ржа и рыча,  уличная  толпа?  Не  бог  весть  что
ожидаете вы увидеть,  как,  протолкавшись  в  самую  гущу  смятения,  видите
всего-навсего малыша с обмусоленным пряником  в  руке  и  багровым  от  слез
лицом; нянька потеряла его; "где ты живешь?" - спрашивают ребенка;  и  он  с
изумлением, что не отведен еще по своему точному адресу,  слезливо  говорит:
"там!"
   В то время, как со стороны крыш висели  уже  в  дыму  заводских  труб  на
привязи три баллона; в то  время,  как  напоминающий  перетянутую  бечевками
колбасу грузный аэростат, махая  какими-то  перышками,  двигался  на  высоте
пятисот футов, и четыре бойких аэроплана,  взрывая  неровным  гулом  верхнюю
тишину, носились над  двором  Воздухоплавательного  Клуба  с  грацией  крыш,
сорванных ветром; в то время, как, следовательно, занавес  аэропредставления
взвился и совершались "успехи", -  пред  глазами  судей  явилось  сверкающее
изобретение фантастической формы. Оно было футов десять в длину и футов пять
высоты. Его очертания спереди напоминали нос лодки, вытянутый  и  утонченный
зигзагом лебединой шеи; причем точное подобие головы лебедя  оканчивало  эту
шею-бушприт. Корпус в профиль напоминал помпейский ладьеобразный светильник;
корма странного судна, в том месте, где  обыкновенно  проходит  руль,  была,
подобно передней части, вытянута и загнута  вовнутрь,  как  бы  над  головой
внутри сидящего, острым серпом. Тонкий, неизвестного материала,  остов  был,
как каркас  абажура,  обтянут  великолепным  синим  шелком,  богато  вышитым
серебряным и цветным узором. Узор этот был так хорош, что  многие,  особенно
женщины,  дрогнули   от   восхищения;   немедленно   раздались   их   полные
удовольствия, искренние, горячие восклицания.  Борта  аппарата  были  обшиты
темно-зеленой с золотым лавром шелковой же материей; но самой  замечательной
и причудливой частью дива сверкнули целые гирлянды, фестоны,  цепи  и  кисти
мельчайших колокольчиков  из  чистого  серебра,  легких,  как  пузырьки;  их
кружевом было обнесено судно. Крукс тронул свое создание,  и  казалось,  оно
взвеселилось звоном, рассыпав мельчайший смех.
   - Четыре тысячи колокольчиков,  -  сказал  Крукс,  когда  умолкли  крики,
побежденные изумлением. И он посмотрел на Тави  так  внимательно-мягко,  что
простота и бодрость заряженного величайшим любопытством  спокойствия  тотчас
вернулись к ней. - Изобретение это - тайна; скажу лишь, что  согласованность
звона и  способ  управления  им  производят  воздушную  вибрацию,  двигающую
аппарат в любом направлении и с любой скоростью. Теперь я сяду и полечу; вам
же предоставляю на свободе делать технические догадки.
   - Он полетит! - задорно двигая  круглыми  щеками,  сказал,  с  сигарой  в
зубах, немец-пилот. - "В театре; на канатах и блоках..." - добавил другой. -
"Это сумасшедший!" - раздался серьезный голос. -  "Глупая  мистификация!"  -
определил юноша  с  пушком  на  губе.  Вдруг  пронзительный  свист  разрезал
смятение; как сигнал к свалке, вызвал он хор нестройного  свиста,  криков  и
оскорблений. Но Крукс лишь рассеянно  осмотрелся;  заметив  вновь  Тави,  он
сказал ей: - Скоро увидимся, ведь Торп умер, и  вам  теперь  не  надо  будет
служить.
   Эти неожиданные слова так поразили девушку, что она отступила; лишь: -  А
вы знаете? - успела она сказать, как сцена быстро развернулась к концу.
