остыней;  он  повозился  под  ней
минуты две и встал совершенно распутанный; узы валялись на песке.
   Он ушел. Наступила глубокая, острая тишина. Музыка  заиграла  и  смолкла.
Цирк неслышно  дышал.  Заразительное  ожидание  проникло  из  души  в  душу,
напрягая чувства; взгляды, направленные к выходной занавеси, молча  вызывали
обещанное  явление.  Музыканты  перелистывали  ноты.  Прошло   минут   пять;
нетерпение  усиливалось.  Верхи,  потрещав  вразброд,  разразились   залпами
рукоплесканий протеста; средина поддержала их;  низы  беседовали,  трепетали
веерами, улыбались.
   Тогда, вновь заставив стихнуть шум нетерпения, у выхода появился  человек
среднего роста, прямой, как пламя свечи, с естественной и  простой  манерой;
задержась на мгновение, он вышел к середине арены,  ступая  мягко  и  ровно;
остановясь, он огляделся с улыбкой, обвел взглядом сверкающую впадину  цирка
и поднял голову, обращаясь к оркестру.
   - Сыграйте, - сказал он, подумав, негромко, но так внятно, что слова ясно
прозвучали для всех, - сыграйте что-нибудь медленное  и  плавное,  например,
"Мексиканский вальс".
   Капельмейстер кивнул, постучал и взмахнул палочкой.
   Трубы зарокотали вступление; кружась, ветер мелодии охватил сердца пленом
и мерой ритма; звон, трели и пение  рассеяли  непостижимую  магию  звука,  в
которой праздничнее сверкает жизнь и что-то прощается  внутри,  насыщая  все
чувства.
   "Двойная Звезда", - каким являлся он взгляду зрителей в эту минуту, - был
человек лет тридцати. Его одежда состояла из белой рубашки, с перетянутыми у
кистей рукавами, черных панталон, синих чулок  и  черных  сандалий;  широкий
серебряный пояс обнимал талию. Светлый, как купол,  лоб  нисходил  к  темным
глазам  чертой  тонких  и  высоких  бровей,  придававших  его  резкому  лицу
выражение высокомерной ясности старинных портретов; на  этом  бледном  лице,
полном спокойной власти, меж тенью темных усов и щелью  твердого  подбородка
презрительно кривился маленький, строгий рот. Улыбка, с  которой  он  вышел,
была двусмысленна, хотя не лишена равновесия, и полна скрытого обещания. Его
волосы бобрового цвета слабо вились под затылком, в углублении шеи,  спереди
же чуть-чуть спускались на лоб; руки были малы, плечи слегка откинуты.
   Он отошел к барьеру, притопнул и, не спеша, побежал, с прижатыми к  груди
локтями; так он обогнул всю арену, не  совершив  ничего  особенного.  Но  со
второго круга раздались возгласы: "Смотрите, смотрите". Оба главных  прохода
набились  зрителями:  высыпали  все  служащие  и  артисты.   Шаги   бегущего
исказились, уже двигался он  гигантскими  прыжками,  без  видимых  для  того
усилий; его ноги, легко трогая землю, казалось, не поспевают за  неудержимым
стремлением тела; уже несколько раз он в течение прыжка просто перебирал ими
в воздухе, как бы отталкивая пустоту. Так мчался он, совершив  крут,  затем,
пробежав обыкновенным манером некоторое расстояние, резко поднялся вверх  на
высоту роста и замер, остановился в воздухе,  как  на  незримом  столбе.  Он
пробыл в таком положении лишь едва дольше естественной задержки падения - на
пустяки, может быть треть  секунды,  -  но  на  весах  общего  внимания  это
отозвалось падением тяжкой гири против золотника, - так  необычно  метнулось
пред всеми загадочное явление. Но не холод, не жар восторга вызвало  оно,  а
смуту   тайного   возбуждения:   вошло   нечто   из-за   пределов   существа
человеческого. Многие повскакали; те, кто не уследил  в  чем  дело,  кричали
среди поднявшегося шума соседям, спрашивая, что случилось? Чувства уже  были
поражены,  но  еще  не  сбиты,   не   опрокинуты;   зрители   перекидывались
замечаниями. Балетный критик Фогард сказал: - "Вот монстр элевации; с времен
Агнессы Дюпорт не было ничего подобного. Но в балете, среди фейерверка  иных
движений, она не так поразительна". В другом месте можно было подслушать:  -
"Я видел прыжки негров в Уганде; им  далеко..."  -  "Факирство,  гипноз!"  -
"Нет! Это делается с помощью зеркал и световых эффектов", - возгласило некое
компетентное лицо.
