как  лорд,  губернатор  Калэ,  требовал  от  Дианы
невозможных страстей, - соус полился через край, но  Тави  ледяным  взглядом
сказала лорду: - "О, нет!" И  когда  рыцарь,  герой  всех  времен  и  стран,
освобождал пленницу, пирог, лопнув, выпустил часть начинки, а Тави, краснея,
решила уже сказать рыцарю с огромным мечом: - "Да".
   О вы, люди, умершие люди, с детской чертой глаз, омраченных  жизнью!  Вам
улыбаются и вас приветствуют все, кто дышит воздухом беспокойным  и  сладким
невозможной страны. Спала или нет Тави - не знала она;  но,  устав,  видела,
как среди армий англичан и французов появились индейцы. Переплет какой книги
не удержал их? Все  пропало.  Проведя  рукой  по  глазам,  Тави  очнулась  и
вернулась к хозяйству. III
   Убирая комнату, стирала она тряпкой пыль,  гремела  стульями,  чистила  и
вытирала посуду, и от возни разгорелись ее нежные щеки.  Чувствуя,  что  они
горят, Тави подошла к зеркалу, фыркая и отплевываясь.
   - Тьфу, тьфу! как ведьма, как трубочист; не лучше я этого Сарацина!
   Действительно, ее нос был в пыли, полоса сажи марала щеку, а шея засерела
от пыли. Уже Тави схватила полотенце, чтобы вытереться, но, подавленная,  со
вздохом опустила руку, качая головой:  -  Не  для  кого  мне  прибираться  и
умываться; хороша я и так.
   Действительно, она была хороша и так.
   Нет более удобного момента описать женщину, как когда она  сама  вспомнит
об этом; описать, так сказать, при случае. Раз наступил такой случай, грешно
было  бы  упустить  его,  ожидая  нового  случая.  Вероятно,  проницательный
читатель заметил, что, подчеркивая наши слова - юна была хороша и так", - то
есть хороша, несмотря на запачканное пылью и сажей личико,  мы  разумеем  не
классическую гармонию очертаний, которой именно нельзя быть тронутой  сажей,
так как сажное пятно мгновенно обезобразит ее. Попробуйте произвести опыт со
статуей, попачкав ее прекрасные,  однако  лишенные  иного  выражения,  кроме
выражения условного совершенства, черты чем-нибудь темным, хотя  бы  той  же
сажей,  -  мгновенно  исчезнет  очарование.  Пятно  или   полоска   придадут
спокойствию совершенных форм  мрамора  гибельную  черту,  так  же  неумолимо
поражающую законченность, как клякса на  белом  листе  бумаги  делает  вдруг
неопрятным весь лист. Равным образом красавица  с  головы  до  ног,  женщина
красоты безупречной и строгой, теряет все, если  у  ней  запылится  нос  или
осквернится щека чернильным пятном;  такова  природа  всякого  совершенства,
могучего, но и беззащитного, если чему-нибудь в  чем-нибудь  резко  уступило
оно.
   Однако живая и веселая девушка с неправильным, но милым и нежным лицом, с
лучистым и теплым, как тихий звон, взглядом, выражение которого  беспрерывно
разнообразно; девушка, все время ткущая вокруг себя незримый след  легких  и
беззаботных движений; худенькая, но хорошо сложенная, с  открытым  и  чистым
голосом, с улыбкой, мелькающей как трепет летней листвы, - может,  не  вредя
себе ровно ничем, пачкаться и пылиться сколько душе  угодно;  ее  вызывающая
заботливую улыбку прелесть победит черное тягло сажи потому, что у нее более
средств для этого, чем у неподвижной  статуи,  или  живой,  но  с  медленным
темпом излучаемых впечатлений богини. Может ли последняя запрыгать, хохоча и
хлопая себя по бокам? Нет. Но это может всякая  просто  миловидная  девушка,
мало заботящаяся о том, как выглядит подобный эксперимент.
