рейса, умытый и выбритый; дрожа с похмелья, оставлял  он  перед
святой девушкой Назарета, что мог или хотел захватить. На деревянных  горках
лежали здесь предметы разнообразнейшие. Модели  судов,  океанские  раковины,
маленькие золоченые якоря, свертки канатов, перевитые кораллом  и  жемчугом,
куски паруса, куски мачт или рулей -  от  тех,  чье  судно  выдержало  набег
смерти; китайские ларцы, монеты всех стран; среди пестроты даров этих лежали
на спине с злыми, топорными  лицами  деревянные  идольчики,  вывезенные  бог
весть из какой  замысловатой  страны.  Смотря  на  странные  эти  коллекции,
невольно думалось и о бедности и о страшном богатстве тех, кто может  дарить
так, сам искренне любуясь подарком своим, и ради него же лишний раз заходя в
церковь, чтобы, рассматривая какого-нибудь засохшего морского ежа, повторить
удовольствие, думая: "Ежа принес я; вот он стоит".
   Среди  этого  вызывающего  раздумье  великолепия,  воздвигнутого  людьми,
знающими смерть и жизнь далеко не понаслышке,  взгляд  божественной  девушки
был с кротким и важным вниманием обращен  к  лицу  сидящего  на  ее  коленях
ребенка, который, левой ручонкой держась  за  правую  руку  матери,  детским
жестом протягивал другую к зрителю, ладошкой вперед. Его глаза - эти  всегда
задумчивые глаза маленького Христа - смотрели на далекую судьбу мира. У  его
ног, нарисованный технически так безукоризненно,  что,  несомненно,  искупал
тем общие недочеты живописи, лежал корабельный компас.
   Здесь Руна стала на колени с опущенной головой, прося и моля спасения. Но
не сливалась ее душа с озаренным покоем мирной картины этой; ни простоты, ни
легкости  не  чувствовала   она;   ни   тихих,   само   собой   возникающих,
единственно-нужных слов, ни - по-иному -  лепета  тишины;  лишь  ставя  свое
бедствие мысленно меж алтарем и  собой,  как  приведенного  насильно  врага.
Что-то неуловимое и твердое не могло раствориться в ней, мешая выйти слезам.
И страстно слез этих хотелось ей. Как мысли,  как  душа,  стеснено  было  ее
дыхание, - больше и прежде всего чувствовала она  себя,  -  такую,  к  какой
привыкла, - и рассеянно наблюдая за собой, не могла  выйти  из  плена  этого
рассматривающего ее, - в ней же, - спокойного наблюдения. Как будто в теплой
комнате босая на холодном полу стояла она.
   - Так верю ли я? - спросила она с отчаянием.
   - Верю, - ответила себе Руна, - верю, конечно, нельзя не знать этого,  но
отвыкла чувствовать я веру свою. Боже, окропи мне ее!
   Измученная, подняла она взгляд, помня, как впечатление глаз задумавшегося
ребенка подало ей вначале  надежду  увлекательного  порыва.  Выше  поднялось
пламя свечей, алтарь стал ярче, ослепительно сверкнул золотой  узор  церкви,
как огненной чертой было обведено все по контуру. И здесь,  единственный  за
все это время раз -  без  тени  страха,  так  как  окружающее  самовнушенной
защитой светилось и горело в  ней,  -  увидела  она,  сквозь  золотой  туман
алтаря, что Друд вышел из рамы, сев у ног маленького  Христа.  В  грязной  и
грубой одежде рыбака был он, словно лишь теперь вышел  из  лодки;  улыбнулся
ему  Христос  довольной  улыбкой  мальчика,  видящего  забавного   дядю,   и
приветливо посмотрела Она.  Пришедший  взял  острую  раковину  с  завернутым
внутрь краем и приложил к уху.  "Вот  шумит  море",  -  тихо  сказал  он.  -
"Шумит"... "море"... - шепнуло эхо в углах.  И  он  подал  раковину  Христу,
чтобы слышал он, как шумит  море  в  сердцах.  Мальчик  нетерпеливым  жестом
схватил ее, больше его головы была эта  раковина,  но,  с  некоторым  трудом
удержав ее при помощи матери, он стал так же, как прикладывал  к  уху  Друд,
слушать, с глазами, устремленными в ту даль, откуда  рокотала  волна.  Затем
палец взрослого человека опустился на стрелку компаса, водя ее взад и вперед
- кругом. Ребенок посмотрел и кивнул.
