сказала девушка, мгновенно сжав  письмо,  как
сжимают платок, - ведите этого человека в мраморную гостиную.
   Тогда, среди ночи, вспыхнули обращенные к саду  окна.  Ярко  озарил  свет
статуи и  ковры;  неестественным  оживлением  веяло  от  этого  часа  ночной
тревоги, замкнутой в беззвучное колесо тайны. Болезненно владея собой, вошла
Руна с холодным и неподвижным лицом, увидев там человека, обратившего к  ней
полуприкрытый взгляд узких тяжелых глаз. Эти глаза  выражали  острую,  почти
маниакальную внимательность, равную неприятно  резкому  звуку;  вокруг  скул
темного лица вились  седые,  падающие  локонами  на  грудь  волосы,  оживляя
восемнадцатое столетие. Кривая линия бритого рта окрашивала все лицо мрачным
светом,  напоминающим  улыбку  Джоконды.  Такое  лицо  могло  бы   заставить
вздрогнуть, если, напевая, беззаботно обернуться к нему.  Он  был  в  черном
сюртуке и шляпу держал в руках.
   Руна вошла с вопросом, но лишь взглянула на посетителя, как понятно стало
ей, что не нужен вопрос. Это было как бы продолжением только что примолкшего
разговора. - Я не назову себя, - сказал неизвестный, - а  также  не  объясню
вам, почему только теперь, но не позже, не раньше, вхожу сюда. Но  вы  ждали
меня, и я пришел.
   Дрожа, знаком пригласила она его сесть и, стиснув  руки,  села  сама,  по
праву ожидая неслыханного. Без жестов и улыбки продолжал свою речь гость; он
сложил на остром колене желтые руки, став более  неподвижен,  чем  мраморные
Леандр и Геро сзади него со скорбью и смертью своей. Он сказал:  -  Я  знаю,
как вы живете, знаю, что ваша жизнь полна вечного страха, что ваша молодость
гаснет. И я также знаю, что думая в одном направлении, всегда думая об одном
и том же, без тени надежды победить этот след молнии,  опалившей  вас  среди
вашего прекрасного голубого  дня,  вы  пришли  к  спокойному  и  задумчивому
решению.
   Этими словами ее состояние было схвачено и показано ей самой.
   - Ваше имя, - сказала она, отшатываясь, и так хрипло, что было  близко  к
вскрику. - Первый раз я вас вижу.  Который  раз  видите  вы  меня?  Разве  я
говорила с вами? Где? Скажите, кто предал меня? Да, я уже не живу; я грежу и
погибаю.
   - Кто бы я ни был, - сказал неизвестный, изменив  своей  неподвижности  и
слегка покачиваясь с глубокой и зловещей рассеянностью, - я,  как  и  вы,  -
враг ему, следовательно, - друг ваш. Отныне, если наш разговор соединит нас,
вы будете звать меня просто - "Руководитель". Друд более жить не должен. Его
существование нестерпимо. Он вмешивается в законы природы, и сам он - прямое
отрицание их. В этой натуре заложены гигантские  силы,  которые,  захоти  он
обратить их в любую сторону, создадут катастрофы. Может быть,  я  один  знаю
его тайну; сам он никогда не откроет ее. Вы встретили его в момент забавы  -
сверкающего вызова всем, кто, встречая его в толпе, далек  от  иных  мыслей,
кроме той, что видит обыкновенного человека. Но  его  влияние  огромно,  его
связи бесчисленны. Никто не подозревает, кто он,  -  одно,  другое,  третье,
десятое имя открывают ему доверчивые двери и уши. Он  бродит  по  мастерским
молодых пьяниц, внушая им или обольщая их пейзажами  неведомых  нам  планет,
насвистывает  поэтам  оратории  и  симфонии,  тогда  как   жизнь   вопит   о
неудобоваримейшей  простоте;  поддакивает  изобретателям,  тревожит  сны   и
вмешивается в судьбу.  Неподвижную,  раз  навсегда  данную,  как  отчетливая
картина, жизнь волнует он, и меняет, и в блестящую даль, смеясь, движет  ее.
