раскосый глотнул все разом,  подобрал  живот и  выдохнул в подволок. Алик же
пил судорожными глоточками и плавился, истекал слезами.
     - Ничего, - сказал Шура, - с ходу оморячились.
     Алику, однако, плохо сделалось, хотя он и улыбался геройски.
     Кандей вскочил и увел его в камбуз. Мне тоже пора было идти.
     - Да посиди, земеля, - сказал Шура, - не украдут пароход.
     Провожающая взглянула на меня исподлобья.
     - Ну, раз ему идти надо... Вы потом, в экспедиции наговоритесь.
     Я взял сверток и вышел.
     Берегаши, конечно, не грузили, ждали меня и тут же сели закусывать.
     - Ступайте, ребята, в салон,  -  я им сказал, - там тепло и  есть  чего
выпить.
     Подумали и отказались.
     - Да  чо там, нам все  равно бесполезно, по  холоду выдохнется. А вы уж
почувствуйте как следует, ведь три месяца будете трезвенники.
     - Это верно. Три с половиной.
     Я ушел на полубак,  сел  там на  бочку, дымил и поглядывал на причал. Я
еще  не потерял  надежды, что она придет. В прошлый раз она тоже опаздывала,
успела к самому отплытию. Вот разве  очкарик не передал ей, что я звонил. Но
какой ему резон - если я ухожу? И с кем же он тогда шептался?
     До Полярного недолго было и сбегать, или позвонить из диспетчерской, но
чертова повязка меня связала по рукам, по ногам. Кому ее передашь, у каждого
эти минуты последние. Просто  сбежать и  все?  Никто особенно  не  хватится,
покричат - другого найдут. Но не в том дело, хватятся или  нет, а тут у меня
определенный свих,  я  не могу объяснить.  Так, наверное, заведено: одним  -
жить в тепле, другим -стынуть  и мокнуть. Вот я родился - стынуть и мокнуть.
И не сбегать с вахты. Я сам себе зто выбрал, тут никто не виноват.
     Уже смеркалось, когда снова позвали:
     - Вахтенный!
     Было  начало  четвертого, а  к причалу никто не спешил - я бы  издалека
увидел.