   Усмотрев неподвижно застывшую в земном, долгом  поклоне  женщину,  сторож
некоторое время ожидал, что она поднимется - он собрался закрыть и  запереть
церковь. Но женщина не шевелилась.  Тогда,  окликнув,  а  затем  тронув  ее,
испуганный человек принес холодной воды. Очнувшись, Руна отдала ему  деньги,
какие были с ней, и, сославшись на нездоровье, попросила позвать  извозчика,
что  и  было  исполнено.  Усталая  и  разбитая,  как  устают  после  долгого
путешествия, она вернулась домой, спрашивая себя, -  стоит  ли  и  можно  ли
теперь жить?
   Часть III
   ВЕЧЕР И ДАЛЬ
   К двенадцатому часу ночи Тави вернулась в Сан-Риоль. Все мелкие и большие
события этого дня, подобных которым не было еще ничего в ее жизни,  ехали  и
высадились с ней, и она не могла прогнать их. Они жили  и  осаждали  ее  под
знаком Крукса.
   По стеклянной галерее старого дома, среди развешенного для  сушки  белья,
ненужных  ящиков  и  другого  хлама,  откатывая  ногой  пустую  бутылку  или
спотыкаясь о кошку, Тави нащупала свою дверь и, усталой рукою  вложив  ключ,
задумчиво повернула  его.  Здесь  на  нее  напал  малый  столбняк,  подобный
большому столбняку в Лиссе, когда,  приложив  к  губам  кончик  пальца,  она
выстояла не менее получаса у витрины в глубокой рассеянности Сократа,  решая
все и не решив ничего. Среди волнения и потуг малый столбняк этот разразился
наконец многочисленными бурными вздохами, а  также  тщеславным  взглядом  на
себя со стороны, как на бывалого человека, - этакого тертого дядю,  которого
теперь трудно удивить чем-нибудь.
   Получив  наконец   окончательное   круговое   движение,   ключ   пропахал
таинственные внутренности замка, став теплым от горячей руки, и вырвался  из
железа с треском, наполнившим сердце Тави уважением к себе, а также желанием
совершить рывком что-нибудь еще более отчетливое Войдя, сумрачно осмотрелась
она.
   Запыленная электрическая лампочка, вокруг  которой  немедленно  появились
мухи, вспыхнула своей раскаленной петлей  среди  беспорядка,  возвращаясь  к
которому после впечатлений иных, мы в первый раз  замечаем  его.  Холодом  и
пустотой окружена каждая вещь; безжизненно, как засохший  букет,  в  пыли  и
сору встречает нас покинутое жилище. Кажется, что год мы не  были  здесь,  -
так резка нетерпеливая жажда уюта, -  с  неприглядностью,  оставшейся  после
торопливых и полных надежд сборов.
   Все этажи этого дома  были  окружены  крытыми  стеклянными  галереями,  с
выходящим на них рядом дверей тесных полуквартир, имевших  кухню  при  самой
двери,  с  небольшою  за  ней  комнатою,  два  окна  которой   обращены   на
полузасохшие кусты пыльного двора. Здесь ютилась ремесленная беднота, мелкие
торговцы, благородные нищие и матросы. У Тави не было мебели, не было  также
никого родственников. Мебель в квартире осталась от прежнего жильца, пьяницы
капитана, давно покинувшего свое ремесло; он умер собачьей смертью во  время
драки  на  Берадском  мосту;  шатнувшись,  грузное  тело  багрового  старика
опрокинуло гнилые перила, и очевидцы могли рассказать  только,  что,  падая,
выругался он страшно и громко. Поток унес его тело, грехи и брань  в  острые
расселины Ревущей щели; тело не было найдено.  От  него  остались  -  комод,
ящики которого  распухали  иногда  по  неизвестной  причине,  не  закрываясь
неделями; кровать, несколько ковровых складных стульев, шкап  с  тряпками  и
коробки из-под  табаку,  гипсовый  раскрашенный  сарацин  да  пара  тарелок;
остальное, если и было что получше, - исчезло.
   Тави не помнила ни отца, ни  матери;  ее  мать,  бросив  мужа,  бежала  с
проезжим красивым казнокрадом; отец поступил на военную  службу  и  погиб  в
сражении. Детство свое провела Тави у полуслепой двоюродной  тетки,  мучаясь
более чем старуха ее болезнями и припарками, так как они отняли у нее  много
крови. На пятнадцатом году знакомый  теткин  книготорговец  взял  девушку  в
работу по лавке; она продавала книги и жила впроголодь. Потом он разорился и
умер, а Тави напечатала объявление.