   Вот все, что мы хотели сказать, воспользовавшись подходящим моментом. Меж
тем, вытирая вещи,  стоящие  на  комоде,  Тави  повела  мысленную  беседу  с
Сарацином из гипса. Не раз о  его  подножие  пропавший  капитан  выколачивал
трубку, чем сбил краску, окружив  ноги  Сарацина  ужасными  ямами.  Сарацин,
поднеся руку к глазам, смотрел вдаль, другой же рукой  держался  за  рукоять
ятагана.
   - Ну, как у вас в Сарацинии? - спросила девушка.
   - Да ничего, помаленьку.
   - Вот, говорят, вы просветили Испанию, -  продолжала  Тави.  -  Были  вы,
говорят, велики, но умалились. Почему это?
   - Я гипсовый, я не знаю, - сказал Сарацин.
   - Слушай, - подбоченясь, заговорила  девушка,  -  вынь  же  наконец  свой
ятаган, свистни им в воздухе и издай боевой клич; сколько лет  держишься  ты
за эфес, а вытащить клинок не можешь. Воспрянь и изобрази!
   - Это не выйдет, - отвечал Сарацин, - но вот  что  я  скажу  тебе,  белая
христианская девушка: я смотрю в даль, где вижу твою судьбу.
   Так ясно прозвучали эти слова, как будто Тави сама произнесла  их.  И  от
неподвижного взгляда гипсовой фигуры, с думой о  его  направлении,  невольно
обратила она свой взгляд в сторону, куда смотрел мавр; смотрел он на  стену.
Но за ее скучной границей  сияла  громадная  орифламма  мира,  с  мелькающим
голубым зигзагом, который был как бы будущее самой Тави. Так, часто, в тенях
теней невидимого, чертит неразгаданные знаки наша душа, внимая и  обещая  им
на языке размышляющего молчания все, что лишено слов.
   За уборкой, мытьем посуды, беготней  в  лавочку,  стряпней  и  различными
касающимися всего этого соображениями прошел жаркий  день,  уступив  душному
вечеру. Но не было ничего забыто из  происшествий  памятного  лисского  дня;
напротив, чем далее, чем упорнее и тяжелее катились мысли, тем непроницаемее
становились события; была в них  недоступная  и  непонятная  связь.  Как  ни
мучительно стягивала Тави узел  из  Крукса,  знавшего,  что  Торп  умер;  из
Крукса, сразившего толпу действиями, покрывшими оскорбительный гвалт  воплем
немедленного признания; из Крукса, сказавшего, что они скоро увидятся и  что
ей не надо будет больше служить, - вся сложная плетенка узла оставалась  все
же ничем иным, как неразделимым шнуром, стягивая который, лишь каменила  она
его, бессильная ни развязать,  ни  порвать.  Смерть  Торпа  была,  казалось,
выбита двойным рельефом медали из одного с ней и Круксом куска. Размышляя  о
Круксе,  не  могла  она  отказать  ему  в  силе  и  спокойной   уверенности,
наполняющих ожиданием, но, представляя себя с затерянной жизнью  своей,  она
смущалась, недоумевая, что может быть общего у него с  ней,  -  у  человека,
который, не сегодня так завтра, затмит, может быть, Эдисона.
   IV
   К восьми вечера, соскучившись уже  быть  одна,  Тави  стремглав  кинулась
открывать дверь, услышав сиротливо-приличный стук, с каким  входит  человек,
оглядывающийся на свои следы.
   - Я тебя угадала, - крикнула она, - это ты, Рита, мышка, тихоня, и  твой,
надо быть, похудевший Бутс!
   Рыженькая, сухая девушка, с мелкими  чертами  лица,  солидно  переступила
порог, оглядываясь на шествующего сзади поклонника.
   - Это я, - протяжно сказала она, - но почему же Бутс похудел?
   За ее  спиной  хихикнуло  существо  столь  толстенькое  и  круглое,  что,
казалось, положенное набок,  могло  бы  вращаться  оно  в  таком  положении,
подобно волчку, без опасения задеть ложе какой-либо второй точкой фигуры.