   Видя,  что  Крукс  усаживается  внутри  своего   прибора,   председатель,
решительно оттолкнув мешавших, подошел к странному авиатору.
   - Я не могу позволить  вам  совершать  никаких  опытов,  явно  и  заранее
бесполезных, - встревоженно закричал он. - Вы либо больны, либо имеете цель,
совершенно нам постороннюю; кто в здравом уме допустит на момент мысль,  что
- тьфу! - можно полететь с этим... с  этим...  я  не  знаю  что,  -  с  этой
негодной ветошью! Потрудитесь уйти. Уйти и унести ваше приспособление}
   - Мне дано право, - холодно сказал Крукс, отвечая одновременно ему и тем,
звонкоголосым из толпы, кто, до хрипоты крича, поддерживал  председателя.  -
Право! И я от этого права не откажусь.
   - Не я, не я один; мое мнение,  требование  мое  -  общее  мнение,  общее
требование! Вы слышите? Вот что вы натворили. Могли ли мы знать, с кем  и  с
чем будем иметь дело? Оставьте собрание.
   - Пусть скажут все, что хотят этого, - сказал Крукс.
   -  Прекрасно!  -  Председатель   нервно   расхохотался   и   так   затряс
колокольчиком, топая в то же время ногами, что тишина, улучив момент, встала
стеной. - Господа! Милостивые государи! Помогите  прекратить  это!  Господин
Крукс,  -  если  хоть  один-единственный   человек   здесь   присутствующий,
нормальный и взрослый, скажет, что ожидает от вас действительного полета,  -
срамитесь или срамите до конца нас! Кто ожидает этого? Кто ждет? Кто верит?
   Тут, врассыпную, но так скоро, что утих снова было поднявшийся  шум,  так
ненарушимо-предательски   установилось   молчание   действительное,   полное
невидимо обращенных вниз больших пальцев, что Тави сжалась: "раз, два,  три,
восемь", отсчитывала она, терпя в счете до десяти, чтобы разгромить  ставшую
ей ненавистной толпу, и вынудила  себя  сказать  "десять",  хотя  от  девяти
держала мучительную, как боль, паузу. Молчание, сложив локти на  стол,  тупо
уставилось в них подбородком, смотря вниз; Крукс быстро взглянул на девушку.
Тогда, вся внутренне зазвенев и став до  беспамятства  легкой,  шагнула  она
вперед, потрясая указательным пальцем, красная  и  сердитая  на  вынужденный
героизм свой. Но лишь инстинкт двинул ее.
   - Я! Я! Я! - закричала она с  смехом  и  ужасом.  Тут  все  взгляды,  как
показалось ей, прошли сквозь ее  тело;  толпа  двинулась  и  замерла,  взрыв
хохота окатил девушку ознобом и жаром, но, почти плача, увлекаемая  порывом,
она, сжав  кулачок,  двигала  указательным  пальцем,  сердито  и  беспомощно
повторяя: - Да, да, я; я знаю, что полетит!
   Сраженный председатель умолк; он растерялся. Члены совета, ухватив его за
руки, яростно шептали нечто невразумительное, отчего он, совершенно не поняв
их, сдался решительно нападению Тави.
   - Я держу слово, - сказал он, отмахиваясь и расталкивая советников, -  но
я больше не председатель; пусть дитя и сумасшедший владеют клубом!
   - Увы, мне не  нужен  клуб,  -  сказал  Крукс,  -  не  нужен  он  и  моей
заступнице. Отойдите! - И, как никто  уже  не  противоречил  завоеванию,  он
поместился внутри аппарата, оказавшегося,  несмотря  на  хрупкую  видимость,
отменно устойчивым; как бы прирос он к земле, не скрипнув, не  прозвенев;  и
белая голова лебедя гордо смотрела перед собой, дыша тайным молчанием.  Сев,
Крукс взял кисть бисерных нитей,  прикрепленных  к  бортам,  и  потянул  их;
тогда, вначале тихо,  а  затем  с  стремительно  возрастающей  силой  тысячи
мельчайших струн, от которых дрожит грудь, все вязи и  гирлянды  колокольцев
стали звенеть, подобно знойным полям кузнечиков, где кричит и звенит  каждый
листок. Этой ли, или  другой  силой  -  совершилось  движение:  ладья  мерно
поднялась вверх на высоту дыма костра и остановилась; то место,  где  только
что стояла она, блестело пыльным булыжником.