   Вот биография, в какой больше смысла, чем  в  блистательном  отщелкивании
подошв Казановы по полусветским и дворцовым паркетам мира.  Но  не  об  этом
думала Тави, сев в кухне перед плитой и кипятя чай; так были резки новые  ее
впечатления, что она не отрывалась от них. Куда бы задумчиво  ни  посмотрела
она, стена проваливалась в ночь светлым пятном и в  его  лучистом  дыме  над
свечами страшного гроба неслись серебряные гирлянды странного  аппарата.  То
представлялось ей,  что,  как  бы  тронутый  гигантским  пальцем,  кружится,
пестрея, огромный диск города; то чувство случайно попавшего  в  сражение  и
благополучно его покинувшего человека поднималось вместе с  благодарственным
дымом от наболевших пяток к утомленным глазам; то искренно дивилась она, что
не произошло чего-нибудь еще более ошеломительного.
   - Тави, моя дорогая, - говорила девушка, - как ты на это смотришь?  Знала
ли я, что существуют города, где от тебя  могут  остаться  только  рожки  да
ножки? Воистину, Торп - Синяя Борода. Кто же такой Крукс?  Но  это,  видимо,
вполне порядочный человек.  Все-таки  он  прост,  как  теленок.  Он  мог  бы
прилететь в своем аппарате и сесть к ним прямо на стол.
   Представив это, она залилась смехом, упав в ладони  лицом;  выразительная
дрожь тихой забавы, смеха  и  удовольствия  перебегала  в  заискрившихся  ее
глазах, посматривающих на воображаемое  из-за  пальцев,  как  из  фаты.  Она
принадлежала к тем немногим поистине счастливым натурам, для которых  все  в
мире так же просто, как их кроткое благодушие; аэроплан и  бабочка  едва  ли
сильно разнились на взгляд Тави, разве лишь тем, что у  бабочки  нет  винта.
Поэтому более удивительным казался ей неистовый восторг зрителей, чем  самый
эксперимент.
   - Он поднялся, но он сказал, что поднимется; и сказал - почему:  вибрация
звуков,  производимых  колокольчиками.  Как  вышло  красиво!  Правду  сказал
кто-то, что искусство воздухоплавания начинает новую эру! Давно пора  делать
эти вещи красивыми и разнообразными, как делают же, например, мебель.
   Сквозь такие мысли, полные острого воспоминания, как  она  была  окружена
любопытными, вообразившими, что именно эта девушка все знает, и как бегством
спаслась от них, неотступно мерещилось лицо самого Крукса; все  еще  слышала
она его голос; как он сказал: "Мы скоро увидимся". - Зачем  он  сказал  это?
Почему знает он, что Торп умер? Она стала, наконец, раздражаться, так как ни
объяснить, ни придумать ничего не могла, даже в спине заныло от размышлений.
"Спросил ли он, по крайней мере, - хочу ли я увидеть его?" - вот  вопрос,  о
который споткнувшись, Тави начала повторять; - "Хочу ли увидеть его?"  "Хочу
ли увидеть его? - - пока ей это не надоело. "Хочу. Да, хочу, и  все  тут;  у
него было ко мне хорошее отношение". От этой мысли  почувствовала  она  себя
сиротливо-усталой, обобранной и затерянной; к глазам подступили слезы.  Тави
всплакнула, съела кусок хлеба, выпила чай,  утихла  и  легла  спать,  твердо
решив оживить завтрашний день рождения весельем и угощением  своих  немногих
знакомых.
   Повертываясь лицом к стене, тронула она грудь, чувствуя, что чего-то нет.
Не было медальона, оставленного ею в Лисском ломбарде.
   "Но я выкуплю его, как продам шаль, - подумала девушка. - Заказываю  себе
видеть хороший сон, о-ччень интересный. Крукса хочу. Должно быть, увижу, как
лечу с ним туда-сюда, в этой его штуковине.
   - Ах, Крукс, не знаете вы, что одна думает о вас и ничего не  понимает  и
спит... спит... осп..."
   Здесь трубочкой  собрались  губы,  с  приткнувшимся  к  ним  указательным
пальцем; затем Тави умолкла, видя все, чего не увидим мы.
   II
   В семь утра Тави  проснулась,  увидев  все,  что  видим  мы.  Минуты  две
возилась она с изгнанием ночной свежести, проникшей под одеяло, утыкала  его
вокруг себя, протерла глаза  и  восстановила  момент.  Он  имел  праздничный
оттенок, с загадкой вчера и  безденежьем  сегодня.  Меж  настоящим  и  давно
бывшим, отрывком непостижимой истории, лежало путешествие в Лисс.
   Хотя, устав, спала она крепко, но  проснулась  так  рано  по  внутреннему
приказанию, какое бессознательно даем себе мы,  если  грядущий  день  ставит
хлопотливые цели.
