минут.
   "Так вот - тюрьма!" Здесь, на глухой площади бродили тени  собак;  фонари
черных ворот, стиснутых башенками,  озаряли  решетчатое  окошко,  в  котором
показались усы и лакированный козырек.  Долго  гремел  замок;  по  сложному,
мертвому гулу его казалось, что раз в тысячу  лет  открываются  эти  ворота,
обитые дюймовым железом. Она прошла в них с чувством  Роланда,  рассекающего
скалу. Сторож, откинув клеенчатый капюшон плаща, повел ее  огромным  двором;
впереди тускло блестели окна семи этажей здания, казавшегося горой, усеянной
мерцающими кострами.
   Дом коменданта стоял среди сада, примыкая к тюрьме. Его  окна  еще  уютно
светились, по занавесям скользили  тени.  Руну  провела  горничная;  видимо,
пораженная таким  небывалым  явлением  в  поздний  час,  она,  открыв  дверь
приемной, почти швырнула посетительнице стул и порывисто унеслась с  письмом
в дальние комнаты, откуда проникал легкий  шум,  полный  мирного  оживления,
смеха и восклицаний. Там комендант отдыхал в семейном кругу.
   Он вышел тотчас, едва дочитал письмо. С прозорливостью крайнего душевного
напряжения   Руна   увидела,   что   говорит   с   механизмом,   действующим
неукоснительно, но механизмом крупным, меж колес которого можно ввести тепло
руки без боязни пораниться. Комендант был громоздок, статен, с проседью  над
крутым лбом, из его серых глаз высматривали солдат и ребенок.
   Увидев Руну, он подавил волнение любопытства чувством служебной  позиции,
которую занимал. Несколько как  бы  вскользь,  смутясь,  он  завел  огромной
ладонью усы в рот, выпустил их, крякнул и ровным, густым голосом произнес: -
Мною получено приказание. Согласно ему, я должен немедленно сопровождать вас
в камеру пятьдесят три. Свидание, как вам, верно,  сообщено  уже  господином
министром, имеет произойти в моем присутствии.
   - Этого я не знала. - Сраженная, Руна села, внезапно  почувствовав  такой
прилив настойчивого отчаяния, что мгновенно вскочила, собираясь  с  духом  и
мыслями. - Я вас прошу разрешить мне пройти одной.
   - Но я не могу, - сказал комендант,  неприятно  потревоженный  в  простой
схеме своих движений. - Я не могу, - строго повторил он.
   Бледнея, девушка тихо улыбнулась.
   - Тогда я вынуждена говорить с вами подробнее. Ваше  присутствие  исказит
мой разговор с Айшером; исчезнет весь смысл посещения. Он и  я  -  мы  знаем
друг друга. Вы поняли?
   Она  хотела,  говоря  так,  лишь  вызвать  туманную  мысль  о  ее  личном
страдании.  Но  странным  образом  смысл  этой  тирады  совпал  односторонне
направленному уму коменданта с желанием министра.
   - Я понял, да. - Не желая дальше  распространяться  об  этом,  из  боязни
перейти границы официальные, он тем не  менее  заглянул  снова  в  письмо  и
сказал: -  Вы  думаете,  что  таким  путем...  -  и,  помолчав,  добавил:  -
Объясните, так как я не совсем понял.
   Но этого было Руне довольно. Из глубокой тени  двусмысленности  мгновенно
скакнула к ней прозрачнейшая догадка. Она вспыхнула,  как  мак,  что,  между
прочим, укрепило коменданта в его к ней, почтительно  и  глубоко  затаенном,
презрении; ей же принесло боль и радость. Она продолжала, опуская  глаза:  -
Так будет лучше.
   Комендант, раздумывая, смотрел на нее с  сознанием,  что  она  права;  по
отношению же к скупости ее объяснений остался  в  простоте  души  совершенно
уверен, что, не считая его тупицей, она предоставляет понимать с  полуслова.
Пока он размышлял, она повторила просьбу и, заметив,  как  растерянно  пожал
комендант  плечами,   прибавила:   -   Останется   между   нами.   Положение
исключительно; не большее исключение совершите вы.
   Хотя  письмо  министра  устраняло  всякие   подозрения,   комендант   еще
колебался, удерживаемый формальной добросовестностью по отношению  к  словам
письма "в вашем присутствии". Его лично тяготила  такая  обязанность,  и  он
подумал, что хорошо бы отделаться от навязанного ему положения,  тем  более,
что, видимо, не было никакого риска. Однако не эти соображения  дали  толчок
его душе. Нечто между нашими действиями и  намерениями,  подобное  отводящей
удар руке, оказало решительное влияние на  его  волю.  Разно  именуется  эта
непроизвольная черта: "что-то толкнуло", "дух момента", "сам не знаю, почему
так произошло" - вот выражения, какими изображаем  мы  лицо  могущественного
советчика, действующего в отношениях наших неуловимыми средствами, тем более
разительными, когда действуют они противу всех доводов рассудка  и  чувства,
чего в данном случае не было.