11

     Позвал меня "дед". Он возился под рубкой, доставал из-за лебедки шланги
и футшток - готовился к приемке топлива. И сказал мне, не оборачиваясь:
     - Сейчас прилив начнется, швартовые не забудь ослабить - порвутся.
     - Не забывал до сих пор.
     "Дед" повернулся, оглядел меня.
     - А мне сказали - новенький на вахте. Давай-ка остаток замерим.
     Он вывинтил пробку в танке, я туда вставил футшток, упер  его в днище и
вынул. "Дед" стоял наклонившись и смотрел.
     - Сколько там?
     Он  даже  не различал делений.  А я их  видел с полного  роста, да и не
темно еще было. Я встал на корточки и пощупал - где мокро от солярки.
     - Тридцать пять вроде...
     - Я так и думал. Завинчивай.
     - "Дед", а почему ты сам замеряешь? Мотыля мог бы послать.
     - А я не сам, - сказал "дед". -  Ты вот  мне  помогаешь. Ничего, я их в
море возьму за жабры. Как довезли тебя, в норме?
     - Спасибо.
     - Мне-то за что? А деньги - ты  не тужи об них, деньги наших печалей не
стоют. Ну, вперед будь поосторожней.
     Я засмеялся. Вот и вся "дедова" нотация. За что я его и любил.
     - Зайдешь ко мне? - спросил "дед". - Опохмелиться дам.
     -Да я уже вроде...
     - Чувствуется. Пахнешь, как балерина.
     - Зайду.
     На  СРТ у  троих  только отдельные каюты: у кепа,  стармеха и  радиста.
Штурмана - и те втроем  живут. Но "маркони" тут же аппаратуру держит, это не
каюта, а рабочее место. А фактически - у  двоих,  одна против другой. "Дед",
как говорят, "вторая  держава на  судне". И  к нему в каюту никто не  ходит.
Даже к капитану ходят - по тем или иным вопросам, а к "деду" один я ходил, и
то на меня за это косились. И на него тоже. Но мы на это плевали.
     "Дед" к моему приходу  разлил коньяк  по  кружкам  и нарезал колбасу на
газетке.
     -  Супруга нам с тобой выставила,  - объяснил  мне. -Жалела  тебя вчера
сильно.
     - Марь Васильну я, жалко, не повидал. Проводить не придет?
     -  Она  знает,  где  прощаться. На  причале -  одно  расстройство.  Ну,
поплыли?
     Я сразу согрелся. Только  теперь  почувствовал, как намерзся с утра  на
палубе.
     - Кой с кем уже познакомился? - спросил "дед".
     - Кеп - что-то не очень.
     - Ничего. Я с ним плавал. Это у тебя поверхностное впечатление.
     - Да Бог с ним, лишь бы ловил хорошо.
     - А вообще, народ понравился? Я пожал плечами.
     - Не хочется плавать? - спросил "дед". - Тебя только деньги и тянут?
     Я не ответил. "Дед" снова налил в кружки и вздохнул.
     - Я вот чего решил, Алексеич.  Я тебя весь этот  рейс  на механика буду
готовить. Поматросил ты - и довольно. Это для тебя не дело.
     Я кивнул. Ладно, пусть он помечтает.
     - Ты пойми, Алексеич, правильно. Матрос ты расторопный. Я  видел  -  на
палубе ты хорош. Но работу свою не любишь,  она тебя не греет. Оттого ты все
и качаешься, места себе не находишь. И нельзя ее любить, скоро вас всех одна
машина заменит - она и сети будет метать, и рыбу солить.
     - Это здорово! Только я ни черта в твоей машине не разберусь.
     - У  меня  разберешься! Да не  в том штука, чтоб разобраться. А чтобы -
любить.  Я  тебя жить не научу, сам  не умею, но дело свое любить  - будешь.
Дальше-то все само приложится. Ты себя другим человеком почувствуешь. Потому
что люди - обманут,  а  машина - как  природа,  сколько  ты  в  нее вложишь,
столько она тебе и отдаст, ничего не эаначит.
     Я улыбнулся "деду".  Под полом частило гулким, ровным стуком, кружки на
столике  ездили  от  вибрации. Света  мы  не  врубили, и  не нужно  было,  в
"дедовой" каюте  любую вещь достанешь, не вставая со стула, - но я  увидел в
полутьме  его  лицо. Тепло ему тут жилось, наверное,  когда она день  и ночь
стучит под полом.
     - Что  ты! - сказал "дед", как  будто услышал, о  чем я думал. - Я  как
попал  в  свою карусель,  когда народ от всех святынь  отдирали с кровью,  я
только и ожил, когда меня к машине поставили.
     - А что она делала, эта машина?
     "Дед" пододвинул мне кружку и сказал строго:
     - Худого она не делала, Алексеич. Асфальтовую дорогу прокладывала через
