Бондарь  усмехнулся,  но смолчал,  постукивал  себе ручником по обручу.
Руки он заголил до локтя - узловатые, как у гориллы, поросшие рыжим волосом.
С отхода мы как-то с ним не сталкивались, я уже думал - он меня не запомнил.
Но нет, застрял я у него в памяти.
     - Ты жив еще, падло?
     Улыбнулся  мне  -  медленно  и  ласково.  Глаза  водянистые  наполовину
прикрыты веками.
     - На, прими, - я ему откатил готовую бочку.
     - И курточка твоя жива?
     - В порядке. Мы чего с тобой не поделили?
     - И в начальство пробиваешься?
     Я засмеялся:
     - Олух ты. В какое начальство? Над салагами?
     - А приятно,  когда  щенки слушаются? Ты  старайся, в боцмана вылезешь.
Меня еще будешь гонять.
     - Тебя-то я погонял бы!
     А  сами все  грохаем  по  обручам.  Шурка  к нам  прислушивался,  потом
спросил:
     - Об чем травите, бичи? Мне непонятно.
     - А нам, - я спросил, - думаешь, понятно?
     Он поглядел подозрительно на  нас обоих  и сплюнул в море, через  борт.
Чайка тут же спикировала и взмыла - с обиженным криком.
     - В таких ситуациях одному списываться надо. Советую.
     - Пускай он, - говорю.
     Бондарь ухмыльнулся и смолчал.
     А салаги - я как-то вышел из капа, они меня не видели за мачтой, стояли
одни на палубе, и Дима втолковывал Алику:
     -  ...Природа,  создавая  нас  двуногими,  не  учла,  что  мы еще будем
моряками.  Но  есть один секрет. Шеф тебе  не зря  сказал:  "Не  смотреть на
море". Обрати внимание, как они ходят  по палубе. Она для  них  горизонт. На
истинный горизонт не смотрят, а только  на  палубу. С ней наклоняются, с ней
же и  выпрямляются.  А  у  тебя  устает  вестибулярный аппарат.  И все время
хочется за что-нибудь схватиться.
     - Все ясно, Алик говорит, - и свежее дыхание пассата холодит нам кожу.
     Ушли довольные. Только все за что-нибудь да хватались.  А я встал на их
место - интересно же, как это я хожу. И  на  что  же я при  этом  смотрю? На
палубу  или на горизонт? Смотрел и вдруг сам за подстрельник схватился. А ну
их в болото, так еще ходить разучишься.



3



     - Смысл жизни ищут, - сказал я "деду".  - Не  иначе. Мы у него  в каюте
поздним вечером приканчивали ту самую бутылку.
     - Так, значит? - сказал "дед". - Ты-то уже бросил его искать?
     - Оставил покамест. На период лова.
     -  И это хорошо.  Но что-то не  нравишься ты  мне.  Рассказываешь, а  -
брюзжишь. Стареешь ты, что ли?
     - Может, я и старею. Но дурью зато не пробавляюсь. Что они, своим делом
заняты? Книжечек, поди, начитались, ну и пошли...
     -  Так  это  же и прекрасно, Алексеич! Начитались и - пошли.  Другой  и
начитается, а не  пойдет. Нет,  это ты зря про них. Сейчас  хорошая молодежь
должна пойти, я на нее сильно надеюсь.  Мое-то поколение - страшно подумать,
кто голову  сложил,  кто руку-ногу на поле оставил, кто лет пятнадцать жизни
потерял - как я. Да и кого не тронуло - тоже не всякому позавидуешь. Иному в
глаза  посмотришь - ну  чистый инвалид. А тут что-то  упрямое,  все пощупать
хотят. Ничего на веру. Такой-то дурью пробавляться - лучше, чем с девками по
броду шастать.
     Я улыбнулся. Мне с ним не хотелось на моральные темы заводиться, тут ни
я не силен, ни он.
     - А чем плохо? Если есть такая возможность. Я бы сейчас пошастал!
     - Хватит тебе. Ну, поплыли.