   Что освободилось, что скрылось в вспотевшей душе толпы, как только грянул
этот удар, разверзший все рты, выпучивший все глаза, перехвативший все горла
короткой судорогой, - отметить не дано никаким перьям; лишь слабое сравнение
с картонной цирковой гирей, ухватясь за которую  профан  заранее  натуживает
мускулы, но, вмиг брошенный собственным усилием навзничь, еще не в состоянии
понять,  что  случилось,  -  может  быть  уподоблено  впечатлению,  с  каким
отступили и разбежались все, едва Крукс поднялся вверх. Некоторое  время  он
был неподвижен, затем с правильностью нарезов винта и с быстротой велосипеда
стал уходить вверх мощной спиралью, пока ладья и сам он  не  уменьшились  до
размеров букета. Но здесь, порвав наконец все путы, настиг  его  вой  и  рев
такого  восторга,  такого  остервенелого  и  дикого  ликования,  что  шляпы,
полетевшие  вверх,   казалось,   не   выдержали   жара   голов,   накаленных
самозабвением. Только  мертвец,  сохрани  он  из  исчезнувших  чувств  своих
единственное: чувство внимания, мог бы разобраться в бреде и слепоте криков,
какие, перепутав друг в друге все концы и начала, напоминали  скорее  грохот
грузовых телег, мчащихся вскачь, чем человеческие  слова;  уже  не  было  ни
скептиков, ни философов, ни претензий, ни самолюбии,  ни  раздражительности,
ни иронии; как Кохинур, брошенный толпе нищих, взорвал бы  наиопаснейшее  из
взрывчатых потемок  души,  так  зрелище  это,  эта  непобедимая  очевидность
ринулась на зрителей водопадом, перевернув все.
   - Ура! Ура! Гип! Ура! - вопили энтузиасты, оглядываясь, вопят ли  другие,
и видя, что, надрываясь, кричат все, - били в ладоши, перебегая взад-вперед,
толкая и тряся за руки тех, кто, в свою очередь, уже давно сам  тряс  их.  -
Новая эра! Новая эра воздухоплавания! Гип, ура! Власть,  полная  победа  над
воздухом! Я умираю, мне дурно! - кричали дамы.  Другие,  с  глазами  полными
торжественных слез, степенно утирали их, приговаривая  как  в  бреду:  "Выше
электричества; может быть, больше радия... что мы знаем об этом?" - "О  боже
мой", - слышалось везде, где не находили уже ни  слов,  ни  мыслей  и  могли
только стонать.
   Над всем этим, искрясь, едва слышно звеня и  цветя  подобно  драгоценному
украшению, покачивался, остановясь, шелковый прибор Крукса.  Он  там  сидел,
как на стуле. Его губы пошевелились, он что-то сказал,  и  благодаря  высоте
внизу лишь через одно - два дыхания, как из  самого  воздуха,  раздалось:  -
Четыре тысячи колокольчиков. Но могло быть и меньше.
   Ладья повернулась, двинулась по уклону  кривой  прочь,  так  быстро,  что
никто не уследил направления, - стала точкой, побледнела и скрылась.  Тогда,
трепеща и плача от непонятной гордости, Тави сказала тем, кто  успокаивал  и
утешал ее, допрашивая в то же время, кто такой Крукс, так  как  думали,  что
она близко знает его:
   - Чему вы так удивляетесь? Аппарат тот изобретен и  ...  имеет,  конечно,
ну... винты, и какие там надо двигатели. Летают же ваши аэропланы?! Я знала,
что полетит. Уж очень мне понравились колокольчики!