тайгу.
     - Зверушек, наверное, попугали там?
     - Каких таких зверушек?
     - Да нет, я так.
     Просто я вспомнил - мне  рассказывал один,  как  они  лес рубили зимой,
где-то в Пошехонье, и трелевочными тракторами выгоняли медведей из берлог. Я
себе представил  этого  мишку - как  он вылазит  из  теплой  норы, облезлый,
худющий,  пар  от  него  валит.  Одной  лапой  голову прикрывает  от страха,
жалуется,  плачет,  а  на трех  -  улепетывает подальше,  искать себе  новую
берлогу. А лесорубы, здоровые лбы, идут  за ним оравой, в руках у них пилы и
топоры,  и кричат ему: "Вали,  вали, Потапыч!.." Хорошо бы  узнать,  находят
себе мишки новую берлогу или нет. Зимой ведь не выроешь...
     - Я тебе серьезно, - сказал "дед", - а ты мне про зверушек.
     Мне  отчего-то жалко стало "деда", так пронзительно жалко.  Я и вправду
решил к нему пойти на выучку. Может быть, что-нибудь из меня и выйдет.
     - "Дед", не обижайся. Я ради тебя чего только не сделаю.
     Тут меня позвали с палубы.
     - Ступай, - сказал "дед".
     Когда я уходил, он, сутулый,  сидел в темноте за столиком и  смотрел  в
окно. Потом убрал недопитую бутылку и кружки.
     - Куда  делся,  вахтенный?  -  старпом стоял  в  окне  рубки.  Был  он,
наверное,  из поморов - скуластый,  широконосый, с белыми  бровками. И очень
важничал,   переживал   свою  ответственность.  -  Я  тебя  час   зову,   не
откликаешься.
     Час  -  это значит,  он два раза позвал. Я  не стал спорить.  Это самое
лучшее.
     - Не ходи никуда, сейчас отчаливать будем. Люди все на месте?
     - Кто пришел, тот на месте.
     - Отвечаешь не по существу вопроса.
     А что ему ответишь? Не пошлет же он меня в город, если кто и опоздал. В
Тюва-губе догонят.
     Еще два человека прыгнули  с причала, с чемоданчиками в руках, и тут же
скрылись в кубрике. Потом показался третий штурман с белым мешком за спиной.
Не с мешком, а с наволочкой. В ней он, наверное, лоции приволок и аптеку, он
ведь  на СРТ и за доктора.  Лекарств у него там до фени, каких хочешь, но на
все случаи жизни - зеленка  и пирамидон, больше он не знает. Зеленка -  если
поранишься, а пирамидон - так, от  настроения. А больше  мы в  море ничем не
болеем.
     За третьим - женщина прибежала,  в пальто  с лисой и в шляпе. Как раз у
трапа они и начали обниматься. Женщина большая, а  штурман маленький. Он  ее
за  талию обнимал, а она его -  за шею. Едва отпустила живым, набрасывалась,
как тигрица. Третий прыгнул на палубу и помахал ей морской отмашкой. Глаза у
него блестели растроганно.
     - Иди, -  сказал ей нежно, -  простудишься. Она постояла, как статуя, и
пошла.
     - Хороша? - спросил у меня третий. - За полторы сойдет, верно?
     - За двух.
     - Сашкой зовут. Вчера познакомились.
     Я кивнул.
     - Слыхал новости? Отзовут нас с промысла, рейс не доплаваем. Точно, мне
в кадрах верный человек сказал.
     - Это почему отзовут?
     - А не ловится селедка.
     - Неделю назад ловилась.
     -  Неделю!  За  неделю,  знаешь,  что  может  произойти? Землетрясение!
Черт-те чего! Я те говорю - отзовут.
     Новости, конечно,  самые верные. Одна баба слыхала и  кореш подтвердил.
Всегда  перед  отходом  ползают  какие-то таинственные  слухи:  отзовут,  не
доплаваем, вернемся суток на двадцать раньше. Иногда, и правда, отзывают. Но
я сколько ни плавал, день в день приходили, на сто шестые сутки.
     - Что ж, - говорю, - приятно слышать.
     - Вот! Ты со мной не спорь. Как насчет курточки?
     - Все так же.
     - И зря. Отнеси мешок в штурманскую.
     - Не понесу. Это твое дело. А я с палубы не могу уйти.
     - Резкий ты парень!
     Он   поднял   воротник  на   шинели,  вскинул   наволочку  и   побежал,
полусогнутый.
     - Вахтенный! - старпом позвал из рубки.
     - Ну?
     - Не "ну", а "слушаю". Убрать трап!
     С берега мужичонко, в шапке набекрень, подал мне трап. Больше никого на
пирсе не было. Над всей гаванью заревело из динамиков:
     - Восемьсот  пятнадцатый,  отходите! Восемьсот  пятнадцатый,  отдавайте