   - Почему же Бутс похудел? Он кушает, слава  богу.  Но  милая,  поздравляю
тебя. Бутс, поздравляйте. Это тебе торт, Тави.
   Взяв одной рукой торт и приняв коротенький поцелуй  в  губы,  на  который
ответила порывистым чмоком в ухо, другой  рукой  Тави  уцепилась  за  Бутса,
притянув его вплотную к себе. Бутс был человек двадцати двух  лет,  во  всем
цвете пышной полноты десятилетних великанчиков, при каждом повороте  которых
вспоминается младенец Гаргантюа.
   - Так вы не хотите  похудеть,  Бутс,  -  сказала  Тави,  ущипнув  его  за
вздрогнувший локоть, - жаль, а тогда вы мне стали бы больше  нравиться!  Как
вы вспотели! Это вам воротничок жмет. Рита, ты не следишь, чтобы он  всходил
по лестнице тихо, - как у него сердце бьется, как дышит  -  бедный,  бедный!
Вам надо попудриться. Хотите, я вас попудрю?
   Смеясь, она уже кинулась за пуховкой, но Бутс, подняв обе руки, защитился
этим движением с самым жалким видом; искренний испуг и смятение выразились в
побагровевшем его  лице,  а  глаза  стали  влажны,  но,  поддавшись  чему-то
смешному, он неожиданно фыркнул, хихикнул и залился тихим смехом.
   - По-пу... по-пудриться, - выговорил он,  наконец,  задыхаясь  и  обтирая
лицо платочком, - нет,  нет,  я  никогда,  никогда,  никогда...  не  ...  не
пудрюсь! Благодарю вас. Будьте здоровы!
   Эти, сказанные  наспех,  но  с  жаром  отвращения  к  пудре  слова  Бутса
заставили хозяйку шлепнуться  на  табурет,  удерживая  обессиливающий  хохот
руками, прижатыми к лицу; даже Рита рассмеялась с благодушным спокойствием.
   - Однако, милочка, - осведомилась она, - ты так возбуждена, что мне стало
тревожно. А? Что с тобой? Новый стук в дверь перебил это замечание.
   - Я весь вечер буду такая! - успела сказать Тави. - Видишь ли, моя милая,
у меня нервы.
   Все еще смеясь, открыла она дверь,  приняв  в  объятия  чернокудрявую,  с
смуглым лицом  маленькой  обезьянки,  в  огромной  шляпе,  Целестину  Дюфор,
некогда служившую вместе с ней в книжной торговле.
   - Здравствуй, Целестиночка, здравствуй!
   - Поздравляю, Тавушка, поздравляю! - Да, старость не радость. Целестинка,
негодная, с кем ты пришла? Ах, это твой брат!
   Взявшись за руки, скакнули они друг перед другом разка  три;  затем  Тави
была изысканно и хлестко поздравлена Флаком,  братом  девушки;  его  манеры,
насмешливое, самоуверенное лицо, особый лоск заученных и  вертлявых  жестов,
популярных на публичных балах, делали этого юношу с пожившим  лицом  опытным
кавалером, сметливым в любую минуту.
   - Цвести и украшать собой жизненный путь, цветя с каждым годом все пышнее
и ярче! - так кончил он поздравление.
   Внимательно с подвижной улыбкой выслушав как  выговор  эту  тираду,  Тави
торжественно подала  ему  вытянутую  палкой  руку  и,  неистово  тряся  руку
любезного поздравителя, со вздохом произнесла: - Ах! Вы пронзили мое сердце!
Пронзил  он  мне  сердце  или  нет?  -  Тут  же  обратилась  она   серьезной
скороговоркой по очереди ко всем:  -  Пронзил  или  нет?  Пронзил  или  нет?