     Мы допили, поглядели в пустые кружки. "Дед" закряхтел, будто  с досады,
опустил окно и выкинул бутылку - она промелькнула над планширем, красная  от
бортового огня, и исчезла в брызгах.
     - Теперь у нас по плану трезвость, - сказал "дед". - До апреля.
     Он  локтем  оперся  на  раму  и  смотрел в темноту,  старые его  волосы
шевелились от ветра.  Погромыхивала  неприкрытая  дверка на  мостике или еще
какая-нибудь железяка,  и машина стучала  под полом, и слышен был винт -  то
ровно он лопотал в студеной глубине, а то вдруг взборматывал и шлепал, когда
лопасть выскакивала наружу.  И  я так затосковал вдруг - о  Лиле.  С  каждым
оборотом все дальше я от нее, уже мы вторую тысячу разменяли. И обиды у меня
уже не было на нее.  Мало ли отчего не приходят! Может,  вдруг заболела  или
очкарик не передал ей, что я звонил. И с чего я взял, что она все слышала? С
секретаршей он там какой-нибудь шептался.
     - А с этой  что... не  выходит у вас? - вдруг спросил "дед". Я чуть  не
вздрогнул. - Которую в "Арктике" ждал.
     - Почему - "не выходит"?
     -  Я так спрашиваю. Ты ее, по-моему, и  на  причале высматривал. Может,
мне показалось.
     - Ничего я не высматривал.
     "Дед" не  ответил. Но  мне хотелось, чтоб он еще  спросил. Жалко, что я
его так сразу осек.
     - Понимаешь, "дед", она вообще не местная, все законы знать не обязана.
Ну, и тем нравится баба, что непохожа на других. Скажешь - нет?
     "Дед" слушал меня и морщился от ветра.
     Потом сказал:
     - Тебе женщина нужна, Алексеич. А не баба.
     - Есть разница?
     - А  ты не чувствуешь? Все  это чепуха собачья: "обещала - не обещала",
"обязана - не обязана". Бабская терминология, ты уж меня прости.
     - Постой. Когда тебя твоя  ждала - столько-то лет! -  ты считал - так и
должно быть?
     - Нет. Не считал.
     - Но все-таки надеялся?
     Он помотал головой, глядя все туда же, в темноту.
     - Тоже бабская терминология: "надеялся - не надеялся".
     - Ты кержак, "дед". Вымерший  человек. Но говоришь занятно.  Жалко вот,
все выпили.
     - Потерпи, - сказал "дед". - Я на плавбазе достану. Монахи мы, что ли?
     Я вот о чем подумал - хорошо бы нам где-нибудь поселиться рядом. Он вот
отплавает свой последний рейс,  а я свой, и мы возьмем наших женщин и увезем
их. Куда-нибудь в  Россию. Где  трава и  лес.  И речка  недалеко.  Есть одно
хорошее место возле  Орла. Как раз  то, что нужно. Там бы мы себе  отгрохали
дом  из  бревен. Я  бы только  мать еще забрал из города, сколько же старухе
одной вековать! Нам бы так славно жилось, кто нам еще нужен! А работа  везде
найдется.  На худой конец, плоты пригонять по Оке, там лесопилка неподалеку.
Или  на дебаркадере.  А совсем бы хорошо - мы с "дедом" устроились на речной
пароходишко туристов  возить, показывать  им всякие  церквушки,  места боев,
братские  могилы. "Дед"  - и  за капитана, и у машины,  а я  концы отдавать,
рвать билетики, ухаживать за всем судном. И читать - я столько еще не успел!
Хотя я и так всего навидался. "Дед" бы еще увидел моих детей, будут же они у
меня  когда-нибудь. И  уж я их, сволочей,  выучу, как жизнь понимать, они  у
меня глупостей валять  не  будут... Почему это  все  -  нельзя? Только  ведь
захотеть. Энергии у  меня до черта лысого. Только вот  чего я хочу - я и сам
не  знаю. Я так все могу придумать, с такими, брат, тонкостями, что и самому
расхочется. Вот я хотел уехать с Лилей, начать другую жизнь. Теперь она ее с
кем-нибудь  другим начнет. И  если на то пошло, я  как-то  не очень и жалею.
