Георгий Николаевич Владимов.
    Три минуты молчания


     © Георгий Николаевич Владимов
     Посев, 1982
     OCR и вычитка: Александр Белоусенко (belousenko@yahoo.com)



К РУССКОМУ ЗАРУБЕЖНОМУ ИЗДАНИЮ

     Эта книга возникла  из  опыта моего плавания на рыболовном траулере 849
"Всадник"  по  трем  морям  Северной Атлантики. Я был на борту не  сторонним
наблюдателем, но как палубный матрос участвовал в работе и в жизни экипажа -
это  обстоятельство,  возможно пошедшее на пользу  книге,  предопределило  в
немалой степени  ее судьбу  в СССР.  Должно  быть, доверчивый  автор слишком
буквально  воспринял  призывы руководящих товарищей  насчет  досконального и
всестороннего изучения жизни.  К тому  же,  "Три Минуты Молчания"  оказались
последним  крупноформатным   произведением,  напечатанным   в  "Новом  мире"
Александром Твардовским; для тех, кто хотел  его свержения,  нашлась удобная
полноразмерная мишень.  Обширная наша пресса,  от столицы до окраин, немедля
запестрела  традиционными  заголовками: "В кривом зеркале", "Ложным курсом",
"Сквозь  темные очки", "Мели и  рифы  мысли",  "Разве  они такие, мурманские
рыбаки?", "Такая книга не нужна!", "Кого спасаете, Владимов?" и т. п.
     Как  ни  смешны эти благоглупости,  а  они  свое дело  делают. При всем
интересе  советского  читателя к этому  роману,  книжного издания  в  родном
отечестве не было семь лет. Лишь когда появился на Западе "Верный Руслан", -
именно  благодаря  его   появлению!  -  сочли  разумным  пригласить   автора
"вернуться  в  советскую  литературу",  приотворив  ему  двери   московского
"Современника".
     Однако за семь этих лет у  автора накопились свои претензии к роману, а
сверх того  были надежды восстановить, хотя бы отчасти, выгрызенное цензурой
и,  напротив,  опустить  места,  служившие  вынужденно связками разорванному
тексту. В издании  "Современника" это не  сбылось -  тому самому  автору, от
кого  только и требовали "коренной  переработки", теперь и  на  шаг не  дали
отступить от журнальной  версии, с которой новый цензор  сверялся по каждому
слову.
     Версия,  в  полной  мере  авторская, предстает  русскому читателю  лишь
здесь, под этой  обложкой. Прежде она публиковалась во Франции издательством
"Галлимар" в  переводе г-жи Лили  Дени - пользуюсь случаем печатно  принести
искусной переводчице мою глубокую благодарность за ее немалый добросовестный
труд.
     Г. Владимов
     Москва, 30 июля 1981 года


     Ты не Дух, - он сказал, - и ты не Гном.
     Ты не Книга и ты не Зверь.
     Не позорь же доброй славы людей,
     воплотись еще раз теперь.
     Живи на Земле и уст не смыкай,
     не закрывай очей
     и отнеси сынам Земли мудрость моих
     речей:
     что каждый грех, совершенный двумя,
     и тому, и другому вменен.
     И... Бог, что ты вычитал из книг, да будет
     с тобой, Томлинсон!

     Р.Киплинг

Глава первая. Лиля


1

     Сначала я был один на пирсе.  И туман был на самом деле, а не у меня  в
голове.
     Я смотрел на черную воду в гавани - как она дымится, а швартовые белеют
от  инея. Понизу еще была видимость, а выше - как в молоке: шагов с десяти у
какого-нибудь буксирчика только рубку и  различишь,  а  мачт совсем нету. Но
я-то,  когда еще спускался в порт, видел - небо над сопками зеленое, чистое,
и звезды как надраенные, -  так что  это ненадолго: к ночи еще приморозит, и
Гольфстрим остудится. Туман повисит над гаванью и сойдет  в воду. И траулеры
завтра спокойненько выйдут в Атлантику.
     А я вот уже  не  выйду. Я  свое отплавал. И дел у меня никаких в Рыбном
порту не было; просто завернул попрощаться. Посмотрю в  последний раз на всю
эту живопись, а после -  смотаю удочки да  и подамся куда-нибудь в Россию. В
смысле - на юг.
     Тут они являются, два деятеля. Вынырнули из тумана.
     - Кореш, - кричат, - салют!
     Оба расхристанные, шапки  на затылке, телогрейки настежь, и пар от них,
как от загнанных.
     - Салют, - говорю, - кореши. Очень рад видеть.
     А  на самом  деле  -  никакие  они мне  не кореши.  Ну,  с одним-то,  с
Вовчиком, я корешил  недолго, рейса  два  сплавали вместе  под  тралом, даже
наколками обменялись. У него на  пальцах "Сеня" выколото, а у меня - "Вова".
Ну,  выколото,  и ладно.  А второго-то, пучеглазого, я  вообще в  первый раз
видел. А он-то громче всего и  орал. И с ходу лапаться  полез мослами своими
загребущими.
     - Гляди,  кого обнаружили! Нос к  носу вышли - при такой видимости. Как
это понимать, Вовчик?
     "А так и понимать, - думаю. - Ты носом своим лиловым  всегда  кого надо
обнаружишь. А раньше всего  -  денежного  человека". Видно же, с  кем имеешь
дело - с бичами* непромысловыми. Которые в море не
     *Происходит от английского "bеасh" - пляж,  берег, морская  отмель. "То
bе оn the bеасh" - быть на мели, в отставке (морской сленг).