концы!
     Старпом в  рубке горделиво  стоял  у  штурвала. Рад  был, что  кеп  ему
доверил отчаливать.
     - Вахтенный! Отдать кормовой!
     Тот же мужичонко подал мне конец, и я вышел под рубку, ждал, когда борт
отвалит от стенки.
     - Что молчишь? - спросил старпом. - Конец отдал?
     - Порядок, - говорю, - можете отчаливать.
     - Надо говорить: "чисто корма!"
     - Знаю, как надо говорить.
     Чудо,  что за пароход. Как будто один  я отчаливал. Не считая, конечно,
старпома.
     Машина встрясла  всю  палубу,  и винт  под  кормой всхрапнул,  взбурлил
черную воду. Борт  начал отходить, и я пошел на полубак. Старпом мне крикнул
вдогонку:
     - Отдать носовой.
     Опять мы с тем же мужичонкой встретились. Он сделал свое дело, похлопал
рукавицами себя по груди, по ляжкам и сказал мне:
     - Счастливо в море, парень!
     - Ага. Бывай, отец.
     Мы уже отошли на метр, - в слабом свете плескалась мазутная вода  между
бортом и стенкой, плавали  в ней щепки  и мусор,  и я пошел закрепить леер -
где раньше был трап.
     Вдруг меня оттолкнули: какая-то девка, с плачем, охая, кинулась с борта
на  причал.  Едва-едва достала до  пирса, одними  носочками  - и испугалась,
заплакала чуть  не  навзрыд. За  нею  выскочил Шура -  в одной  рубашке, без
шапки. Он ей орал:
     - Мне все про тебя скажут, не думай, не утаишь!
     - Шура! - она шла по  причалу, прижав руки к груди,  платок ей закрывал
половину лица. - Как ты так можешь говорить! В гробу я с ним лежала!
     - Я тя  люблю, поняла, но услышу про твоего Венюшку - гад буду, все тут
кончится!
     - Шура!
     Она отставала, уплывала назад  и  скрылась за рубкой. Я  закрепил леер.
Шура стоял рядом, ругался по-страшному и мотал головой.
     - Жена? - я спросил.
     - Да только расписались.
     - Зря ты с ней так, девка тебя любит.
     - Любит!.. А ты чо суешься? Твое дело? - Потом ои успокоился, улыбнулся
даже. - Ничего, для любви не вредно. Все равно она в Тюву завтра  примчится.
А нет - тоже неплохо. Громко попрощались. Запомнит.
     Причал  уходил вдаль, за корму, надвигались и  уходили другие  причалы,
корпуса  пароходов. Вода, черная  как деготь,  поблескивала  огоньками.  Над
рубкой у  нас  три раза  взревел  тифон.  Низко,  протяжно. Кто-то  издалека
откликнулся - судоверфь, наверное, и диспетчерская.
     - Раньше  не так было, помнишь? - сказал Шура. -  Весь порт откликался.
Аж за сопки провожали.
     Он вздрагивал от холода, но не уходил, смотрел на порт.
     - А тебя почему не проводили? Времени не нашла?
     - Не смогла.
     - Убить ее мало. Сходи погрейся, я за тебя постою.
     - Не надо.
     - Ну и стой, дурак. - Он пошел в кубрик.
     Мы  шли  мимо  города,  проходили  траверз  "Арктики",  потом   траверз
Володарской, -  промелькнула  в  огнях,  стрелой,  направленной  в  борт,  и
отвернула назад. С другого борта уходил Абрам-мыс, высоко на сопке мелькнуло
Нинкино окошко. Потом - пошла Роста.
     - Слышь, вахтенный, - старпом  позвал. - В  Баренцевом сообщают,  шторм
восьмибалльный. Повезло нам. До промысла лишний день будем шлепать.
     - Нам всегда везет. Чем ни хуже, тем больше.
     - А ты чего такой злой? Тоже не поладил с бабой?
     - Я не злой. Это у тебя поверхностное впечатление.
     - Ишь ты! Ладно, притремся. Иди спать пока, до Тювы ты не нужен.
     Но  я  не сразу ушел, а покурил еще в корме, на кнехте. Здесь шумела от
винта струя, переливалась холодными блестками и отлетала  во тьму, и  лицо у
меня деревянело  от ветра.  Ветер шел  от норда  -  в Баренцевом, и  правда,
наверно, штормило. Но мы еще  не завтра  в него выйдем, завтра  весь день  -
Тюва. Если я сильно захочу, можно еще оттуда вернуться.
     Мы шлепали заливом, лавировали между темными сопками, покамест одна  не
закрыла напрочь и порт, и город, и огоньки на Абрам-мысу.
     Встречным курсом прошлепал кантовочный буксирчик*  - сопел  от  натуги,
домой  спешил.  Кранцы висели у него по бортам, как уши. На  нем  тоже можно
было вернуться, если сильно захотеть.

