ый как заспанная щека хлеб; вишни и виноград,  рыжие  апельсины  и
сливы, подернутые сизым налетом, напоминающим иней. Есть здесь  также  сыры,
налитые золотым маслом, испанские сигары; окорок, с разрезом подобным снегу,
тронутому земляничным соком; жареные куры  и  торт  -  истинное  кружево  из
сластей, - залитый шоколадом, - но все смешано, все в беспорядке. Уже  целую
ночь идет пир, и я - не один здесь.  Мое  золото  всосало  и  посадило  сюда
сквозь стены красавиц-девушек; послушай, как  звенят  их  гитары;  вот  одна
звонко смеется! Ей весело - да, она подмигнула мне!
   Как издалека, тихо прозвенела струна, и часовой вздрогнул. Уже не замечал
он, что стоит жарко и тяжело дыша, всем сердцем перешагнув за дверь,  откуда
долетал смех, рассыпанный среди мелодий невидимых инструментов, наигрывающих
что-то волшебное.
   - Матерь Божия, помоги! - трясущимися  губами  шептал  солдат.  -  Это  я
очарован; я, значит, пропал!
   Но ни заботы, ни страха не принесли ему благочестивые  мысли;  как  чужие
возникли и исчезли они.
   - Открой же, открой! -  прозвучал  женский  голос,  самый  звук  которого
рисовал уже всю прелесть и грацию существа, говорящего так нежно и звонко.
   В забвении  часовой  протянул  руку,  сбросил  засов  и,  откинув  черное
окошечко двери, заглянул внутрь. Туман  ликующей  пестроты  залил  его;  там
сияли цветы и лица очаровательные, но что-то мешало ясно рассмотреть камеру,
- как бы сквозь газ или туман. Вновь  ясно  отозвались  струны,  -  выразили
любовь, тоску, песню, вошли в душу и связали ее.
   - Стой, я сейчас, - сказал часовой, отмыкая дверь трясущейся рукой; но не
он сказал это, а тот, кто был убит в нем колесом жизни, - воскресший мертвец
- Дитя-Гигант веселой Природы. - Это вы что  делаете?  -  бормотал  часовой,
входя. - Это нельзя, я так и быть посижу тут, однако перестаньте буянить.
   Тогда повел он глазами,  и  тяжело  грохнулась  на  него  серая  тюремная
пустота, - как ветер, разорвав дым, показывает  за  исчезновением  беглых  и
странных форм обычную перспективу крыш,  так  часовой  вдруг  увидел  пустую
койку, с обрывком цепи над ней и рассвет в железной решетке: - ни  души;  он
был и стоял один.
   Нырнув над головой часового в открытую дверь, Друд скользнул под потолком
гигантского коридора и, зигзагом  огибая  углы,  пронесся,  минуя  несколько
винтовых лестниц, в главный пролет тюремного корпуса. У него не было  плана;
он мчался, следуя развертывающейся пустоте. Здесь он посмотрел вверх и нашел
выход, выход - вверху, единственный прямой выход Друда. Он взлетел с  силой,
давшей его движениям ту темную  черту  в  воздухе,  какая  подобна  быстрому
взмаху палкой. Часовой третьего этажа присел; на пятом этаже другой  часовой
отшатнулся и прижался к стене; вся кровь хлынула от его  лица  в  ноги.  Они
закричали потом. Почти одновременно с судорожными движениями их Друд, закрыв
голову  руками,  пробил  стеклянный  свод  замка,  и  освещенная  крыша  его
понеслась вниз, угасая и суживаясь по мере того, как он  овладевал  высотой.
Осколки стекол, порхая в озаренную глубину пролета, со  звоном  раздробились
внизу; но быстрее падения  стекла  беглец  был  на  вышине  в  двадцать  раз
большей.
   Наконец он остановился, дыша с хрипом и болью, так как  сдержал  дыхание,
без чего провизжавший в ушах его ветер мог разорвать  сердце.  Он  посмотрел
вниз. Немного огней было там - разбросанных, мерцающих, редких; и тьма  тихо
ступила на них черной ногой.
   Друд распилил наручники, затем  кандалы  и  пояс;  затем  бросил  железо.
Посвистывая, оно пошло вниз, он же сказал вдогонку: "Ты пригодишься  там  на
заплаты!" Подарок этот, удаляясь со скоростью, возрастающей в арифметической
прогрессии, воя и гудя как снаряд,  дошел  до  тюрьмы  и  раздробил  дымовую
трубу.
   XIII
   На утро другого дня дрогнули и упали три сердца. Часовой бежал; комендант
подал в отставку; министр стиснул, вне себя, руки. Гром раздробил тюрьму.