     ходят,  только  лишь  девкам  травят  про   всякие  там   "штормяги"  и
"переплеты". Не портовым девкам,  а городским. А все-то ихние  "переплеты" -
сползать раз в день отметиться в кадрах, лучше всего - под вечер,  когда уже
вся  роль  на отходящее  судно заполнена. Ну, и  дважды  в месяц потолкаться
возле кассы, получить свои законные, семьдесят пять процентов. Чем не жизнь?
И  вечно они кантуются на причалах,  когда  траулеры  швартуются и ребята на
берег  сходят  с авансом.  Тут они тебя  прижмут  - гранатами не отобьешься.
"Салют, Сеня!  Какие  новости?  Говорят,  в  Атлантике водички  поубавилось,
пароходы килем по  грунту чешут, эахмелиться бы надо по этому поводу. Моряки
мы или  не моряки?" И  знаешь ты их, как родных,  а все равно  - и поишь,  и
кормишь, потому что  любому рылу береговому рад, и душа твоя просится на все
четыре стороны.
     - Что, - спрашиваю, - бичи? На промысел топаете?
     - Какой теперь, к шутам,  промысел? -  пучеглазый орет.  - Не ловится в
этот год рыбешка. Научилась мимо сетки ходить!
     - А ты почему знаешь?
     - Осподи! Сами ж неделю, как с моря.
     А море он в позапрошлом году видел. В кино. Потому что у нас не море, а
залив. Узкий,  его между сопками и не видно.  А неделю назад я  сам вернулся
из-под селедки, и тот же Вовчик меня на этом самом причале встретил.
     Смутился Вовчик.
     - Ну где ж неделя, Аскольд? Больше месяца.
     - Да где ж месяц?
     - А где же неделя?
     Уйти бы мне  от греха подальше, но, сами  понимаете, интересно же - кто
сегодня пришел, кого в последний мой день принимают в порту, а  верней всего
у бичей узнаешь, можно к диспетчеру не ходить.
     - Ладно, - говорю, - считаем: неделя без году. Кого встречаете, Вовчик?
     - Своих трехручьевских,  -  отвечает мне  Вовчик. А  он,  и  правда,  к
женщине  одной,  инкассаторше,  на Три  Ручья*'  ездил.  Трехручьевские ему,
конечно, свои. - Триста девятый пришел, "Медуза".

     *Три Ручья - район Мурманска, расположенный  по другую от центра города
сторону залива.

     Ну, и пошел, конечно, обыкновенный рыбацкий треп:
     - А куда ходили?
     - К Жорж-Банке*.

      * Джорджес-Банка - обширное мелководье у берегов Канады.