Пронзил или нет? - наткнувшись на  учтиво  посторонившегося  Бутса.  Умильно
склонив голову, толстяк с азартом проклокотал: - Нет, нет, нет! - и боязливо
покосился на Риту, но его выходка была встречена милостивой гримасой.
   Тут Тави собралась  вытолкнуть  гостей  из  кухни  в  освещенную,  чистую
комнату, но сквозь полуприкрытую дверь донеслась снизу  металлическая  трель
мандолин, на что Флак, поведя бровью, заметил: - О, вот идут Ральф и Муррей!
   Точно, два рослых молодых человека,  выдвинув  вперед  такую  же  рослую,
крупную, мужественного вида девушку с некрасивым, но приятным  лицом,  стали
против двери, выставив одну ногу и, тронув рукой бархатные  береты,  вырвали
из струн "безумно-увлекательный" вальс. Так они и вошли  с  вальсом,  так  и
раскланялись, не переставая играть. Тут самый очаровательный  черт,  который
сидел когда-либо под юбкой, взвизгнув, дернул девушек  за  икры,  со  стоном
кинулись они к кавалерам, приладились к их обнявшей руке  и  завертелись  на
одном месте, так как вертеться по кругу было бы немыслимо  в  такой  тесноте
даже цыплятам. Хотя Бутс более поворачивался, чем танцевал, Тави,  казалось,
была довольна.
   - Но вы прелестно танцуете! - шепнула она. - Так легко, как пуховичок!
   И добрый толстяк от всего сердца простил ей  дерзновенную  пудру.  В  это
время высокая девушка, которую звали Алиса, прехладнокровно мяла и вертела в
руках жеманно сияющую Риту; наконец, Целестина стукнулась спиной  об  одного
музыканта и бал кончился.
   - Как вы  более  живописны,  -  сказала  Тави  молодцам  в  беретах,  чей
одинаковый костюм состоял из голубых блуз с красными атласными  воротниками,
- то мы устроим пестринку. Что, если посажу я вас одного рядом  с  собой,  -
именно вас, Муррей, ибо вы приятно мне  улыбаетесь,  к  тому  же  белое  мое
платье и черный пояс - одно к другому подходит?! Ральф, деточка, идите сюда!
Алиса, дай, дружок, я к тебе немножко прижмусь.
   Они обнялись и погладили друг друга по голове со смехом и теплотой.
   - Вот, как-то теперь отраднее, - ну,  идите,  идите,  садитесь,  садитесь
все, все, все! Этот стул хромой; этот, хотя и не хромой, но хрупок для  вас,
Бутс; ну, все сели? Уф!
   Так, болтая, смеясь, проталкивая одного и  усаживая-пересаживая  другого,
Тави поместила всех за круглым столом, сама усевшись меж Алисой  и  Мурреем.
Не без гордости смотрела она на стол. Алиса  принесла  сладкий  пирог,  Рита
торт,  Ральф  вытащил  колбасу,  а  Муррей  коробку   цукат;   кроме   того,
перемигнувшись, басом пообещали они друг другу "выпить как следует",  отчего
дамы,  хмыкнув,  пожали  плечами,  спрашивая  друг  друга:  -  Ты  понимаешь
что-нибудь? Нет. А ты? Еще меньше тебя!
   С этого момента Тави можно было видеть в трех положениях: сидящей,  ерзая
на стуле, и помахивающей перед собой указательным пальцем,  держа  остальной
кулачок сжатым, словно в нем был орех; вставшей, чтобы, топнув, усилить  тем
значение каких-либо ее стремительных слов, и парящей в полусогнутом виде над
заставленным посудой столом. Смеялась и говорила  она  без  умолку,  но  как
камень лежало что-то под сердцем, мешая вольно вздохнуть.  Так  ноет  иногда
зуб, - ноет, когда вспомнишь о нем. Как едят и пьют -  нам  известно,  разве
лишь если звякнет оброненная ложка, или поперхнется, брызнув изо рта кофеем,
смешливый сосед, вызвав визг и отодвигание стульев,  -  стоит  упомянуть  об
этом.