   VIII
   Как часто, приветствуя покойный свет жизни,  доверчиво  отдаемся  мы  его
успокоительной власти, не думая ни о чем ни в прошлом, ни  в  будущем;  лишь
настоящее, подобно листьям перед глазами  присевшего  под  деревом  путника,
колышется и блестит, скрывая все  дали.  Но  непродолжительно  это  затишье.
Смолкла или нет та музыка, гром которой  отрывал  наше  беспокойное  "я"  от
уютных мгновений, - все равно; воскресает, усиливаясь, и заставляет  встать,
подобная  крику,  долгая  звуковая  дрожь.  Она  мощно   звенит,   и   демон
напоминания, в образе ли забытом, любимом; в надежде ли,  протянувшей  белую
руку свою из черных пустынь грядущего; в поразившем ли  мысль  остром  резце
чужой мысли, - садится, смежив крылья, у твоих ног и целует глаза. -
   С того дня, как навсегда ушел Друд, жизнь Руны Бегуэм стала неправильной;
не сразу заметила она это.
   Поначалу неизменной текла и внешняя ее жизнь,  но,  подтачивая  спокойную
форму, неправилен стал тот свежий, холодный тон  самодержавной  души,  силой
которого владела она днями и ночами своими. Не  было  в  ней  ни  гнева,  ни
сожаления, ни разочарования, ни грусти, ни зависти; холодно отвернулась  она
от грез, холодно взглянула она на то, что встало непокорным перед ее  волей,
и оставила его вне себя. Она стала жить, как жила раньше; немного повеселее,
немного лишь просторнее и общительнее. Галль уехал  с  полком  в  отдаленную
колонию; она пожалела об этом. Все реже, все  мертвеннее,  как  болезнь  или
причуду, о которой не с кем говорить так, чтобы понял то и правильно  оценил
собеседник, вспоминала она дни, павшие как разрыв в пену ее жизни,  и  Друда
вспоминала скорее как наитие, сверкнувшее формой человеческой, чем как живое
лицо, руку которого держала в своей. Но отдыхом лишь мелькнул этот спокойный
один месяц: уже мрак был близко; он постучал и вошел.
   Он вошел в серый день тумана, - в мозг, нервы и кровь, сразу,  как,  чуть
покрапав, льет затем  дождь.  То  было  после  беспокойного  сна.  Еще  чуть
светало; Руна проснулась и села, не зная, чем вернуть сон; сна не  было,  ни
мыслей не было, ни раздражения - ничего.
   Взгляд ее блуждал размеренно, от пола и  мебели  направляясь  вверх,  как
смотрим мы в поисках опорной точки для мысли. И вот увидела она, что спальня
высока и светла, что музы и гении, сплетшиеся на фигурном плафоне,  одержимы
стройным полетом, и в чудовищной живости предстали ей  неподвижные  создания
красок. - "Они летят, летят", - сказала, присмирев, девушка; широко  раскрыв
глаза, смотрела она душой, теперь еще выше и дальше, за  отлетающие  пределы
здания, в ночную пустоту неба. Тогда, с остротой иглы, приставленной к самым
глазам, Друд вспомнился ей сразу, весь; высоко над  собой  увидела  она  его
тень, движения и лицо. Он мчался, как брошенный, свистя, нож. Тогда не стало
уже и малейшего уголка памяти, в котором  не  запылал  бы  нестерпимый  свет
точного, второго переживания; снова увидела она  толпу,  цирк  и  себя;  хор
музыки рванул по лицу ветром мелодии, и  над  озаренной  ареной,  поднявшись
неуловимым толчком, всплыл как поднятая свеча тот  человек  с  прекрасным  и
ужасным лицом.