   - Погреб Ауэрбаха, - сказал наконец министр. - Не будет веры тому; тюрьма
и так - сказка для многих.
   Он рассчитал верно: недоказанное не существует; невероятное, рассказанное
солдатами, подтверждает их репутацию, в основе которой издавна лежит суп  из
топора, а также срубленные в безмерном  числе  головы  неприятеля.  Министр,
обвиняя Руну, поехал к ней, с ужасом ожидая,  как  встретятся  его  глаза  с
глазами девушки, отныне непостижимой. Но ему сказали, что ее  нет;  в  конце
недели она вернется из внезапной поездки.
   Когда он отъехал, Руна посмотрела в окно. Его карета, казалось,  скользит
подавленно и угрюмо среди бешеного  движения  улиц.  С  спокойной  застывшей
совестью Руна отошла от окна и стала играть с собакой.
   Этот день она считала днем перелома жизни, ожидая  наступления  вечера  с
спокойствием отчетливой цели.  Она  стала  особенно  внимательна  к  себе  и
окружающему; подолгу смотрела в зеркало, неторопливо выбрала платье;  часто,
остановясь,  в  рассеянности  рассматривала  задевший   внимание   случайный
предмет, как будто хотела ввести его в связь с тем, что переживала. Время от
времени ей подавали визитные карточки; она бросала их в  бронзовую  корзину,
отвечая: "Я не совсем здорова". Время  тянулось  медленно,  но  ей  не  было
скучно.  В  будуаре  она  присела  к  письменному  столу;  на  углу  бумаги,
задумавшись, нарисовала лицо, смотрящее с улыбкой из-за решетки.  Затем  она
открыла дневник - золотообрезанный том в рельефных крышках  старого  серебра
и,  внимательно  перелистав  все  там  написанное,   перечеркнула   страницы
карандашом; на первой же следующей  за  текстом  чистой  странице  поставила
единственную резкую строку: "17-го мая 1887 - 23 июня 1911 г.  -  ничего  не
было".
   Тем вывела она за дверь и выбросила всю свою жизнь - от  детского  лепета
до страшного дня в "Солейли" - ради первого ожидания.  День  проходил  тихо.
Так отдавшийся, сидя в лодке, течению, человек спокоен и  уронил  весла,  но
движется - и в душе прибыл уже - куда плывет и поворачивает течение; к  цели
несет оно.
   Как смерклось, - после обеда, тронутого ею весьма прихотливо, не в пример
жажде, которую она время от времени успокаивала водой  и  чаем  с  вином,  -
лакей подал  еще  карточку.  На  этот  раз  она  сказала:  "Просите"  -  без
беспокойства, но с напряжением, выраженным улыбкой.
   XIV
   Лакей ввел коменданта.
   Еще не прошло суток, но его лицо выглядело таким, как если бы он  перенес
горе. Тяжело, прямыми солдатскими шагами приблизился он, смотря в лицо Руны,
остановясь шагах в пяти от девушки, темные глаза которой по-детски  свободно
и мягко встретили его появление. Он поклонился,  выпрямился,  взял  поданную
руку, автоматически сжал ее, отпустил и сел против хозяйки. Все это проделал
он как бы в темпе внутреннего ровного счета.
   - Я  пришел,  -  начал  он  и  продолжал  громче,  -  принести  безмерную
благодарность. - Комендант помолчал. - Все вышло так странно. Но  о  том  не
берусь судить. - Встав, он  отвесил  второй  поклон,  и  невольная,  видимо,
бессознательная улыбка чрезвычайного довольства сверкнула под полуседыми его
усами, - на мгновенье; после чего лицо вновь отвердело, словно улыбнулся  он
про себя, беседуя сам с собой. - Да, этот день мне не забыть. Вся  жизнь,  -
моя и детей моих, - спасена, устроена, обеспечена. Я  могу  не  служить.  Но
есть обстоятельство. Я допустил вас к свиданию, без меня,  согласно  просьбе
вашей, не прося, не требуя ничего. Прошу подтвердить это.
   - Но я не понимаю. - Руна свела  брови,  давая  понять  легким  движением
руки, что речь посетителя изумила ее. -  Нас  не  подслушивают,  и  я  прошу
говорить ясно. Подтвердить мне легко, - да, благодарю, вы  навсегда  обязали
меня.
   - Теперь положение изменилось. Я обязан вам, или если вы не  соглашаетесь
думать так, скажу, что мы - квиты.