   Он подумал еще, еще, и наконец, приняв решение,  более  не  колебался:  -
Если вы  дадите  мне  слово...  -  сказал  он.  -  Извините  меня,  но,  как
ответственное лицо, я обязан говорить так, - если вы дадите мне  слово,  что
не употребите никаким образом во зло мое доверие, я оставлю вас в камере  на
указанный письмом срок.
   С минуту, не меньше, смотрела она на него прямо и твердо, и тяжелая пауза
эта придала ее словам весь вес, всю значительность нравственной борьбы,  что
комендант понял как изумление. Она не опустила глаз, не изменилось ее чудное
лицо, когда он услышал глубокий и гордый голос: - В этом я даю слово. -  Она
не сознавала сама, чего стоило ей сказать так, лишь показалось, что  внутри,
будто от взрыва, обрушилось стройное здание чистоты, но над дымом  и  грязью
блеснул чистый огонь жертвы
   - В таком случае, - сказал после короткого молчания  комендант,  -  прошу
вас следовать за мной
   Он надел фуражку и направился через дверь, противоположную той,  в  какую
вошла Руна. Они вышли в поворот ярко  освещенного  коридора,  он  был  прям,
длинен, как улица, прохладен и гулок В его конце была  решетчатая,  железная
дверь; часовой, зорко блеснув глазами, двинул ключом, звук металла прогремел
в безднах огромного здания грозным эхом. За этой дверью высился, сквозь  все
семь этажей, узкий пролет; по  этажам  с  каждой  стороны  тянулись  панели,
ограждаемые железом  перил.  На  равном  расстоянии  друг  от  друга  панели
соединялись стальными винтовыми лесенками, дающими  сообщение  этажам.  Ряды
дверей одиночных камер тянулись вдоль каждой галереи;  все  вместе  казалось
внутренностью гигантских сот, озаренной неподвижным электрическим светом. По
панелям бесшумно расхаживали или, стоя на соединительных мостиках,  смотрели
вниз часовые. На головокружительной высоте стеклянного потолка сияли дуговые
фонари; множество меньших ламп сверкало по стенам между дверей.
   Руна никогда раньше  не  бывала  в  тюрьме,  тюрьма  уже  давила  ее  Все
поражало, все приводило здесь к молчанию и тоске; эта чистота и отчетливость
беспощадно ломали  все  мысли,  кроме  одной:  "тюрьма".  Асфальтовые,  ярко
натертые панели блестели, как лужи; медь поручней, белая и серая краска стен
были вычищены и вымыты безукоризненно: роскошь  отчаяния,  рассчитанного  на
долгие годы. Она живо представила, что ей не уйти отсюда; кровь стукнула,  а
ноги потяжелели.
   - Это не так близко, - сказал комендант, - еще столько же осталось внизу,
- и он подошел к повороту; открылась галерея,  подобная  пройденной.  По  ее
середине крутая спираль стального трапа вела в нижний этаж. Здесь они прошли
под сводчатым потолком подвального этажа к  самому  концу  здания,  где,  за
аркой, в поперечном делении коридора были так называемые "секретные" камеры.
У одной из них комендант круто остановился. Завидя его, от окна  с  табурета
поднялся вооруженный часовой; он взял руку под козырек и отрапортовал.
   -  Откройте  53-й,  -  сказал  комендант.  С  суетливостью,  изобличавшей
крайнее, но молчаливое изумление, часовой привел в движение ключ и
   запор Затем он оттянул тяжелую дверь.
   - Пожалуйте, - обратился комендант к Руне, пропуская ее вперед; она и  он
вошли, и дверь плотно закрылась
   Руна видела обстановку камеры, но не  сознавала  ее,  а  припомнила  лишь
потом. На кровати, опустив голову, сидел человек. Его ноги  и  руки  были  в
кандалах; крепкая стальная цепь шла от железного пояса, запертого на  талии,
к кольцу стены.
   - Что же, меня хотят показывать любопытным?  -  сказал  Друд,  вставая  и
гремя цепью. - Пусть смотрят.
   - Вам разрешено свидание в чрезвычайных  условиях.  Дама  пробудет  здесь
двадцать минут. Такова воля высшей власти.