Иногда вдруг заноет, но справиться можно, это еще не  такая мура, от которой
лезут на переборку.
     - "Дед", я пойду, пожалуй.
     Он  засуетился,  достал из  шкафика книжку и сунул мне.  Потом отобрал,
надел на нос очки, в железной оправке. Книжка была - "Судовые двигатели".
     - Мы  уж тут говорили, - сказал "дед",  отчего-то смущаясь, перелистнул
пару страниц. -  Первую главку одолеешь, а  дальше все пойдет. Что неясно, я
тебе на нашем дизеле объясню.
     - Добро, - я ее сунул под куртку, - почитаем обязательно.
     - До порта ты помалу весь курс пройдешь. Сам не  заметишь. А  на берегу
экзамен сдадим, в следующий рейс пойдешь у меня мотористом.
     - В следующий! Тебя же - на пенсию.
     - Ну, может быть, и нет. Все, знаешь, вилами по воде...
     Я вышел, встал под  рубкой.  Вода блестела, как чешуя, переливалась  от
носовой струи,  и далеко-далеко, за три-девятью  морями, мерцали огоньки  на
Лофотенах. Воздух был дикий, пьяный, как спирт. Как бы это знать, я подумал,
когда же он наступает, этот день,  что ты вдруг видишь  - все поздно,  жизнь
прозевал.  Хотя бы  за  год  раньше  это почувствовать. "Дед", пожалуй, и не
дождется,  когда я это почувствую, он скоро, и вправду, станет дедом, хоть у
него внуков и нет.  И сыновей тоже. Не считать же меня, охламона. Как-то  он
мне говорил:  "Молодые были  - не о том думали. Не знали, что и двух  лет не
пройдет,  как все  грянет.  Потом  -  сразу пожилые стали,  И  уже не о  том
думали".  Так у него-то все-таки был рубеж -  и какой! А у меня он где, этот
рубеж?
     Крайнее  окно  в  рубке было  опущено,  вахтенный  штурман -  третий  -
мурлыкал чего-то и  кутался в доху. Смотрел на звезды. А кто на  руле - я не
узнал, он снизу был освещен, из компаса, подбородок и ноздри в огне.
     Я вдруг забацал сапожищами - черт знает с какой стати, - запел гнусаво:

     Теплоход в дальний рейс уп-лыва-а-ет...
     Не уйти никуда от пррра-тя-нут-тых рук!
     У ллюб-бви берегов не быв-ва-ает,
     А у ллюб-бви и-не быв-вает ррразлук!
     Штурман зачертыхался, врубил прожектор и жарил меня в  спину, пока я не
смылся  в кап. А все-таки поднял я  ему настроение, будет о чем посвистеть с
рулевым.
     В обоих кубриках не спали еще. У  соседей пиликала гармошка:  "И только
одна ты,  одна виновата..." Я  хотел  зайти  - да там  этот Ребров, бондарь,
лучше  на его  территорию не заходить  - пошел сразу в  наш.  Тут  были дела
серьезные - Шурка Чмырев с Серегой Фирстовым сидели за картами. Дрифтер всей
тушей ерзал по лавке, заглядывал то к одному, то к другому и хлопал  себя по
ляжкам. Истомился  от  раздвоения  личности  - игра еще на  равных шла, а он
всегда за того, кто выигрывает.
     Увидел меня - потянул носом.
     - Ах!  - говорит.  - Коньячком запахло. Заходи,  Сеня,  быстрей и дверь
закрой, а то жалко - развеет.
     Шурка с Серегой подняли головы, поглядели затуманенным взором и снова в
карты.
     - Сколько ж там звездочек-то было? - спросил дрифтер. - Три или пять?
     - Там уже ни одной.
     Он вздохнул горестно.