     - А что брали?
     - Окуня брали, хека серебристого.
     - И хорошо брали?
     - Не сильно.
     - Штормоваться пришлось?
     - Что ты! Штиль всю дорогу, хоть  брейся. Гляди в воду и брейся.  Хотя,
окунь-то, он в штиль не любит ловиться.
     - Значит, и плана не набрали?
     - Да почти что в пролове. Премия-то, ясно, накрылась.  Ну,  гарантийные
получат, и коэффициенту набежит; под Канадой - там вроде ноль-восемь.
     Все знают  бичи: и  кто куда ходил,  и  как рыбу брали,  и кто  сколько
получит. Зато сами в пролове не бывают.
     -  Дак  вот, плешь  какая,  - Аскольд опечалился.  -  Пришли  ребята  с
Жорж-Банки, четыре месяца берега не нюхали, а их в порт не пускают.  Локатор
из строя вышел. Со вчерашнего дня и стоят на рейде, видимости ждут.
     - Что ж, - говорю, - целее будут.
     Но это они умеют мимо ушей пропустить. Помолчали для вежливости. Вовчик
спрашивает:
     - А у тебя отход на сегодня назначен?
     - Нет, - говорю, - кончилась для меня эта музыка.
     - Списали, значит?
     - Зачем? Сам решил уйти.
     - Что ж так?
     - А так. Надоело.
     - И документы забрал?
     - За этим, что ли, дело - с тюлькиной конторой расчихаться?
     - Н-да, - говорит Вовчик. - Куда ж ты теперь пойдешь?
     - Не пойду, - говорю, - а поеду.
     - На другое море?
     -  Люди,  Вовчик,  не  только  ж  по  морю  ходят.  И  на  сухом  месте
объякориться можно.
     - Можно. Да смотря как.
     - Ну, по  крайней  мере, не как  у тебя, по-глупому: ни в  море,  ни на
земле.
     Аскольд стоял и помалкивал, губы развесив, как будто его не касалось. А
Вовчика я  все  же смутил. Да ведь он уже долго бичевал, пообвыкся  в бичах,
плюнешь в него - утрется.
     -  Что ж,  - говорит  Вовчик,  - тут  грех  отговаривать.  Если человек
решился. Может, эахмелимся по этому поводу?
     - Да захмелиться-то недолго...
     - А что  мешает? Монеты  кончились? Вон, Аскольд пиджак может заложить,
ты расчет получишь - выкупишь.
     - Монеты не кончились, Вова. Дураки, - говорю, - кончились.
     За такие  речи любой моряк дал бы  мне по глазам. Но эти уже и  забыли,
когда  и  звались по-честному  моряками,  они только  переглянулись, когда я
сказал про монеты; Аскольд даже губу  лизнул. А все деньги  у меня при  себе
были,  в пиджаке, в нагрудном  кармане, заколотые булавкой, - тысяча  двести
новыми. Все, что осталось  с последней экспедиции.  Мы  ходили под селедку в
Северное,  к Шетландским  островам, и рыба хорошо заловилась  - иной  раз по
триста, по четыреста бочек  в день брали - поуродовались, как карлы*, зато и
премию взяли, и прогрессивку. И тридцать процентов  начислили мне полярки**.
А

     * Это загадочное сравнение автор объяснить не берется.
     ** Надбавка к жалованью за само пребывание на Севере, по 10% за  каждый
год. Рассказчик, стало быть, отбыл три года.

     истратил я - на  папиросы в  лавочке, на лезвия, ну и долги  по мелочам
роздал, и  матери по  аттестату. Приход свой, конечно, отметил -  рублей  на
полcта.  Но уж  в кредит  на плавбазах не взял ни на  рубль, и на берегу  ни
одной стерве  не  перепало. Кончился для некоторых Сенька Шалай, списывается
по чистой и аванса не просит! Так вот, я и говорю им:
     - Монеты не кончились, Вова. Дураки кончились.
     -  Как это  понимать,  Вовчик?  -  Аскольд понемногу  обидеться  решил,
багровый сделался, глазища только на шапку не  вылезли. - Это он, выходит, с
матросами не желает знаться!
     А Вовчик, друг мой, кореш, засмеялся и говорит:
     - Он же шпак теперь  без пяти минут, разве не слышал? Он теперь  в Крым
поедет,  будет  там на пляже придуркам травить, какая  в  Атлантике  сильная
погода.
     Хотелось  мне врезать  ему, но ведь кореш  все-таки, да и я ему тоже не
комплименты говорил, -  раздумал и пошел от них подальше. У меня в этот день
была мечта - обойти все причалы,  пароходы поглядеть, судоверфь,  сходить на
катере в  доки  на Абрам-мыс, везде побывать,  где я бывал, откуда уходил  в
море  или  в  ремонте стоял, нес  береговую вахту, - а теперь  вот  сразу  и
расхотелось. Потому  что еще кого-нибудь  встретишь  и  не отвяжешься, такие
пойдут беседы.
     - Обожди-ка! - Вовчик мне крикнул. Так они и стояли на  пирсе,  но  уже
лица  не  увидишь, одни ноги  свисали из  тумана. - Значит, не повстречаемся
больше? Так, что ли, кореш? А мне и подарить тебе на прощание нечего.
     - Подари, когда будет, Аскольду.
     - Он  и сам тоже  предлагает: подарить бы чего дураку. Чтоб хоть память
осталась. А хочешь - мы тебе курточку сосватаем?
     - Какую еще курточку?
     - Лопух, в чем же ты уедешь?
     Подошли, и Вовчик меня взял за пальто, раздраил на груди.
     - Срам! Девки на первом броде* засмеют. Ну, флотский!
     * "Брод" - место, где бродят, знакомятся, гуляют, - бульвар, набережная
и т. п. (сленг).