   Он разгладил усы, устремил рассеянный взгляд на диадему в волосах Руны  и
поймал в блеске алмазов отсвет своего счастья, что снова вдохновило его.
   - Произошло это в три часа дня. Я хотел  закрыть  окно  в  кабинете;  мой
взгляд упал на стол, где лежал приказ о лишении меня должности по причине, о
которой догадаться нетрудно. Я пять часов пробыл на допросе и  очень  устал.
Что мог я сказать им? Человек пробил крышу и улетел, -  но,  согласитесь,  -
какое  же  это  объяснение?  Верить  сам  происшествию  не  могу  и,  считая
обстоятельство невыясненным, складываю оружие своего ума. Что объяснить? Как
понять? Чему верить? Загадочная история. Простите,  я  отвлекся.  Итак,  под
бумагой лежал плоский шерстяной мешок,  весом  тридцать  два  фунта,  полный
золотых монет, запечатанных столбиками в белую бумагу синим сургучом.  Кроме
того, был там замшевый кошель с завалившимися в угол его тремя бриллиантами,
весом  всего  сто  десять  карат.  Не  оставляло   сомнений,   что   подарок
предназначался мне, так  как  при  нем  оказалась  записка,  -  вот  она.  -
Комендант подал, дернув из обшлага небольшой обрывок, на котором,  крупно  и
небрежно написанное, стояло: "Будьте свободны и вы".
   Руна прочла, вернула; ее  изумление  стихло,  благодаря  верной  догадке.
Комендант продолжал: - Так. Это чудо, конечно,  из  ваших  рук.  Сто  десять
карат. Считая стоимость их упавшей ныне, по курсу получаю  двести  пятьдесят
тысяч плюс тридцать пять золотом, всего триста тысяч, то  есть  почти  треть
миллиона. Я сделал эти вычисления ночью, так как не спал. Простите  мне  их.
Они есть результат минувших сильных волнений.
   - Это не я, - сказала Руна, смеясь и радуясь,  что  человек  счастлив.  -
Однако, знайте, что, не случись этого, я сделала бы для вас все.
   Комендант, мигая, пристально посмотрел на  нее,  улыбнулся,  порозовел  и
протянул руку, с блеском в глазах, заставлявшим  думать,  что  соленая  вода
есть и в его сердце.
   - Извините, что я первый протягиваю вам, даме и девушке, свою  руку;  это
не принято, но мне надо пожать вашу. Я верю  всегда,  если  говорят,  смотря
прямо в глаза. Я рад, что так. Теперь я совсем спокоен - между нас  не  было
тени.
   Она подала руку, но вспомнила свою ложь и отвернула лицо.
   - Тень была, - сказала она, - но только во мне. Меж  нас  не  было  тени.
Прощайте. Лучше нам уж не сказать, чем  сказано,  -  виной  хорошему  -  вы.
Идите,  будьте  счастливы  и  знайте,  что  осколки   стекла   могут   стать
бриллиантами, если на них взглянет тот, кто ушел так странно от вас.
   Гость встал, поднес к губам нервную, душистую руку, повернулся  и  вышел,
как пришел, смотря  прямо  перед  собой.  Руна,  отведя  портьеру,  взглядом
проводила его. Он скрылся, и она вернулась к себе.
   XV
   Стемнело,  но  она  не  выразила  ожидания  беспокойством,  тоской  и  не
поднималась наверх. Она знала, -  знанием,  доныне  необъяснимым,  что  Друд
явится наверх; знала также, что он уведомит ее о  своем  появлении  каким-то
свойственным ему образом. Устав ждать, она села в ярко освещенной  гостиной,
читая книгу.
   Как странно лелеять что-либо еще не наступившее всей правдой души, видя и
предвосхищая то в книге, говорящей о постороннем! На тайном языке написана в
мгновения те книга, какая  бы  ни  была  она;  ее  текст,  пышная  и  тонкая
аргументация и живописное действие спят неподвижно. Свое плавает по строкам,
выжженным напряжением, оставляя зрению  линии  и  скачки  знаков,  отныне  -
неведомых. Лишь изредка  встанет  ясным  какое-нибудь  одно  слово,  но  тем
сильнее кидается прочь стиснутая душа, подобно  изменнику,  очнувшемуся  для
чести. Как то пропадает, то послышится вновь стук часов, так временно  может
стать внятным текст, но скоро  позовет  хлынувшая  волна  тоски  откинуться,
закрыв глаза, к близкому будущему, призывая его стоном сердцебиения.