Но мало этого. Есть жизни, обреченные суровым законом бедности  и  страданию
безысходным; холодный лед крепкой коркой лежит на их неслышном течении; и он
взламывает этот лед,  давая  проникать  солнцу  в  тьму  глубокой  воды.  Он
определяет и разрешает случаи, по его воле начинающие сверкать сказкой.  Мир
полон его слов, тонких острот, убийственных замечаний  и  душевных  движений
без ведома относительно источника, распространившего их. Этот человек должен
исчезнуть.
   Где слабый ненавидит - сильный уничтожает. Воля и золото  говорят  теперь
между собой. Совершите траты необходимые, быть может, безумные; но  помните,
что нет спасения без борьбы; не вы  нанесете  этот  удар.  Начнем  издалека,
уверенно сжимая кольцом. По свету бродят цыгане, и  они  знают  многое,  что
никому не доступно, кроме их грязных кочевий. Они жадны  и  скрытны.  Однако
под рукой у меня есть несколько людей особой породы, углубленных, как и я, в
рассматривание дымных фигур жизни, в мелькающий и едва слышный трепет ее. Мы
сходим по золотой тропе к этим оборванным, волосатым  кочевникам,  где,  под
полами цветных шатров, таятся хитрая красота и  сведения  самого  различного
свойства, по тем линиям, на какие нам надо ступить. Но не будем пренебрегать
также помощью официальной, лишь с  осторожностью  и  выбором  чрезвычайными,
если не хотим, чтобы поиски наши стали достоянием всех. В этом  случае  наши
карты будут смешаны и поражены  тем  противоречием,  в  какое  станем  мы  с
задачей своей к прочей действительности.
   Чем более слушала его Руна, тем яснее возникала  ее  надежда;  и  уже  не
хотелось ей ни о чем спрашивать, но лишь, единственно,  действовать.  Глухая
пелена укрыла ее душу; без  жестокости,  без  ясного  отчета  себе,  на  что
решается, блаженно смеясь, сказала она: - Будьте Руководителем. Я ничего  не
пожалею на это, ни о чем не вздохну, но буду ждать терпеливо и дам все,  что
нужно. Она вышла и принесла все деньги, какие были  у  нее  в  этот  момент,
также принесла чек на крупную сумму.
   - Довольно ли этого?
   - Пока довольно, - сказал гость, - теперь я могу отлично провести  время.
А что, безумная девушка,  скажете  вы,  если  одно  из  самых  замечательных
мошенничеств разыгралось только что на ваших глазах?
   Но она улыбнулась, - так слабо, как слабо подействовала на нее шутка.
   - Вы правы, - сказал посетитель, вставая и отвешивая глубокий  поклон.  -
Когда придет время, я извещу вас обо всем важном. Спокойной ночи.
   Он сказал это с резкой улыбкой, пристально посмотрев на нее.
   Выразилась ли в жестких словах этих ее собственная  жажда  отлетевшего  в
бред и ужас покоя, или было задето что-нибудь еще, более значительное, -  но
мгновенной болью исказилось лицо девушки. Вздрогнув, выпрямилась и  овладела
она собой.
   - Идите, - сказала она, быстро и тяжело дыша, - вас зовет пославшая  сюда
ночь. Идите и убейте его.
   - Я выйду и стану на его след; и буду идти  по  следу,  не  отрываясь,  -
сказал Руководитель. - Я спешу, ухожу.
   Он вышел; его карета отъехала; быстро отлетающий стук колес, прогремев  у
подъезда, стал вскоре смутным жужжанием. Прислушиваясь к нему, Руна говорила
с собой, сжимая руку, смеялась и плакала.
   С той ночи стало медленнее идти  время.  Ее  тревога  росла;  неподвижное
упорство человека, вынужденного ожидать пассивно и может  быть  в  те  часы,
когда ломаются самые острые углы тайного  действия,  скользящего  по  з