   Меж тем, отдыхая или раздумывая, по  арене  прежним  неторопливым  темпом
бежал "Двойная Звезда", сея тревожные ожидания,  разраставшиеся  неудержимо.
Чего ждал взволнованный зритель? Никто не  мог  ответить  себе  на  это,  но
каждый был как бы схвачен невидимыми руками, не зная,  отпустят  или  бросят
они его, бледнеющего в непонятной тоске. Так чувствовали,  как  признавались
впоследствии, даже маньяки сильных ощущений, люди испытанного  хладнокровия.
Уже несколько  раз  среди  дам  взлетало  высокое  "ах!"  с  оттенком  более
серьезным, чем те, какими окрашивают это универсальное  восклицание.  Верхи,
ничего не понимая, голосили "браво" и набивали ладони. Тем временем в  толпе
цирковых артистов, запрудивших выход, произошло движение; эти много видавшие
люди были поражены не менее зрителей.
   Прошло уже около десяти минут, как "Двойная Звезда"  выступил  на  арену.
Теперь  он  увеличил  скорость,  делая,  по-видимому,   разбег.   Его   лицо
разгорелось, глаза смеялись. И вдруг ликующий детский крик звонко разлетелся
по цирку: - "Мама, мама! Он летит. - Смотри, он не задевает ногами!"
   Все взгляды разом упали на только теперь замеченное. Как пелена  спала  с
них; обман мерного движения ног исчез. "Двойная Звезда" несся по воздуху  на
фут от земли, поднимаясь все круче и выше.
   Тогда, внезапно, за некоей неуловимой чертой, через которую,  перескакнув
и струсив, заметалось подкошенное внимание,  -  зрелище  вышло  из  пределов
фокуса, став чудом, то есть тем, чего втайне ожидаем мы всю жизнь, но  когда
оно наконец блеснет, готовы закричать или спрятаться.  Покинув  арену,  Друд
всплыл  в  воздухе  к  люстрам,  обернув  руками  затылок.   Мгновенно   вся
воображаемая тяжесть его тела передалась внутреннему усилию зрителей, но так
же быстро исчезла, и все увидели, что выше галерей, под трапециями,  мчится,
закинув  голову,  человек,  пересекая  время  от  времени  круглое   верхнее
пространство с плавной быстротой птицы, - теперь он был страшен. И его тень,
ныряя по рядам, металась внизу.
   Смятенный оркестр смолк; одинокий  гобой  взвыл  фальшивой  нотой  и  как
подстреленный оборвал медный крик.
   Вопли "Пожар!" не сделали бы того, что поднялось в цирке. Галерея завыла;
крики: "Сатана!  Дьявол!"  подхлестывали  волну  паники;  повальное  безумие
овладело людьми; не стало публики: она, потеряв связь, превратилась в  дикое
скопище, по головам которого, сорвавшись с  мощных  цепей  рассудка,  бешено
гудя и скаля зубы, скакал Страх. Многие, в припадке внезапной  слабости  или
головокружения, сидели, закрыв руками лицо. Женщины теряли  сознание;  иные,
задыхаясь, рвались к выходам; дети рыдали. Всюду слышался  треск  балюстрад.
Беглецы, запрудив арену, сталкивались у выходов, сбивая друг  друга  с  ног,
хватая  и  отталкивая  передних.  Иногда  резкий  визг  покрывал  весь  этот
кромешный гвалт; слышались стоны, ругательства, грохот опрокинутых кресел. А
над цирком, выше трапеций и блоков, скрестив руки, стоял в воздухе  "Двойная
Звезда".
   - Оркестр, музыку!!! - кричал Агассиц, едва сознавая, что делает.
   Несколько труб взвыло предсмертным воплем, который быстро утих; затрещали
поваленные пюпитры; эстрада опустела; музыканты, бросив инструменты, бежали,
как все. В это время министр  Дауговет,  тяжело  потирая  костлявые  руки  и
сдвинув седину бровей, тихо сказал двум, быстро  вошедшим  к  нему  в  ложу,
прилично, но незначительно одетым людям: "Теперь же. Без колебания.  Я  беру
на себя. Ночью лично ко мне с докладом, и никому больше ни слова!"
   Оба неизвестных без поклона выбежали и смешались с толпой.