   Она дрогнула, вскочила, опомнилась, и страх тесно прильнул  к  ее  быстро
задышавшей груди. В уверенной тишине  спальни  никла  роскошная  пустота;  в
пустоте этой всплыло и двинулось из ее души все, равное высоте, - тени птиц,
дым облаков и существа, лишенные форм, подобные силуэтам,  мелькающим  вкруг
каретного фонаря. Она держала руку у сердца,  боясь  посмотреть  назад,  где
звонок, - с холодными и бесчувственными ногами.  И  вот  прямо  против  нее,
помутнев, прозрачной стала стена; из стены вышел, улыбнулся и, поманив  тихо
рукой, скрылся, как пришел, Друд.
   Тогда словно из-под нее вынули пол; страх и кровь бросились в голову; как
в темном лесу, средь блеска и тишины роскошного своего уюта, очутилась  она,
чувствуя кругом таинственную опасность, подкравшуюся неслышно. Боясь упасть,
склонилась она к ковру, гордостью удержав крик. Но оцепеневшее сердце, вновь
стукнув, пошло гудеть; мысли вернулись. Звонок! Спасительная точка  фарфора!
Она прижала ее, задыхаясь и изнемогая от нетерпения, боясь обернуться, чтобы
не увидеть того, что чудилось, смотрит из всех углов в спину. С наслаждением
усталого вздоха смотрела Руна на практично-здоровое  лицо  молодой  женщины,
прерванный сон которой был спокоен, как ее перина. Вихрь рассеялся,  обычное
вновь стало обычным, - вокруг.
   - Поговори со мной и посиди здесь, - сказала горничной  Руна,  -  мне  не
спится, не по себе; расскажи что-нибудь.
   И пока рассвет не окружил штор светлой чертой, служанка, слово за словом,
перешла к того рода  болтовне,  которая  не  утомляет  и  не  развлекает,  а
помогает самому думать. Как жила, где служила  раньше;  что  было  у  хозяев
смешно, плохо или отлично. Руна  вполслуха  внимала  ей,  прислушиваясь  как
больная к щемящему душу жалу угрозы; слушала и перемогалась.
   Немного прошло дней, и люди света, встречаясь или отписывая  друг  другу,
стали твердить: "Вы будете на вечере Бегуэм?" - "Была  ли  у  графа  W  Руна
Бегуэм?" - "Кто был на празднике Бегуэм?" - "Представьте меня Руне  Бегуэм".
- "Расскажите о Руне Бегуэм". Как будто родилась вновь  красавица  Бегуэм  и
снова начала жить. Ее сумасшедшие заказы бросали в пот и азарт лучшие  фирмы
города; у ювелиров, портних, более важных и знаменитых, чем  даже  некоторые
фамилии, у вилл и  театров,  у  ярких,  как  пожар  ночью,  подъездов  знати
останавливалась  теперь  каждый  день  карета  Бегуэм,  смешавшей  жизнь   в
упоительное однообразие праздника. Словно оглянувшись  назад  и  спохватясь,
вспомнила она, что ей лишь двадцать два года; что отчужденность, хотя  бы  и
оригинального тона, гасит постепенно желания, лишая сердце золотого узора  и
цветных гирлянд бесчисленных наслаждений. Щедрой рукой она повернула  ключи,
и, шумно приветствуя ее, грянули из  всех  дверей  хоры  привета;  королевой
общества, счастьем и целью столь многих любвей стала она, что  уже  в  одном
пожатии мужской руки слышала целую речь, - признание или завистливый  вздох,
или же тот  нервный  трепет  холодных  натур,  который  обжигает,  как  лед,
действуя иногда сильнее всех монологов. Казалось, рауты  и  балы,  приемы  и
вечера восприняли несравненный блеск, волнение тончайшего аромата, с тех пор
как эта нежная и сильная  красота  стала  улыбаться  средь  них;  остроумнее
становились   остроумцы;   наряднее   -   щеголи;   особый   свет,   отблеск
восхитительного  луча,  сообщался  даже  некрасивым  и  старым  лицам,  если
находились те люди в ее обществе. Все обращалось к  ней,  все  отмечало  ее.