     * Эти буксирчики разворачивают (кантуют) в портах или в других узкостях
большие суда.

     Прошла  его  корма, я  на  ней  разглядел матроса - в ушанке  и  черном
ватнике. Он, как и  я, сидел там на  кнехте, прятал цигарку от ветра. Увидел
меня и помахал рукой.
     - Счастливо в море, бичи!
     Я бросил окурок за борт и тоже ему помахал. Потом ушел с палубы.


Глава вторая. Сеня Шалай


1

     Веселое течение - Гольфстрим!..
     Только мы выходим из  залива и поворачиваем  к Нордкапу, оно уже бьет в
скулу, и пароход рыскает - никак его, черта,  не удержишь на  курсе. Зато до
промысла, по расписанию, шлепать нам семеро суток, а Гольфстрим не  пускает,
тащит  назад,  и  получается  восемь -  это  чтобы  нам  привыкнуть  к морю,
очухаться  после  берега. А когда мы пойдем с  промысла домой, Гольфстрим же
нас поторопит,  поможет  машине, еще и ветра подкинет в  парус,  и выйдет не
семь, а шесть, в порту мы на сутки раньше. И плавать в Гольфстриме веселей -
в слабую погоду зимой тепло бывает, как в  апреле, и синева, какую на Черном
море не  увидишь, и много всякого  морского народу  плавает вместе с нами: -
касатки, акулы, бутылконосы, - птицы садятся к нам на реи, на ванты...
     Только вот  Баренцево пройти, а в  нем  зимою почти всегда штормит. Всю
ночь громыхало  бочками в трюме и  нас  перекатывало  в койках.  И мы уже до
света не спали.
     Иллюминатор  у  нас  - в подволоке,  там  едва брезжило, когда  старпом
рявкнул:
     - Па-дъем!
     К  соседям  в кубрик он  постучал кулаком, а к нам  зашел, сел в мокром
дождевике на лавку.
     - С сегодняшнего дня, мальчики, начинаем жить по-морскому.
     Мы не пошевелились, слушали, как волна ухает за бортом. Один ему  Шурка
Чмырев ответил, сонный:
     - Живи, кто тебе мешает.
     - Работа есть на палубе, понял?
     - Какая работа, только из порта ушли! Чепе* какое-нибудь?
     * ЧП - чрезвычайное происшествие.

     - Вставай - узнаешь.
     -  Не,  - сказал  Шурка, - ты  сперва скажи,  чего  там.  Надо  ли  еще
вставать.
     - Чего, чего! Кухтыльник * сломало, вот чего.

     * Кухтыльник - сетчатая загородка для надувных поплавков (кухтылей). На
СРТ располагается под окнами ходовой рубки.