   Тогда Друд вверху громко запел. Среди неистовства его голос  прозвучал  с
силой порыва ветра; это была короткая,  неизвестная  песня.  Лишь  несколько
слов ее было схвачено несколькими людьми: "Тот путь  без  дороги..."  Каданс
пропал в гуле, но можно было думать, что  есть  еще  три  стопы,  с  мужской
рифмой в отчетливом слове "клир". Снова было  не  разобрать  слов,  пока  на
паузе гула они не окончились загадочным и протяжным: "зовущий  в  блистающий
мир".
   От ложи министра на арену выступила девушка в платье  из  белых  шелковых
струй. Бледная, вне себя, она подняла руки и крикнула. Никто не расслышал ее
слов. Она нервно смеялась. Ее глаза, блестя, неслись вверх.  Она  ничего  не
видела, не понимала и не чувствовала, кроме светлой бездны,  вспыхнувшей  на
развалинах этого дня чудным огнем.
   Галль подошел к ней, взял за руку и увел. Вся дрожа, она повиновалась ему
почти бессознательно. Это была Руна Бегуэм.
   VI
   Когда, вновь коснувшись земли, "Двойная Звезда" стремительно направился к
выходу, паника в проходе усилилась. Все, кто мог бежать, скрыться, - исчезли
с его пути. Многие попадали в давке; и  он  беспрепятственно  достиг  кулис,
взял там шляпу и пальто, а затем вышел, через конюшни, в аллею бульвара.
   Он укрыл лицо шарфом и исчез влево, на  свет  уличных  фонарей.  Едва  он
отошел, как несколько беспощадных ударов обрушилось на его плечи и голову; в
луче фонаря блеснул нож. Он повернулся; острие  увязло  в  одежде.  Стараясь
освободить левую руку, за которую ухватились двое,  правой  он  сжал  чье-то
лицо и резко оттолкнул нападающего; затем быстро  взвился  вверх.  Две  руки
отцепились; две другие повисли на его  локте  с  остервенением  разъяренного
бульдога. Рука Друда  немела.  Поднявшись  над  крышами,  он  увидел  ночную
иллюминацию  улиц  и  остановился.  Все  это  было   делом   одной   минуты.
Склонившись, с отвращением рассмотрел он сведенное ужасом лицо агента;  тот,
поджав ноги, висел на нем в борьбе с обмороком, но обморок  через  мгновение
поразил его. Друд вырвал  руку;  тело  понеслось  вниз;  затем  из  глубины,
заваленной треском колес, вылетел глухой стук.
   - Вот  он  умер,  -  сказал  Друд,  -  погибла  жизнь  и,  без  сомнения,
великолепная награда. Меня хотели убить.
   У него было предчувствие, и оно не обмануло его. Он ждал дня  выступления
с улыбкой и грустью - безотчетной грустью горца,  взирающего  с  вершины  на
обширные туманы низин, куда не долетит звук. И если  он  улыбался,  то  лишь
приятным, невозможным вещам - чему-то вроде  восхищенного  хора,  пытающего,
теребя и увлекая его в круг радостно засиявших лиц: и что там, в  том  мире,
где он плывет и дышит свободно? И нельзя ли туда  сопутствовать,  закрыв  от
страха глаза?
   Друд несся над городскими огнями в гневе и торжестве. Медля  возвращаться
домой, размышлял он о нападении. Змея бросилась на орла.  Вместе  с  тем  он
сознавал, что опасен. Его постараются уничтожить, или, если в том не успеют,
окружат его жизненный путь вечной опасностью. Его цели  непостижимы.  Помимо
того, самое его существование - абсурд, явление нетерпимое. Есть  положения,
ясные без их логического развития:  Венера  Милосская  в  бакалейной  лавке,
сундук с шаровидными молниями, отправленный по железной  дороге;  взрывы  на
расстоянии. Он вспомнил цирк - так ясно,  что  в  воздухе,  казалось,  снова
блеснул свет, при котором разыгрались во всем их  безобразии  сцены  темного
исступления. Единственным утешением были поднятые вверх с криком победы руки
неизвестной женщины; и он вспомнил стадо домашних гусей,  гогочущих,  завидя
диких своих  братьев,  летящих  под  облаками:  один  гусь,  вытянув  шею  и
судорожно хлеща крыльями, запросился, - тоже, - наверх, но жир удержал его.
   Приблизился свист перьев; ночная птица ударилась в грудь, забилась у лица
и, издав стон ужаса, взмыла, сгинув во тьме, Друд миновал черту города.  Над
гаванью он пересек луч  прожектора,  соображая,  что  теперь,  верно,  будут
протирать зеркало или глаза, думая, не померещился ли на фоне береговых скал
человеческий силуэт. Действительно, в крепости что-то произошло, так как луч
начал кроить тьму по всем направлениям, попадая, главным образом, в  облака.