   - Этого-то числа я родилась, - сказала девушка, вытаскивая из-под  одеяла
свои руки, гладя их и рассматривая как бы со стороны.
   С скорбью нашла она, что они  достойны  гримасы,  во  всяком  случае,  не
хороши  так,  как  у  статуй  или  на  известных  картинах.  Но  -   ничего.
Полюбовавшись на руки, с тревогой ощупала она ноги, - не  кривы  ли  они,  -
вдруг они кривы? Одну вытащила она из-под одеяла,  подняв  вверх,  но  кроме
белизны, прямизны и маленькой ступни, не заметила ничего. Вдруг  представила
она, что кто-то видит эти поучительные занятия и, взрыв постель, скрылась  в
ней, как в воде, таща тут же со стула брошенную вчера одежду и  оделась  для
уюта под одеялом.
   С шалью, увязанной в газеты, вышла она из  кухни.  Ей  стали  встречаться
соседи. Веселая, горбатая прачка бойко загремела за ней по лестнице, схватив
ее руку и крича, как глухой: - Разве не  уезжала?  Когда  приехала?  Супруги
Пунктир, заезжие актеры без сцены, кокетливые старички, поливали из  чайника
цветочные горшки; завидев  Тави,  дружно  ринулись  они  к  ней  с  жеманным
любопытством в глазах.
   - Устроили ли вы ваши дела, Тави? - сказала старушка;  старик,  приподняв
одну бровь, готовил соответствующее выражение, в зависимости от того,  какой
будет ответ.
   - Да, ваши дела, - повторил он. - Откройте в себе талант, талант к сцене,
при выигрышной вашей фигуре".
   Супруга перебила его ледяным взглядом, отчего, собрав плечи к ушам, умолк
он с сладостью и приятностью в лице, стряхивая с рукава ниточку.
   - У кого же будете вы служить, моя милая? -  осведомилась  мадам  Пунктир
тоном легкого нездоровья.
   Еще несколько лиц, в туфлях на босую ногу, с трубкой или шпилькой в зубах
задали Тави те же вопросы, и всем им отвечала она,  что  не  согласилась  на
скаредные условия при трудной работе.
   - Ну, как-нибудь! - был общий ответ. Короче всего  поговорила  девушка  с
Квантом, массивная фигура которого, сидя на тюфяке у дверей и протянув  ноги
поперек галереи, не убрала бы их, шествуй тут  эскадрон;  -  их  требовалось
обойти или перешагнуть. Кванг был кочегар. Увидев Тави,  он  только  дрогнул
ногой, но не убрал ее, а почесал спину. Вынув изо рта трубку,  он  сказал  в
разбегающееся кольцо дыма: - Не вышло?
   - Нет,  -  бросила  на  ходу  Тави.  При  этом  разговаривающие  даже  не
посмотрели друг другу в лицо.
   - Кикс? - сказал Кванг.
   - Фью, - свистнула Тави.
   Кванг продолжал курить.
   Наступал один из тех упоенных блеском своим жарких и звонких дней,  когда
волнующаяся,  легкая  свежесть  нарядного  утра  подобна  приветливой  руке,
трогающей глаза, перед тем как взглянуть  им  за  огненную  черту  чувств  в
полном и тяжелом цвету. Торопясь до наступления жары вернуться  домой,  Тави
шла скоро, попав в центр к открытию магазинов. Ей приходилось уже иметь дело
с лавками, торгующими случайными вещами самого разнообразного назначения;  в
одну такую лавку и обратилась она.
   - Эту шаль я продаю, -  сурово  сказала  она  торговцу,  бросившему  свой
завтрак ради наживы.
   Жуя, стал он рассматривать шаль, вертя ее перед кисло-угрюмым своим лицом
так тщательно, как едва ли вертели ее ткачи.
   - Пока вы смотрите, я поговорю  в  ваш  телефон,  -  сказала  девушка  и,
припомнив нужные номера, стала звонить.
   - Квартира доктора Эммерсона, - сказал ей в ухо издалека женский голос.
   - Ну, и что же вы хотите за вашу вещь? - спросил лавочник.
   - Рита дома? - сказала Тави. - Тридцать она стоила, может быть,  двадцать
пять не разорит вас? - "Она дома, и я сейчас позову ее".
   - Послушайте, барышня, - сказал торговец, - зачем говорить лишнее,  когда
я вам продам такую же, и еще лучше за пятнадцать, две, три, сто штук продам.
   - Ведь я продаю, - кротко ответила девушка. - Рита, ты?  -  "Да,  я,  кто
это?" - голос был спокоен и глуховат. - Но это я, Тави.
   - Берите двенадцать, - сказал лавочник.