   - Вот как! Посмотрим. - Лицо Друда, смотревшего на Руну, выражало досаду.
- Посмотрим, на что еще вы способны.
   Комендант смутился; он мельком взглянул на бледное лицо Руны,  ответившей
ему взглядом спокойного непонимания. Но он понял уже, что Друд не знает  ее.
В нем прянули подозрения.
   - Я вижу, вы не узнаете меня, - значительно и свободно  произнесла  Руна,
улыбнувшись так безмятежно, что  едва  скрыл  улыбку  и  комендант,  уступив
самообладанию. - Но этот свет... - Она вышла  на  середину  камеры,  откинув
кружево покрывала. - Теперь вы узнали? Да, я - Руна Бегуэм.
   Друд понял, но из осторожности  не  сказал  ничего,  лишь,  кивнув,  сжал
вздрогнувшую холодную руку. Камень кольца нажал его ладонь. Комендант,  сухо
поклонясь девушке,  направился  к  двери;  на  пороге  он  задержался:  -  Я
предупреждаю вас, 53-й, что вы не должны пользоваться кратким  преимуществом
положения ни для каких целей, нарушающих тюремный устав. В противном  случае
будут приняты еще более строгие меры вашего содержания.
   - Да, я не убегу за эти двадцать минут, - сказал Друд. - Мы понимаем друг
друга.
   Комендант  молча  посмотрел  на  него,  крякнул  и  вышел.  Дверь  плотно
закрылась.
   Теперь девушка, без помехи, в двух  шагах  от  себя  могла  рассматривать
человека, внушившего ей великую мечту. Он  был  в  арестантском  костюме  из
грубой  полосатой  фланели;  спутанные  волосы  имели  заспанный  вид;  лицо
похудело.  Глубоко  ушли  глаза;  в   них   пряталась   тень,   прикрывающая
непостижимое  мерцание  огромных  зрачков,  в  которых,  казалось,  движется
бесконечная толпа, или ходит, ворочая валами, море, или просыпается к ночной
жизни пустыня. Эти глаза наваливали смотрящему впечатления,  не  имеющие  ни
имени, ни мерила. Так, может быть, смотрит кролик в глаза льва или ребенок -
на лицо  взрослого.  Руну  охватил  холод,  но  гибкая  душа  женщины  скоро
оправилась. Однако все время  свидания  она  чувствовала  себя  как  бы  под
огромным колоколом в оглушительной власти его вибрации.
   - Глухая ночь, - сказал Друд. - Вы, - здесь, -  по  разрешению?  Кто  вы?
Зачем?
   - Будем говорить тише. У нас мало времени. Не спрашивайте, я  скажу  сама
все.
   - Но я вам еще не верю, - Друд покачал головой. - Все это  необыкновенно.
Вы слишком красивы. Быть может, мне устраивают ловушку. Какую? В чем?  Я  не
знаю. Люди изобретательны. Но - торопитесь говорить; я не  хочу  давать  вам
времени для тайных соображений лжи.
   - Лжи нет. Я искренна. Я хочу сделать вас снова свободным.
   - Свободным, - сказал Друд, переступая к ней, сколько позволяла  цепь.  -
Вы употребили не то слово. Я свободен всегда, даже здесь. - Беззвучно шевеля
губами, он что-то обдумывал. - Но здесь я больше не хочу быть. Меня усыпили.
Я проснулся - в железе.
   - Мне все известно, - Внимание! Я слушаю вас!
   Руна высвободила из складок платья крошечный сверток толщиной в  карандаш
и разорвала его. Там блестели два жала, две стальные, тонкие, как  стебелек,
пилки - совершенство техники, обслуживающей секретные усилия.  Эти  изделия,
закаленные сложным способом,  употребляемым  в  Азии,  распиливали  сталь  с
мягкостью древесины, ограничивая дело минутами.
   - Их я достала случайно, почти чудом, в последний час, как выехать; лицо,
вручившее их, заверило, что нет лучшего инструмента.
   Друд взял подарок, смотря на Руну так пристально, что она смутилась.
   - Беру, - сказал он, - благодарю - изумлен, - и стало мне хорошо. Кто вы,
чудесная гостья?