     - Жалко, я  с кепом блат не  завел. Хорошо бывает  к начальству в гости
зайти.
     Я  стал  снимать куртку, и тут  выпала книжка.  Я и забыл, что она  под
поясом. Он сразу на нее кинулся.
     - "Судовые двигатели". Ай,Сеня! Переквалифицироваться  решил. По пьянке
или всерьез?
     - Дай сюда.
     Но у  него  отнимешь, он уж ее за спину упрятал. Я полез в  койку.  Там
зажег плафончик и  задернул занавеску. Тут же  он ее  отдернул.  Засопел над
ухом.
     -  Сень,  подыши  на   меня.  Что  ж  ты,  эгоист  такой,  от  общества
укрываешься?
     Невозможно на него озлиться. Я дохнул - он замурлыкал, зажмурился.
     - Ах, какая жизнь настала! А за чей счет пьете, Сеня? Ты "деду" ставишь
или он тебе? Я вот думаю - какой ему резон бича захмеливать?
     - Отлипни!  -  сказал ему Шурка. -  Ты  сам крохобор, так  тебе за  всю
биографию никто чекушки  не выставит. А ты, земеля,  чего стесняешься, двинь
ему по клыкам.
     - Играй, - сказал Серега.
     Дрифтеру стало скучно. Отдал мне книжку.
     -  Читай, Сеня, грызи  науку.  Зато уж потом! Галстук нацепил и лежи  в
каютке, ножки кверху, за тебя машина уродуется.
     - Механики, они тоже для чего-то вахту стоят, - сказал Шурка.
     - Конечно, не  при коммунизме  живем, надо ж хоть  пальцем  пошевелить.
Маслица подлить, на манометр поглядеть. Но это  только  "уход" называется, а
не "работа".
     Шурка засмеялся.
     - А механиков послушаешь - лучше палубной работы на всем пароходе нету.
Палубные чем дышат? Диким воздухом. А механики? Соляркой, маслом горелым...
     -  Повару хорошо.  С "юношей", - Васька Буров высказался. - Они у плиты
греются. В любой час пожрать могут.
     - А  еще лучше радисту, - сказал  Митрохин. - У него каюта отдельная на
"голубятнике". Кто его там проверит - работает он или сачкует.
     Дрифтер спросил у него:
     -  Азбуку  Морзе надо  знать или не  надо? Ты ее когда-нибудь  выучишь,
заразу?  Или  -  в передатчике  разобраться. Лучше  всего  штурманом.  Вахту
отстоял и лежи.
     - Тогда уж лучше кепу, - сказал Шурка.
     - Башка! Кеп за  все отвечает. И за улов, и за аморальное разложение. И
чтоб ты за борт не упал "по собственному желанию". Кеп рыбу ищет. А механики
со штурманами - это уж точно, бездельники.
     - Голова у тебя!  - сказал Шурка. -  Непонятно, зачем  ты дрифмейстером
ходишь. Почему не механиком.
     Дрифтер почесал в затылке, вздохнул.
     - Так уж мне больше нравится. Я человек трудящийся.
     - А я думал...
     - Ты не думай, - сказал Серега. - Ты играй.
     Дрифтер  опять  к  ним  подсел. А я открыл  книжку: "Судовые  двигатели
служат  основным  или  вспомогательным  средством...  Подразделяются   на...
Топливом для них являются..."
     - Тишина, - дрифтер прошептал, - читает!
     Но я уже не читал, а смотрел в подволок - у меня над самым лицом. Потом
я  ее  закрыл аккуратно  и  положил под подушку.  А вынул другую  -  Ричарда
Олдингтона,  "Рассказы". Я прочел  один, начал второй, но  как-то он меня не
забрал, этот Ричард  Олдингтон. Все  какие-то  рассуждения  были,  а дела не
было.  Сдуру я его  взял. В судовой библиотеке у нас  книжек  восемьдесят, и
каждый, конечно, хватает себе какую потолще. Чтобы уж весь рейс одну читать.