   - Лучше я брошу ее. -  "Тави,  что  ты  говоришь?  Я  не  поняла".  -  Не
смущайся, Рита, я говорю с тобой и еще  с  одним.  Приходи  сегодня  ко  мне
вечером с твоим пузиковатым Бутсом. Это? - День рождения.
   - Берите пятнадцать! - крикнул торгаш.
   - Ну, что там поздравлять, - хорошо, я возьму пятнадцать, - стареем мы  с
тобой, Рита, легко ли нести почти два десятка?! Жду и угощу всякими штуками.
Что? Ну, будь здорова. Отойдя,  подставила  она  руку,  серьезно  и  грустно
смотря, как хозяин лавки опускал в нее одну за другой серебряные монеты.  Он
делал это, осклабясь и засматривая в лицо девушке.
   - Будьте здоровы, - сказал он, - приносите, что будет; мы все купим.
   - Купить, перекупить, распроприторговать и распроперепродать, - рассеянно
сказала Тави, став на порог и оборачиваясь с задорной улыбкой, -  но  одного
вы не купите.
   - Ну, что такое? - задетый в торговом азарте, спросил лавочник, взбодрясь
и потирая руки.
   - Вы не купите дня рождения, как я купила его. Вот! - она  сжала  деньги,
подняла руку и рассмеялась. - Не купите! Трафагатор, Эклиадор и Макридатор!
   С тем, выпалив эти слова в подражание оккультному роману, который  прочла
недавно, смеясь, выпорхнула и исчезла  девушка  на  блеске  раннего  солнца,
мешающего смотреть прямо белой слепотой в слезящихся глазах.
   Купив, о чем мечтала еще вчера,  -  красную  розу  и  белую  лилию,  Тави
приколола их к платью. В ее корзинке лежали уже яйца, мясо,  масло  и  мука;
среди провизии торчало серебряное горлышко темной винной бутылки;  несколько
апельсинов рдели  под  батистовым  локтем.  Так,  вооруженная,  с  сознанием
подвига явилась она домой, присела, почмокала  в  хозяйственном  раздумье  и
затопила плиту.
   Разгоревшись, огонь вычертил щели чугунных досок. Комната и кухня  пылали
солнцем; уютен стал сам беспорядок; роза и  лилия,  в  голубеньком  молочном
кувшине, поставленном на стол с оползшей скатертью, отрадно цвели. Смотря на
них, Тави захотелось в сады, полные зеленого серебра  лиственных  просветов,
где клумбы  горят  цветами  и  яркая,  как  громкое  биение  сердца,  тишина
властвует над чистой минутой. Опустив мясо в кастрюлю, посмотрела она вокруг
и  увидела  простой,  одинокий  час,  пригретый  утренним   солнцем.   Тогда
захотелось ей, чтобы сердце билось больно и сладко;  варварски  расправилась
она со своими припасами и, наспех, притопывая от нетерпения ногой,  шлепнула
на мясо кусок масла, решив посолить потом, как будет готово; кипя и сердясь,
протолкла в глиняной чашке муку, полив ее молоком и яйцами, размесила фарш и
начинила пирог. По приближении к концу этих занятий  представилось  ей,  как
будет все вкусно; тогда, искательно посмотрев на пирог и мясо, уже несколько
бережнее сунула она кушанье в духовой  шкап;  затем  вымыла  руки,  схватила
книгу и уселась против окна.
   Тонкий запах розы противоречил убожеству. Жажда  роскоши  овладела  Тави;
опрокинув на платок из флакона каплю духов, вдохнула она аромат их  с  видом
относительного удовлетворения и положила  платок  рядом  на  стол.  Но  было
что-то в другой руке, и она разжала ее: упал на колени кусок  старого  сыра,
схваченного попутно, в рассеянности. Как водится, сыр просил  хлеба.  Нехотя
придвинула она ногой стул, на котором со вчерашнего  вечера  лежала  краюха,
ущипнула от корки. Сыр был так горек,  что  она  плюнула,  но,  воодушевясь,
старательно выскребла ножом  плесень,  снова  уселась  и  стала  жевать,  не
забывая прикладываться к платку;  меж  тем  ее  блестящие  глаза  быстро,  -
взад-вперед, - пересекали страницу.
   В то время, как в духовой яростно  скворчало  мясо,  вздувался  и  опадал
пирог, решив лучше подгореть, чем уступить какой-то литературе,  всадник  из
Сен-Круа по каменистой дороге, взбивая пыль, мчался к Алансонскому герцогу с
известием о нападении англичан, и, держась за всадника,  сидела  пропитанная
духами Тави. В то  время