   - Я принадлежу к обществу, сильному связями и  богатством;  все  доступно
мне на земле. Я была в цирке. С этого памятного вечера - знайте и разрастите
в себе то, что не успею сказать - прошло две ночи;  они  стоят  столетия.  Я
пришла к вам, как к силе необычайной; судьба привела меня. Я - из  тех,  кто
верит себе. У меня нет мелких  планов,  тщедушных  соображений,  нет  задних
мыслей и хитрости. Вот откровенность... на которую вы вправе рассчитывать. Я
хочу узнать  вас  в  нестесненной  и  подробной  беседе,  там,  где  вы  мне
назначите. Я - одна из сил, вызванных вами к сознанию;  оно  увлекает;  цель
еще не ясна, но  огромна.  Может  быть  также,  что  у  вас  есть  цели  мне
неизвестные: все должно быть сказано в следующей беседе. Для многого у  меня
сейчас нет выражений и слов. Они явятся. Главное - это знать, где найти вас.
   Она разгорелась, - медленно, изнутри, - как облако, уступающее, мгновение
за мгновением, блеску солнца. Ее красота нашла теперь высшее свое выражение,
- в позе, девственно-смелом взгляде и голосе, звучащем неотразимо. Казалось,
пронеслись образы поэмы, выслушанной в мрачном уединении;  все  тоньше,  все
лучезарнее овладевают они душой, покоряя  ее  яркому  воплощению  прелестных
тайн духа и тела; и Друд сознал, что в том мире, который покинул он для мира
иного, не встречалось ему более гармонической силы женского ликования.
   Снова хотела она заговорить, но Друд остановил ее взмахом скованных рук.
   - Тогда это вы, - уверенно сказал он, - вы -  и  никто  другой,  крикнули
мне. Я не расслышал слов. Руна Бегуэм  -  женщина,  несущая  освобождение  с
такой смелостью, может потребовать за это все, даже жизнь. Хотя  есть  нечто
более важное. Но время уходит. Мы встретимся. Я  утром  исчезну,  а  вечером
буду у вас; эти цепи, делающие меня похожим на пса или буйного сумасшедшего,
-  единственная  помеха,  но  вы  рассекли  ее.  О!  Меня  стерегут.   Особо
приставленный  часовой  всегда  здесь,  у  двери,  с  приказом  убить,  если
понадобится. Но - что вы задумали? Одно верно: стоит мне захотеть - а я знаю
тот путь, - и человечество пошло бы  все  разом  в  страну  Цветущих  Лучей,
отряхивая прошлое с ног своих без единого вздоха.
   - Все сделав, узнав все, что нужно, я ухожу, но не оставляю вас. Уходите.
Прощайте!
   - Бог благословит вас, - сказал Друд,  -  это  вне  благодарности,  но  в
сердце моем.
   Он улыбнулся, как улыбаются всем лицом, если улыбка переполнила человека.
Не  в  состоянии  протянуть  одну  руку,  он  протянул  обе  -  связанные  и
разделенные цепью наручников; обе руки протянула и Руна. Он сжал  их,  мягко
встряхнув, и девушка отошла.
   Тут же, - как если бы они угадали срок, - дверь скрипнула и открылась; на
пороге встал комендант, пряча часы: - Время прошло, я провожу вас.
   Руна кивнула, вышла и тем же путем вернулась к своему экипажу.
   Когда долго смотришь на ярко горящую  печь,  а  затем  обращаешь  взор  к
темноте -  она  хранит  запечатленный  блеск  углей,  воздушное  их  сияние.
Отъезжая, среди зданий и улиц Руна не переставала видеть тюрьму.
   XII
   Кто бодрствует в спящем доме, сон, окружая  его,  обволакивает  и  давит.
Этот чужой сон подобен течению, в котором  стоит  человек,  сопротивляющийся
силе воды Оно подталкивает, колышет, манит и увлекает; переступи шаг,  и  ты
уже отнесен несколько. "Они спят, - думает  бодрствующий.  -  Все  спят",  -
зевая, говорит он, и лениво-завистливая мысль эта, повторяясь множество  раз
представлениями  уютной  постели,  нагнетает  оцепенение.  Члены  тяжелы   и
чувствительны; движения рассеянны;  утомленное  сознание  бессвязно  и  ярко
бродит - где попало и как попало: то около  скрипа  подошвы,  шума  крови  в
висках, то заведет речь о вечности или причине причин Голова держится на шее
- это  становится  ясно  от  ее  тяжести,  а  глаза  налиты  клеем,  хочется
задремать, перейти в то любопытное и малоисследованное состояние, когда  сон
и явь замирают в усилии взаимного сладкого сопротивления
   Стук, взламывающий такое состояние,  не  говорит  ничего  уму,  только  -
слуху; если он повторится - дремота уже прозрачнее; в туманно-вопросительном
настроении человек настраивает  внимание  и  ждет  нового  стука.  Когда  он
услышит его - сомнения нет; это - стук - там или там, некий безусловный акт,
требующий  ответного  действия.   Тогда,   вздрогнув   и   зевнув,   человек
возвращается к бытию.