   - Что же твоя поездка, Тави? - спросила  Алиса,  взглянув  на  ввернувшую
словцо Риту.
   - Ты не раздумала служить вообще? - сказала Рита. - Право, твой  праздник
хоть кому впору!
   Тави  перевернула  блюдечко,  подбросила,  поймала  его   и   стала   еще
подбрасывать, говоря: - С этим делом  прозевала,  прозевала!  Опоздала.  Там
нанялась другая.
   Вдруг захотелось ей рассказать все, но, открыв рот и уже блеснув глазами,
почувствовала, что не может.  Есть  минуты,  которых  нельзя  коснуться  без
удивления, а может быть, и усмешки со стороны слушателя, во  всяком  случае,
рассказывают их с глазу на глаз, а не в трепете веселого вечерка.
   - А... э... э- - этими щебетовидными звуками ограничился ее слабый порыв;
она порозовела и толкнула Муррея, написав ему пальцем на щеке: - "Фью".
   - Оставим это, - равнодушно  сказала  Тави,  -  сегодня  мне  не  хочется
говорить о моей неудаче.
   - Ну, так и быть! - вскричал Ральф, хлопая себя  по  колену.  -  Займемся
существенным. Неси бутылки, Муррей, а штопор у меня есть.
   Ни слова не  говоря,  Муррей  поднялся  с  лунатическим  лицом,  вышел  и
вернулся с бутылками, висящими у него горлышками меж пальцев, как гроздья.
   - Вот так ручища, - сказал Флак. - Но где же было это добро?
   - Боясь, что мы застанем всех пьяными, - сказал  Муррей,  -  и  не  желая
никому гибели, я оставил их в галерее.
   Похохотав,  компания  стала  рассматривать  ярлыки.   Целестина,   обводя
пальцами буквы, прочла: "Ром".
   - Ром! - вскричала она с ужасом. - Но это нас убьет! Ты станешь пить  эту
гадость, Алиса? А ты, Рита? Я - нет, ни за что!
   - Есть и мускат,  -  вежливо  возразил  Ральф,  -  вот  он,  водичка  для
канареек, позор пьющих и нищета философии!
   - А что это такое? - спросила Рита, серьезно приглядываясь к бутылке.
   - Простая касторка, - сказал Муррей. Наконец переговорили и перешутили по
этому поводу все, и Муррей стал  наливать;  дамы  протягивали  ему  стаканы,
прижимая отмеривающий пальчик почти к самому дну, но постепенно поднимая его
выше, как повышался уровень булькающего из бутылки вина.
   - А моя, моя, моя скромненькая бутылочка, что я купила, - сказала Тави, -
мне подавать ли ее?
   - Непременно, непременно! - вскричали мужчины. Бутс тихо потел,  кланялся
и сиял, вытирая лицо.
   - Так выпьем! - предложил более других нетерпеливый Флак.
   Тут кто пригубил, кто опрокинул, и стройные поздравления  зашумели  вкруг
Тави, которая, поперхнувшись слегка вином, чихнула, нервно помахав  рукой  в
знак благодарности.
   - Всем, всем, всем! -  сказала  она,  тут  же  подумав:  "Интересно,  как
поздравил бы меня таинственный мой знакомый Крукс?"
   Но мысли ее перебились возгласом: - Так должен я рассказать, -  продолжал
возгласивший, - это был Муррей, - что в преинтереснейшем номере  сегодняшней
газеты прочел я поразительнейшую вещь, - и я  думал,  Тави,  что  вы,  может
быть, вчера слышали об этом, так как были в Лиссе.
   - Я тоже читала. Глупости, - сказала, прожевывая пирог,  Рита.  -  Что-то
невероятное.
   - Так вы не знаете? - закричал Муррей. - Со мной есть  эта  газета.  Речь
идет о новом изобретателе. Он полетел так, что все  ахнули.  Неужели  вы  не
слыхали ничего?