   Долог такой день и метит он человека вечным клеймом. Читая  или,  вернее,
держа на коленях книгу, сама же смотря дальше ее, Руна  провела  так  час  и
другой; на половине же  третьего  вверху  неведомый  музыкант  начал  играть
рапсодию; остановился и заиграл вновь. Тогда все вернулось  на  свое  место,
ярче сверкнул свет, громче стал уличный шум и, удерживаясь, чтобы не бежать,
девушка поднялась наверх.
   Из дальней  двери  выбегал  в  сумерки  на  озаренный  ковер  свет.  Свет
пересекала тень человека Руна остановилась, забыв все, что  хотела  сказать,
но, сжав руки, не пошла далее, пока не овладела собой.
   Ей скоро удалось это; она вошла, и к ней, всматриваясь, с улыбкой подошел
Друд. Он был в черном простом костюме, как человек самый обыкновенный, проще
и тверже, чем в первый раз, чувствовала себя девушка, хотя, как и в  тюрьме,
на границе мира  ошеломляющего.  Однако  в  состояниях  нам  доступных  есть
спасительная слепая черта, - ничего не видно за ней: туман, от него  вбегаем
мы в озаренный круг текущего действия.
   Друд сказал:  -  Не  сомневались  ли  вы?  Если  меня  зовут,  я  прихожу
неизменно; я пришел, зажег свет и играл.
   Руна жестом усадила его и медленно  опустилась  сама,  не  смотря  никуда
больше, как только в его глаза,  -  взглядом  ночного  путника,  отметившего
далекий огонь. С невольной и простой силой она сказала: - Как я ждала, -  я,
не ждавшая никогда!
   - И мы - вместе, - продолжал он, так как  это  хотела  она  прибавить.  -
Руна, я много думал о вас. Оставим  не  главное;  о  главном  надо  говорить
сразу, или оно заснет, как волна, политая с корабля маслом. Я пришел  узнать
и выслушать вас; я ждал этого дня. Да, я ждал его, -  с  раздумьем  повторил
он, - потому, что нашел красивую силу. Не должно  быть  меж  нас  стеснения;
пусть наше внутреннее объятие будет легко. Говорите, я слушаю.
   Она встала, протянув руки и бледнея, как от удара; удар прогремел в ней.
   - Клянусь, день этот равен для меня воскресению или смерти.
   И Галль молнией черкнул по ее душе.  Она  не  понимала  еще,  что  значит
внезапно возникший его образ. В ней встало подлинное  вдохновение  власти  -
ненасытной, подобной обвалу. В забытьи обратилась она к себе: "Руна!  Руна!"
- и, прошептав это как богу, села с улыбкой, вырезавшей на  чудном  ее  лице
отражение всего состояния.
   В этот момент вошел белый водолаз с человеческими глазами; устремив их на
Друда, он потянул носом, завыл и стал, пятясь, дрожать.
   Друд тихо сказал: - Ложись. Лежи и слушай.  Тогда,  словно  поняв  слова,
великан кротко повалился набок меж Руной и ним, свесив язык.
   - Я думал о  вас  много  и  хорошо,  -  сказал  Друд.  Уже  по  внешности
обычно-спокойная, она рассматривала  его  лицо;  остановилась  на  беспечной
линии рта, решительном выражении подбородка,  темных  усах,  массивном  лбе,
полном высокой тяжести, и заглянула в глаза, где, темнея и  плавясь,  стояло
недоступное пониманию. Тогда, во время не большее, чем разрыв  волоска,  все
веяния и эхо сказок, которым всегда отдаем мы некую часть нашего существа, -
вдруг, с убедительностью близкого крика глянули ей в лицо из страны  райских
цветов, разукрашенной ангелами и феями, - хором глаз, прекрасных  и  нежных.
Схватив веер, она резко  сложила  его;  свист  перламутра  отогнал  странное
состояние. Она сказала: - Вам нужно овладеть миром. Если этой цели у вас еще
нет, - она рано или поздно появится; лучше, если теперь  вы  согласитесь  со
мной. Итак, я представляю: не в цирке или иных случаях, рожденных  капризом,
но с полным сознанием великой  и  легкой  цели  вы  заявите  о  себе  долгим
воздушным путешествием, с расчетом поразить и увлечь. Что  было  в  цирке  -
будет везде. Америка очнется от золота и перекричит всех; Европа помолодеет;
исступленно завоет Азия; дикие племена зажгут священные костры и  поклонятся
неизвестному.  Пойдет  гром  и  гул;  станут  правилом  бессонные  ночи,   а
сумасшедшие в заточении своем начнут бить решетки;  взрослые  превратятся  в
детей, а дети будут играть в вас.