     Ну, северный! Бостоном не мог обшиться, макен* позаграничнее  нацепить.
Жмешься вот, а себе же и прогадываешь. Где он, этот-то, с курточкой?
      * ,,Макен" - макинтош, плащ.

     - Здесь он, - Аскольд куда-то рукой махнул. - Между пакгаузов ходит.
     - Понимаешь, механичек тут один, с торгового, такого курта загоняет: ты
во сне увидишь, проснешься и опять скорей заснешь!
     -  Норвежеская!  - пучеглазый орет. Чем другим, а глоткой Бог не обидел
малого. - С мехом, понял, на  подстежке. Цветом  не то вроде серенькая, а не
то,  понял,  темненькая  такая, в дымчик.  Что ты!  У спекулей  разве  такую
достанешь?
     - А он что, не спекуль? Торгаш* этот.

     * Торгаш - моряк или судно торгового флота.

     - Ну  где ж  спекуль? - Вовчик  мне доказывает. - Сотнягу просит. Можно
считать -  даром отдает. Ну,  бывает несчастье у человека  - купил,  а не  в
размер. А на тебя, мы так прикинули, в сам раз.
     А  я, в том-то и  дело, насчет такой курточки давно мечтал. Сраму-то на
мне  не  было,  - вот  уж на них срам, это  точно! -  а  у  меня пальто было
велюровое, с мерлушкой,  костюм коверкотовый, шапка  тоже в порядке.  Но все
мое - что на мне надето. Так и затаскать недолго, следить же за мной некому.
А главное, во внешнем облике,  как  говорится,  ничего у меня морского-то не
было, один тельник  полосатый под  рубашкой. А  все-таки  море  меня видело,
память должна же остаться!
     - Чего раздумываешь? - спросил Вовчик.  - Так он тебя и ждал, торгаш, с
этой курточкой! Ну-к, стой тут на пирсе, никуда не беги...
     Прихлопнули меня по плечам, и нет их, растаяли. А я стою и жду. А потом
думаю: лопух я, вот уж действительно! Доверился бичам, чтоб  они мне барахло
сватали.  Ведь  они   четвертак  еще  за  комиссию  попросят,  у  них  такой
прейскурант,  за  прекрасные глаза ничего  не делается.  А нужна  мне  ихняя
комиссия! Что я, сам бы не мог торгаша этого повстречать? К тому же, на моих
золотых, смотрю, уже два пробило, вот-вот стемнеет.
     И  снялся я с  места, пошел по причалам, под кранами,  вдоль пакгаузов.
Потом увидел - ни к чему  все это.  Да  и туман. Хороший я себе денек выбрал
для прощания! Но  ведь его не выбираешь, проснешься как-нибудь утром  -  или
сегодня,  или никогда! А почему именно сегодня, не надо  и  спрашивать.  Как
спросишь - так и раздумаешь.
     И все-то я знал в Рыбном порту,  любую дорогу отыскал бы  с завязанными
глазами - только  по запаху, по звуку.  Вот  я слышу:  соленой  рыбой уже не
пахнет,  а пахнет мороженым свежьем, аммиаком,  -  это я на десятом причале,
возле рефрижератора. Дальше  -  мочеными досками запахло,  ручники стучат по
железу,  шофера  матерятся,  -  тарные  склады,  двенадцатый  причал,  здесь
контейнеры набивают  порожними  бочками.  Еще дальше  -  нефтяной  дурман, и
насосы почмокивают, - там уже тринадцатый, там топливо берут и воду.
     Если бы я еще лет пять проплавал, я  бы и не это знал -  чьи там  гудки
перекликаются, чья сирена  попискивает - водолазов зовет или сварщика, и как
этого диспетчера зовут, который в динамик хрипит на всю гавань:
     -  "Чеканщик"!  Включите  радио,  "Чеканщик"!..  Буксир  "Настойчивый"!
Переведите плавбазу "Сорок Октябрей" на двадцать шестой причал...
     Но я,  пожалуй,  и так слишком долго плавал. Хватило бы мне  и  года. И
ничего бы я такого не переживал. Уехал  бы  и как-нибудь  прожил без моря. А
может быть, и не прожил бы, - человек же про себя ничего не знает.
     У  Центральной проходной я оглянулся напоследок  и  ничего  не  увидел.
Туман загустел - кажется, руку протянешь и пальцев своих не разглядишь.