   Удерживая знаки тревожного волнения, Тави невинно обратила к  нему  лицо,
мигая с внимающим недоумением, слегка окрашенным беззаботным усилием памяти.
   - Я слышала, - протяжно сказала она, - я слышала что-то такое,  что-то  в
этом роде, но, надо думать, я задремала и заспала, что  говорили  в  вагоне.
Ну, почитайте!
   Муррей развернул газету, отыскивая статью,  поразившую  его.  -  Тише,  -
сказала Рита, хотя все молча ожидали чтения; Муррею же  никак  не  удавалось
сразу разыскать нужный столбец. Общество, покашливая, ожидало начала чтения.
Было тихо; этой тишине ответила вдруг ставшая неприятно ясной внешняя тишина
дома; как будто разом погрузился он в сон, как бы заснул и весь город
   - Что это, как тихо везде!  -  заметила,  нервно  оглядываясь,  Алиса.  -
Неужели уже так поздно?
   - Вот, -  сказал,  раскладывая  газету,  Муррей.  -  Судите  сами,  какое
волнение произошло в Лиссе. Слушайте! - Но он  остановился,  как  немедленно
остановили свое внимание на  другом  все:  быстрый,  громкий  стук  заставил
оцепенеть чтеца и слушателей.
   - Это что такое? - воскликнула  Тави,  но  еще  громче  и  требовательнее
грянули новые удары и, слабо побледнев, двинулась она с обеспокоенным  лицом
в кухню, жестом приглашая сидеть всех спокойно. У двери ее опередил  Муррей;
отстранив девушку, он сильно распахнул дверь; за ней, во тьме,  пошевелилась
толпа.
   Кто понял, кто успел понять, в чем дело, - уже вскрикнули  и  повскакали,
грохоча стульями, но Тави, прижав рукой грудь,  шаг  за  шагом  отступала  к
комнате.
   - Гром и молния! - сказал, оглядывая гостей, Флак; как  он,  оглядывались
друг на друга все, видя, что бледны и поражены. Но Тави  с  упавшим  сердцем
могла только быстро дышать, не веря глазам. Шесть жандармов окружало ее; еще
двое, войдя, остановились у двери; остальные, разъединив  гостей,  наполнили
всю квартиру, став зорки и неподвижны, и в лицах их сверкнуло что-то цепное,
готовое сорваться по приказанию.
   Как  вещь,  которой  только  что  любовались  мы  покойно  и  беззаботно,
вырванная мгновенно из рук чужим, полным  ненависти  движением,  исчезает  с
сразившей настроение болью внутреннего  удара,  так  мгновенно  вырван  был,
сломан и отброшен веселый цвет этого вечера. Страх вдвинул томительное  жало
в упавшие сердца бледных гостей; вскочив, вскрикнули  и  переглянулись  они,
видя по лицам других, как  бледны  сами,  как  схвачены  и  потрясены  видом
оружия.
   - Тави! - вскричала Алиса.
   - Я отказываюсь понимать что-нибудь, - с сердцем сказала девушка,  мрачно
рассматривая остановившегося на пороге человека в  черном  мундире,  в  свою
очередь, пристально смотревшего на нее. У него был привычно отмечающий центр
сцены взгляд; в руке он держал портфель, сжимая  другой  рукой  острый  свой
подбородок.
   - Так объясните, что это все значит, - сказала Тави, стараясь улыбнуться,
- это вы привели их? Смотрите, как перепугали вы нас. Я еще вся дрожу.  Ведь
вы ошиблись, конечно? Тогда извинитесь и уйдите; и то еще  я  посмотрю,  как
прощу вас. Это помещение занимаю я. Меня зовут Тави Тум. Вот  все,  что  вам
было не нужно знать.
   - Тави Тум, - сказал неизвестный, - установить вашу личность  -  как  раз
то, что вам нужно. Вы арестованы.
   Эти слова вывели из оцепенения  всех.  Тави,  двинув  плечом,  оттолкнула
легшую на него руку жандар