   Тот стук, которому ответил глубокий вздох присевшего на табурет часового,
раздался изнутри  особо  охраняемой  камеры.  Часовой  выпрямился,  поправил
кожаный пояс с висевшим на нем револьвером и встал. "Может быть,  больше  не
постучит", - отразилось в его сонном лице. Но снова прозвучал стук -  легкий
и ровный, обезличенный эхом; казалось,  стучит  из  всех  точек  своих  весь
коридор. И  в  стуке  этом  был  интимный  оттенок  -  некое  успокоительное
подзывание, подобное киванию пальцем.
   Часовой, разминаясь, подошел к двери
   - Это вы стучите? Что надо? - сурово спросил он Но не  сразу  послышался,
изнутри, ответ; казалось, узник сквозь железо и доски  смотрит  на  часового
как
   в обычной беседе, медля заговорить.
   - Часовой* - послышалось наконец, и тень улыбки померещилась  часовому  -
Ты не спишь? Открой дверное окошко. Как и ты, я тоже не сплю;  тебе  скучно,
так же скучно и мне; меж тем в разговоре у нас  скорее  побежит  время.  Оно
застряло в этих  стенах.  Нужно  пропустить  его  сквозь  душу  и  голос  да
подхлестнуть веселым рассказом. У меня есть что порассказать Ну же,  открой;
ты увидишь кое-что приятное для тебя'
   Оторопев, часовой с минуту гневно  набирал  воздух,  надеясь  разразиться
пальбой ярких и грозных слов, но не пошел далее  обычной  фразеологии,  хотя
все же повысил голос: - Не разговаривать! Зачем по пустякам  беспокоите?  Вы
пустяки говорите. Запрещено говорить с  вами  Не  стучите  больше,  иначе  я
донесу старшему дежурному.
   Он умолк и насторожился. За дверью громко расхохотался узник, - казалось,
рассмеялся он на слова не взрослого, а ребенка.
   - Ну, что еще? - спросил часовой.
   - Ты много теряешь, братец, - сказал узник. - Я плачу золотом. Любишь  ты
золото? Вот оно, послушай.
   И в кармане зазвенело, как будто падали на кучу монет - монеты.
   - Открой окошечко; за  каждую  минуту  беседы  я  буду  откладывать  тебе
золотой. Не хочешь? Как хочешь. Но ты можешь разбогатеть в эту ночь.
   Звон стих, и скоро раздалось вновь  бархатное  глухое  бряцание;  часовой
замер. Наблюдая его лицо со  стороны,  подумал  бы  всякий,  что,  потягивая
носом, внюхивается он в некий приятный запах, распространившийся  неизвестно
откуда. Кровь стукнула ему в голову. Не понимая, изумляясь и раздражаясь, он
предостерегающе постучал в  дверь  ключом,  крикнув:  -  Эй,  берегитесь!  В
последний раз говорю вам! Если имеете спрятанные деньги - объявите и сдайте;
нельзя деньги держать в камере.
   Но его голос прозвучал с  бессилием  монотонного  чтения;  сладко  заныло
сердце; рой странных  мыслей,  подобных  маскам,  ворвавшимся  в  напряженно
улыбающуюся толпу, смешал настроение. В нем начал засыпать  часовой,  и  хор
любопытных голосов, кружа голову,  жарко  шепнул:  "Смотри,  слушай,  узнай!
Смотри, слушай, узнай!" Едва дыша, переступил он на цыпочках  несколько  раз
возле двери в нерешительности, смущении и волнении.
   Вновь раздался тот же ровный, мягко овладевающий широко раскрывшей  глаза
душой, голос узника: - Надо, ты говоришь, сдать деньги  начальству?  Но  как
быть с полным мешком золота? И это золото - не то; не совсем  то,  каким  ты
платишь лавочнику. Им можно покупать все и везде. Вот я здесь; заперт  и  на
цепи, как черный злодей, я - заперт, а мое золото всасывает сквозь стены эти
чудесные и редкие вещи. Загляни в  мое  помещение.  Его  теперь  уже  трудно
узнать; устлан коврами  пол,  огромный  стол  посреди;  на  нем  -  графины,
бутылки, кувшины, серебряные кубки и вызолоченные стаканы; на каждом стакане
- тонкий узор цветов, взятый как сновидение. Они привезены из Венеции;  алое
вино обнимается в них с золотыми цветами. На скатерти в серебряных  корзинах
лежит пухл