   Если теперь, пока ново еще явление, клещи правительств не постеснялись бы
раздавить вас, то после двух-трех месяцев всеобщего исступления  вы  станете
под защиту общества. Возникнут надежды безмерные. Им отдадут дань  все  люди
странного уклона души, - во всех сферах и примерах дел человеческих.  А  вас
некоторое время снова не будет видно,  пока  не  разлетится  весть,  где  вы
находитесь.
   Согласно вашему положению, цели и характеру впечатления, вы должны будете
повести образ жизни, действующий на воображение - центральную силу  души.  Я
найду и дам  деньги.  Комендант  знает  о  вашем  богатстве,  но  оно  может
оказаться ничтожным. Поэтому гигантский дворец на берегу моря  ответит  всем
ожиданиям. Он должен вмещать толпы, процессии, население целого города,  без
тесноты и с роскошью, полной светлых красок, - дворец, высокий как  небо,  с
певучей глубиной царственных анфилад.
   Тогда начнут к вам идти, чтобы говорить с вами, люди всех  стран,  рас  и
национальностей. "Друд" будет звучать, как "воздух",  "дыхание".  Странники,
искатели  "смысла"   жизни,   мечтатели   всех   видов;   скрытные   натуры,
разочарованные, страдающие  сплином  или  тоской,  кандидаты  в  самоубийцы;
неуравновешенные и полубезумные;  нежные  -  с  детской  религией  цветов  и
птичек,  добросовестные   ученые;   потерпевшие   от   всяческих   бедствий;
предприниматели и  авантюристы;  изобретатели  и  прожектеры;  попрошайки  и
нищие, - и женщины,  легионы  женщин,  с  пораженным  зрением  и  с  взрывом
восторгов, которых в жизни обычной  им  негде  выразить.  И  то  будет  ваша
великая армия.
   Одновременно со всем тем у вас появятся сторонники, агенты и  капиталы  с
слепым к вам доверием: самые разнообразные, противоречащие друг  другу  цели
постараются сделать вас точкой опоры. Газеты  в  погоне  за  прибылью  будут
печатать все, - и то,  что  сообщите  им  вы,  и  то,  что  сочинят  другие,
превосходя, быть может, нелепостью измышлений весь опыт прежних веков. Вы же
напишете  книгу,  которая  будет  отпечатана   в   количестве   экземпляров,
довольном, чтобы каждая  семья  человечества  читала  ее.  В  той  книге  вы
напишете о себе, всему  придав  тот  смысл,  что  тайна  и  условия  счастья
находятся в воле и руках ваших, - чему поверят все,  так  как  под  счастьем
разумеют несбыточное. После этого к вам явится еще больше людей, и вы будете
говорить с ними, появляясь внезапно. Самые простые слова ваши произведут  не
меньшее впечатление, как если бы заговорил каменный сфинкс. И из ничего,  из
пустой фразы, лишенной непрямого значения,  вспыхнут  легендарные  обещания,
катящиеся лавиной, опрокидывая старое настроение.
   Старое настроение говорит "Игра  и  упорство"".  Новое  настроение  будет
выражаться словами: "Чудо и счастье". Так как до сих пор задача  счастья  не
решена доступными средствами, ее захотят решить средствами  недоступными,  и
решение возложат на вас. Меж тем в клубах вашего имени, в журналах,  газетах
и книгах, отмечающих ваш каждый шаг, каждое  ваше  слово  и  впечатление,  в
частных разговорах, соображениях, спорах,  вражде  и  приветственных  криках
заблудится та  беспредметная  вера,  которую  так  давно  и  бездарно  ловят
посредством систем, заслуживающих лишь грустной улыбки.
   Тогда - без динамита,  пальбы  и  сложных  мозговых  судорог  постоянное,
ровное сознание разумного чуда - в лице вашем - сделает всякую власть  столь
шаткой, что при первом же ясно выраженном условии: "я  -  или  они"",  земля
скажет: "ты". Ничто не  остановит  ее.  Она  будет  думать,  что  овладевает
блестящими крыльями.
   Девушка умолкла, вся ликуя и светясь; стальное, но и прекрасное - во всей
силе одушевлявших ее гигантских расчетов - выражение не покидало ее лица, но
тише, медленнее прозвучали последние слова Руны. Тогда поняла она, что  Друд
внутренне отвернулся и что ее слова отброшены ей назад, с равной  им  силой.
Ее нервы ломались Еще не  успела  она  почувствовать  всю  силу  удара,  как
раздалось резкое и холодное: - Нет. Он продолжал: - Мне следовало остановить
вас. Слушайте.  Без  сомнения,  путем  некоторых