Разновесов не любят: все, говорят, в башке перемешивается, кто за кого замуж
вышел. Я тоже себе не тоненькую отхватил, но я-то у этого Ричарда Олдингтона
читал одну вещь, "Все люди враги", так вот то действительно была вещь. Давно
я ее читал, еще на крейсере. Командир  первой башни мне посоветовал. "Зачти,
говорит,  эту вещицу. Похабели, тут, правда, много, но, знаешь - дергает!" Я
зачел и не оторвался. Только там конец, по-моему, испорчен. Так хорошо у них
все начиналось, у  этого  парня,  главного  героя,  с этой  женщиной; и  так
тревожно за них; чуть  не плачешь, когда война и они расстаются, даже забыли
друг  про друга. А  вот когда они  снова встречаются, с  такими  трудами, да
после всего,  что  каждый  из них  пережил, тут и пошла  бодяга  - все он ей
покупает,  какие-то шмотки;  ничего ему,  видите ли, для  нее не жалко,  и в
чем-то они  все время извиняются друг перед другом. Говорить им, наверно, не
о чем.  И жить вместе ни к чему. Лучше бы  им теперь расстаться по-хорошему.
Или, может быть, лучше было этому Ричарду Олдингтону тут и оборвать, где они
только-только встретились. Ну, может,  я не так все  понял. Но  неужели  они
тоже  стали врагами?..  Командир первой  башни со  мной  не  согласился.  Но
оказалось, он ее не дочитал.
     Эти  "Рассказы"  я  тоже  отложил. Перевернулся,  свесил  голову  через
бортик. Подо  мною  Васька  Буров  уткнулся в какой-то талмуд -  оттуда лишь
бороденка его торчала и шевелилась.
     - Васька, ты чего читаешь?
     - Не знаю, Сень. Заглавие оторвано.
     - А стоющая литература?
     - Что ты! - он мне  улыбнулся блаженно, показал реденькие зубы. -  Одна
Оксана чего стоит!
     Салаги,  сбросивши  сапоги,  уселись  на   нижнюю,  Димкину,  койку   -
разучивали узел. Как  я  понял  -  "морскую  любовь".  Наверное,  дрифтер им
показал. Чтоб загладить конфликт. Это  вяжется шлагов двадцать или тридцать,
есть  разные  варианты, кажется  - вовек  не распутаешь, но - тянешь за  оба
конца, и он весь отдается. Тоже есть чем заняться.
     А чего наш чокнутый делал, Митрохин? Авоську  сплетал из серой прядины.
Безо всякого там крючка, без  спиц, одними пальцами. Это он рано еще  начал,
ближе  к порту и другие  начнут их плести. Зачем, вы  спросите? Не знаю, его
ведь учили маты плести, концы сплеснивать - куда же это все денется? В порту
он эту  авоську жене  подарит или теще, они ее назавтра же выкинут и купят в
магазине капроновую, цветную. Копеек десять это будет стоить.
     Димка и то сказал с усмешкой:
     - Столько мороки за гривенник!
     Но дрифтер ее взял, разглядел на свет и спросил у Димки:
     - Зачем солдаты в окопе ложки кленовые вырезают - знаешь?
     - Ну? - спросил Димка. - Зачем?
     - А вот и сами не знают. За голенищем алюминиевая лежит, казенная.
     А Шурка с Серегой заканчивали кон. Жулили они отчаянно, но не обижались
друг на дружку, у нас  без этого не играют.  Вот уж когда  расплата настает,
тут без дураков, выдай товар лицом, чтоб нос торчал бушпритом и щелкать было
удобно с обеих сторон. Серега в этот раз продул - играет он не хуже, а жулит
плохо, нет в нем "свободы совести", как говорил наш старпом из Волоколамска.
Потом они посчитались  - вышло бить  шестью картами одиннадцать  раз. Шурка,
улыбаясь злорадно, сложил  их поплотнее, сел  поудобней, а Серега потер  нос
ладошкой и выставил его - на позор и муки.