Каждый, внимая ей или следя, как кружит она в паре с  красивым  фраком,  где
пробор и осанка, гордый глаз и бархатный  ус  тлеют,  уничтожаясь  близостью
этого молодого огня, развевающего белый шлейф свой среди богатой и свободной
толпы, думал, что здесь  предел  жизнерадостному  покою,  озаренному  крылом
счастья, что нет счастливей ее; и, так думая, не знали ничего - все.
   "Забудьте, забудьте!" - слышала иногда Руна во взрыве ликующих голосов, в
вырезе скрипичного такта или  стука  колес,  ветром  уносящих  ее  к  новому
оживлению; но "забудьте!" - само предательски напоминает о том,  что  тщится
стереть. Не любовь, не сожаление,  не  страсть  чувствовала  она,  но  боль;
нельзя было объяснить эту боль, ни про себя даже понять ее, как,  в  стороне
от правильной мысли, часто понимаем мы многое, легшее поперек привычных  нам
чувств. Тоска губила ее. Куда бы ни приезжала  она,  в  какое  бы  ни  стала
положение у себя дома или в доме чужом, не было ей  защиты  от  впечатлений,
грызущих ходы свои в недрах души нашей; то как молнии внезапно сверкали они,
то тихо и исподволь,  накладывая  тяжесть  на  тяжесть,  выщупывали  пределы
страданию. Смотря на купол театра, медленно поднимала  она  руку  к  глазам,
чтобы закрыть начинающее возникать в  высоте;  высота  кружилась;  кружился,
трепеща, свод; свет люстр, замирая или разгораясь,  ослеплял,  кроя  туманом
блестящий  поворот  ярусов,  внизу  которых,  подобная  обмороку,  светилась
отвесная бездна. Тогда все впечатления,  вся  наличность  момента,  зрелища,
сцены и любезного за спиной полушепота спокойных мужчин, чья  одна  близость
была  бы  уже  надежной  защитой  при  всякой  иной  опасности,  -  делались
невыносимой обузой; и, выждав удар сердца, удар, рождающийся одновременно  в
висках и душе, к барьеру соседней  ложи  подходил  Друд.  Тогда,  бледнея  и
улыбаясь, она говорила окружающим, что ей  нехорошо,  затем  уезжала  домой,
зная, что не уснет. Всю ночь в спальне и остальных помещениях ее дома  горел
свет; прислушиваясь к себе, как к двери, за которой, тихо дыша, стоит  враг,
сидела или ходила она; то рассмеявшись презрительно,  но  таким  смехом,  от
которого еще холоднее и глуше в сердце, то плача и трепеща, боролась  она  с
страхом, стремящимся сорвать крик. Но крик был только в душе.
   - Довольно, -  говорила  она,  когда  несколько  дней  покоя  и  хорошего
настроения давали  уверенность,  что  бред  этот  рассеялся.  Прекрасная,  с
прекрасной улыбкой всходила она по лестнице, где  на  поворотах,  отраженная
зеркалами, сопровождала ее от рамы до рамы вторая Руна,  или  усаживалась  в
полукруг кресел,  среди  мелькающих  вееров,  или,  спустя  поводья,  верхом
двигалась по аллее, говоря спутникам те волнующие слова, в которых,  как  ни
обманчиво близки они к счастливой черте скрытого обещания, незримой холодной
гирей висит великое "нет", - все с той же мыслью "довольно" и даже без мысли
этой, лишь в настроении счастливой свободы, вся собранная в  пену  и  сталь.
Тогда, смотря в зеркало с внезапно