Друд повернул обратно, развлекаясь обычной игрой; он населил по дороге  свой
путь воздушными ладьями, откуда слышался шепот влюбленных пар; они скользили
к серпу луны, в его серебряную кисейку, бросающую  на  ковры  и  цветы  свою
тонкую белизну. Их кормчие, веселые, маленькие духи воздуха, завернув крылья
под мышку, тянули парус. Он слышал смех и перебор  струн.  Еще  выше  лежала
торжественная  пустота,  откуда  из-за   мириадов   миль   протягивались   в
прищуренный глаз иглы звездных лучей; по ним, как школьники, скатывающиеся с
перил  лестницы,  сновали  пузатенькие  арапы,   толкаясь,   гримасничая   и
опрокидываясь, подобно мартышкам. Все звуки,  подымающиеся  с  земли,  имели
физическое отражение; высоко летели кони, влача призрачную  карету,  набитую
веселой компанией; дым сигар мутил звездный луч; возница, махая бичом, ловил
слетевший цилиндр. В стороне скользили освещенные окна трамвая, за  которыми
господин читал газету, а франт сосал тросточку, косясь  на  миловидное  лицо
соседки. Тут и там свешивались балконы, прорезанные светом  дверей,  укрытых
зеленью, позволяющей видеть кончик туфли или опасный блеск глаз,  мерцающих,
как в засаде. Бежал  воздушный  газетчик,  размахивая  пачкой  газет;  кошка
стремглав перелезла по невидимым  крышам,  и  гуляющие  останавливались  над
городом, раскланиваясь в теплую тьму.
   Как только Друд устал, эта игра рассеялась подобно стае комаров, если  по
ней хватил дождь.  Он  присел  на  фронтон  башенных  часов,  которые  снизу
казались  озаренным  кружком  в  тарелку   величиной,   вблизи   же   являли
двухсаженную амбразуру, заделанную стеклом толщиной дюйма в три, с аршинными
железными цифрами. За стеклом, гремя, двигались шестерни, колеса и  цепи;  в
углу, попивая кофе, сидел машинист, с грязной полосой поперек небритой щеки;
среди инструментов, свертков пакли и жестянок с маслом  дымилась  печка,  на
которой кипел кофейник. На оси снаружи стекла две огромные стрелы  указывали
десять минут второго. Ось дрогнула, минутная стрелка заскрипела и  свалилась
на фут ниже, отметив одиннадцатую минуту. По карнизам жались в  ряды  сонные
голуби, гуркая и скрипя клювом. Друд зевнул. Цирк и нападение  утомили  его.
Он дождался, когда часовые колокола,  отмечая  четверть  второго,  вызвонили
такт старинной мелодии, и устремился к гостинице, где временно жил.
   VII
   Тщетно  искали  горожане  на  другой  день  в  страницах  газет  описания
загадочного  события;  сила,  действующая  с  незапамятных  времен  пером  и
угрозой, разослала в редакции секретный  циркуляр,  предписывающий  "забыть"
необыкновенное  происшествие;  упоминать  о  нем  запрещалось  под   страхом
закрытия; никаких объяснений не было  дано  по  этому  поводу,  и  редакторы
возвратили авторам длиннейшие статьи, - плоды бессонной ночи,  -  украшенные
самыми заманчивыми заголовками.