     - Свисти! Сетку, что ли, порвало?
     - Не сетку, а стойку.
     - Это жердину, значит?
     - Ну!
     На  нижней   койке,  подо  мною  как  раз,  заворочался  Васька  Буров,
артельный. Он самый старый среди нас, и с лысиной,  мы его с  ходу назначили
главным бичом - лавочкой заведывать.
     - Что ж ты за старпом? - говорит.  - Из-за  вшивой жердины  всю команду
перебудил. Одного кого-нибудь не мог поднять.
     - Тебя, например?
     - Не обязательно меня. Любого. Волосан ты, а не старпом!
     Тот озлился, весь пошел пятнами.
     - А мое дело маленькое, сами там разбирайтесь. Мне кеп сказал: найдется
работа - всех буди, пускай не залеживаются.
     - Я и говорю - волосан. Кеп-то сказал, а работы - нету. А ты авралишь.
     Старпом поскорей смылся. Но мы тоже не улежали. Покряхтели да вышли. На
судне ведь ничего  потом не делается, все сразу.  Хотя этот  кухтыльник и не
понадобится нам до промысла.
     Горизонта не видно  было, а сизая  мгла.  Волна  - свинцовая, с  белыми
гребнями,  -  катилась  от  норда,  ударяла  в  штевень и  взлетала толстым,
желто-пенным столбом. Рассыпалась медленно, прокатывалась по всей палубе, до
рубки, все стекла  там залепляла пеной и потом уходила в шпигаты не спеша, с
долгим  урчанием.  Чайки  носились  косыми  кругами  с  печальным  криком  и
присаживались на волну: в  шторм  для них самая  охота, рыба  дуреет, идет к
поверхности.  И  заглатывают  они ее,  как  будто  на  неделю вперед  спешат
нажраться: только мелькнул селедкин хвост в клюве, - уже на другую кидаются.
Смотреть тошно.
     Мы потолкались в капе и запрыгали к кухтыльнику. Ничего с ним такого не
сделалось, стойку нужно было выпилить метра в полтора,  обстругать и продеть
в петли.  Работы -  одному минут на двадцать, хотя  бы  и в шторм.  Но мы-то
вдевятером  пришли! Это значит,  на час, не  меньше. Потому  что работа - на
палубе, а кто  ее  должен делать? Один не  будет,  если  восемь  останутся в
кубрике.  Он  будет  орать:  "Я за вас  работаю, а вы ухо давите!"  И  пошла
дискуссия.
     В  общем, и полутора  часов не прошло, как  управились, пошли в  кубрик
сушиться. А кто  и  сны  досыпать,  кандей еще на чай не звал. И  тут, возле
капа, увидели  наших салаг - Алика и Диму, которых с нами не было на работе.
Алик, как смерть зеленый, свесился  через планширь и травил помалу в море. А
Дима его держал одной рукой за плечо, а другой сам держался за вантину*.

     * Вантина или  ванта - трос,  раскрепляющий  мачту от  бокового изгиба.
Крепится нижним концом к борту или к палубе.

     Дрифмейстер, который всей нашей деятельностью заворачивал, сказал  ему,
Диме:
     - На первый  раз прощается.  А  вперед запомни: когда товарищи выходят,
надо товарищам помогать.
     Дима повел на него раскосым своим, смешливым взглядом.
     - Я вот и помогаю товарищу.
     - Травить помогаешь? Работа!
     Дима сплюнул на палубу и отвернулся.  И правда,  говорить тут было не о
чем. Но дрифтер чего-то вдруг завелся. Он еще после кухтыльника не остыл.
     - Ты не отворачивайся, когда с тобой говорят, понял?
     - Со мной не говорят, на меня орут, - Дима ему ответил через плечо. - А
я  в  таких  случаях  не  отвечаю. Или  отвечаю по-другому... На  первый раз
прощается.
     Дрифтер, как вылупил  рачьи свои глаза, так и застыл.  У  него даже шея
стала  красной. Он, правда, и не орал на  салагу, просто у него голос такой,
ему по ходу дела  много приходится орать на палубе.  Но салага все равно был
на  высоте, а дрифтер уж лучше молчал бы. Вообще, он мне понравился, салага.
Он мне еще в Тюв