     Дрифтер в большое удовольствие  пришел. Теперь уж он,  конечно,  Шуркин
был, предан ему до гроба.
     -  Двадцать  восемь! -  считал  громогласно.  - Двадцать  девять!..  Ты
смотри, как бьются!
     Посмотреть там было на что. С пятого щелчка у Сереги обе ноздри горели,
с восьмого  - пламя  кверху поползло,  к  бровям. Все он  вытерпел, мученик,
только скулы пожестче выступили и глаз пошел блеском. - И быстренько стал он
сдавать по новой.
     - Не торопись, - сказал ему Шурка ласково. - Дай, чтоб остыло.
     - Топчи его! - дрифтер орал. - Топчи лежачего!
     Шурка, небрежно так, разбирал карты.
     -  Ну вот, ну что тут с  тобой кота тянуть, козырей же  навалом, готовь
рубильник заранее.
     - Играй! - сказал Серега. - Козырей!
     Шурка подождал еще, пока он получше озвереет. Везло же ему, красавцу, -
и в картах везло, и в любви.
     На  шум принесло к  нам боцмана. Наш кубрик,  наверное, самый  веселый,
никак его не минуешь. С толстенной книгой пришел, пальцем заложенной.
     - Так! -  вздохнул. - Ну  что  с  вами  делать,  безнадежные вы мужики.
Силком вас книжки заставлять читать?
     - Начитались уже, - ответил Серега. - Надо отдых дать извилинам.
     - Если б они были у тебя!
     - Были, - Серега сказал, - да я их всякой мурой забил. Все одно и то же
пишут. Какие все хорошие. Как им всем хорошо.
     - Для тебя же,  дурака, и стараются. Чтоб ты цель имел в жизни. Было бы
тебе, понимаешь, на что равняться. Стремиться к чему.
     - К правде, боцман, - сказал Димка. - Токмо к ней единой.
     Боцман повернулся к нему.
     - Закройся! Правда - ее, знаешь, не всем и говорить можно.
     - Да-а? Это что-то новенькое.
     - Такому вот скажи - он и будет сидеть в грязи по макушку. Скажет,  что
так и нужно.
     - Товарищ боцман, вы большой ученый!
     Боцман посопел и сказал:
     - Подмети в кубрике. Чтоб ни одного окурка.
     - А кто уборщик? Расписания же нету.
     - Вот с тебя и начнется.
     Димка сказал, усмехаясь:
     - Кроме того, боцман, ты еще, оказывается, волюнтарист.
     - Возьми веник, салага. Сказали тебе.
     - Есть!
     - То-то вот. Безнадежные вы мужики!
     Димка, когда он ушел, опять полез в койку. Все же освоился, салага.
     Я лежал, слушал, как вода шипит  за  переборкой, почти у меня над ухом.
Меня  слегка  укачивало  от хода,  и я летел  куда-то, над страшной студеной
глубиной,  только  мне было тепло и сухо. И я было заснул, но они заговорили
снова.
     Восьмым  у  нас в  кубрике  Ванька Обод  жил.  Я  вам еще  про  него не
рассказывал. Да я  его и не  замечал особенно. Весь он - из сапог и шапки, а
под шапкой едва его личико разглядишь - наморщенное. И всегда  он помалкивал
и  хмурился,  а  в  кубрике  сразу же  заваливался  в койку,  только  сапоги
свешивались через бортик.  Вот  он  полеживал,  этот Ванька Обод,  покачивал
сапожищем, а тут вдруг заговорил:
     - Чтоб цель  имел!  Я  ее вот лично  имею. Мне цыганка  посулила:  "Ты,
золотой,  в  казенном доме  умрешь,  тридцати  семи  годков".  Так мне  чего
беспокоиться?
     Шурка  привстал  с картами, но так, наверное, и не  разглядел  его,  за
голенищем с раструбом.
     - Ванька, ты там чего?
     - А ничего. Чего! Чего!
     - Какая у тебя цель?
     -  Бабу свою пришить. Как раз время. Я знаю, с кем она там сейчас. А я,
дур