   Меж тем слухи достигли такого размаха, приняли такие размеры и очертания,
при  каких  исчезал  уже  самый  смысл  происшествия,  подобно   тому,   как
гигантской, но бесформенной становится тень человека, вплотную подошедшего к
фонарю. Очевидцы разнесли свои  впечатления  по  всем  закоулкам,  и  каждый
передавал так, что остальным было  бы  о  чем  с  ним  поспорить,  -  лучшее
доказательство своеобразия в восприятии. В деле  Друда  творчество  масс,  о
котором ныне, слышно,  чрезвычайно  хлопочут,  проявилось  с  безудержностью
истерического припадка. Правда, мелкотравчатый скептицизм образованной части
населения пустил тонкое "но", в  глубокомысленной  бессмысленности  которого
уху,  настроенному   соответственно,   слышалось   множество   остроумнейших
изъяснений. На это "но", как на шпульку, наматывалась пестрая  нить  ходячей
энциклопедии.  Кто  приводил  гипнотизм,  факирство,  кто  чудеса   техники;
ссылались и  на  старинных  фокусников,  творивших  непостижимые  чудеса,  с
продувной машинкой в подкладке. Не были забыты ни синематограф, ни волшебный
фонарь, ни  знаменитые  автоматы:  механический  человек.  Вебера  обыгрывал
искуснейших шахматистов своего времени. В  силу  того,  что  всякое  событие
подобно шару, покрытому сложным рисунком, очевидцы противоречили друг другу,
не совпадая в описании происшествия, так как каждый видел лишь обращенную  к
нему часть шара, с сверхсметной прибавкой фантазии, или же,  желая  поразить
сухой точностью, отнимал подробности; таким образом, сама очевидность  стала
наполовину спорной. Однако "глас божий", то есть вести с конюшен и  галерей,
праздновал богатый пир, украшаясь всем, что есть вздорного в человеке, когда
захочет он небылиц и сам стряпает их. Эти вести  создали  легенду  о  черте,
выехавшем на белом коне; по точным справкам других, дьявол похитил девочку и
улетел с нею в окно; третьи добавляли, что малютка  превратилась  в  старуху
страшного вида. Наперерез этой диковине всплыл слух об ангелах, запевших над
головой публики о конце мира, но более склонялись все к объяснению,  данному
буфетчиком "Ниагары", что приезжий грек изобрел летательную машинку, которую
можно держать в кармане; грек вылетел из цирка на улицу и упал, потому что в
машинке сломался винт. Венцом всей  путаницы  было  потрясающее  известие  о
посещении цирка  стаей  летающих  мертвецов,  которые  пили,  ели,  а  затем
принялись безобразить, срывая с зрителей шляпы и выкрикивая  на  неизвестном
языке умопомрачительные слова.
   Малый очаг такого кипения слухов представляла  утром  24-го  числа  кухня
гостиницы "Рим", в девятом часу. Здесь, за столом,  посреди  которого  валил
пар огромной сковороды с бараниной, лакей  и  повар  вели  жаркий  спор;  их
слушали горничные и кухарка; поварята, гримасничая и наделяя  у  плиты  друг
друга щелчками, успевали в то же время слушать беседу. Лакей хотя и не попал
в цирк, за отсутствием билетов, но весь  вечер  протолкался  у  входа  среди
несчастливцев,  тщетно  надеявшихся  умилостивить  контролера  сигарой   или
проскочить, улучив момент, - внутрь.
   - Вздор! - сказал повар, выслушав описание повального бегства зрителей. -
Хотя бы видел ты собственными глазами, чего, как говоришь сам, - не было.
   - Легко сказать - "вздор", - возразил лакей, - тверди "вздор", что бы  ты
ни услышал. Противно с тобой говорить... Если думают, что я лгу, пусть имеют
храбрость сказать мне это прямо в лицо.
   - А что тогда будет? - воинственно спросил повар. - Прямо в лицо?! Вот  я
тебе прямо в лицо и говорю, что ты врешь.
   - Я? Вру?
   - Ну, не врешь, так сочиняешь, это одно и то  же,  а  если  хочешь  знать
правду, то я тебе объясню: все  произошло  оттого,  что  обрушились  столбы.
Этого я, разумеется, не видел, но  думаю,  что  хватит  и  такой  безделицы.
Галереи ведь на столбах, не так ли?  А  раз  зрителей  набилось  туда  втрое
больше, чем полагается, подпорки и подломились.
   - При чем тут подпорки, - возразил, вспотев от отчаяния, лакей,  -  когда
побежала полная улица народа, двери трещали, и я  сам  слышал  крики.  Кроме
того, я многих расспрашивал; кажется, ясно.
   - Вздор! - сказал повар. - Как обломают тебе ноги, так закричишь, сам  не
зная что. Бывает, что с испуга человек сходит с ума и начинает нести  всякую
чепуху.
   - Уж всем известно, что вы неверующий, - заголосила горничная в то время,
как ее подруга  с  кухаркой,  разинув  рты,  трепетали  в  припадке  острого
любопытства, - а я еще маленькая  видела  такую  вещь,  что  попросите  меня
рассказать о том на ночь, я ни за что не решусь. Приходит к нам  человек,  -
дело было ночью, - и просится ночевать...
   - И я хорошо помню, - перебил лакей,  -  как  вышел  из  двери  солидный,
вежливый господин. - "Что там произошло?" - спросил я его, и  вижу,  что  он
сильно взволнован; он мне сказал: - "Не ищите суетных развлечений, Я  видел,
как в человека вселился демон и поднял его на воздух. Молитесь, молитесь!" -
И он ушел, этак помахивая рукой. Я вам говорю, в одной этой  его  руке  была
масса выражения!
   Повар не успел произнести - "Вздор!", как  горничная,  опасая