     Однако  бичи меня разглядели. Совсем, бедняги, задохлись, но  догнали у
проходной. И с ними торгаш, с чемоданчиком. А я и забыл про них.
     - Что же  ты подводишь? - Аскольд кричит. - Мы к тебе со всем доверием,
а ты и закосил. Как это понять, Сеня?
     Торгаш меня сразу глазами смерил.
     - Этот, что ли? Напялим.
     Он в  порядке был морячок - ладненький, резвый, шуба-канадка  на  нем с
шалевым воротником, мичманка на месте, козырек  на  два пальца от брови. Это
мы,  сельдяные, все  больше  в  пальтишках,  в телогрейках.  А  торгаши себя
уважают.
     Мы  отошли  шага на два, за  щиты с  газетами, и  тут он  вытащил  свою
курточку.
     Какая это была курточка! Просто явление  природы, и более того. Поперек
груди -  белые  швы  зигзагами, подкладка  - сиреневая,  скрипучая,  карманы
внутри  на "молниях", и  по бокам еще два  косых, белым мехом отороченных, и
капюшон на меху, а от него до пояса "молния", а в плечах  погончики вшитые с
"крабом", без  всяких там якорей,  якоря -  это старо,  и рукава тоже  мехом
оторочены. А  насчет цвета и говорить не будем - как штормовая волна  баллах
при восьми и когда еще солнце светит сквозь тучи...
     - Сдохнуть можно, - пучеглазый чуть не навзрыд. -Эх, ты, мой куртярик!
     -  Ладно,  ты,  -  Вовчик ему  сурово.  -  Не  куртярик,  а  прямо-таки
куртенчик. Ты только руками не лапай, твоим он не родился.
     - Ну как? - торгаш говорит. - Тот самый случай?
     Мне  бы  спросить,  почем твое  сокровище,  но так  же не делается, так
только вахлаки на  базаре торгуются, надо  сперва намерить. Я скинул пальто,
дал его  Аскольду подержать, а  пиджак взял Вовчик. Курточка  мне  и вправду
оказалась "в  самый раз", ну чуть свободна в  плечах. Но  это ведь не на год
покупается, я же еще раздамся.
     Они  меня  застегнули, прихлопали,  поворотили на  все  стороны  света,
торгаш с меня шапку  снял и  свою  мичманку мне надел, как полагается. Потом
открыл чемоданчик - там у него в крышку вделано зеркальце.
     -  Не торопись, - говорит, - посмотрись подольше. Надо же  знать, какое
действие производишь. Акула увидит -в обморок упадет.
     Вид был действительно - как у норвежского шкипера. Только скулы бы чуть
покосее. Рот бы чуть пошире. Глаза  бы - не зеленые, а  серые. И  волосы без
этой дурацкой рыжины. Но ничего не поделаешь.
     - Сколько? - спрашиваю.
     - Ну, если нравится, то полторы.
     - Как "полторы"? Ты же сотню просил.
     - За  такую курточку,  родной, не просят. За  нее сами  дают  и говорят
спасибо.  Кто   тебе  сказал   -  сотню?  Бичи,  конечно,  уже  по  сторонам
загляделись.
     - А больше,  - говорю, -  она не стоит.  Торгаш моментально  мичманку с
меня стащил и куртку расстегивает.
     - Будь здоров, - говорит. - Привет капитану!
     -  Постой. - Я уже понял, что  так  просто мне  с нею не  расстаться. -
Сколько, если для конца?
     -  Вот  для  конца  как  раз  полторы.  Для  начала  две  хотел,  но  -
засовестился. Вижу - идет тебе.
     Я  потянулся было за пиджаком, а  Вовчик уже, смотрю, вынул  всю пачку,
развернул  платок  и  сам отмусоливает  пятнадцать  красненьких.  Торгаш  их
перещупал, сложил картинка к картинке, последнюю - поперек, как в сберкассе,
и  нету их,  сунул за пазуху.  Аскольд тем  временем  надрал газет со  щита,
завернул мне пиджак.
     - Ну, сделались? - торгаш говорит. - Носи на здоровье.
     - Что  ты!  -  Аскольд  ему улыбается  и берет  под локоть. -  Не-ет, -
говорит, - это мы еще не сделались.  Не знаешь ты нашего Сеню. А он у  нас -
добрый человек. Правда же, Сеня?
     Откуда ему, пучеглазому, знать, добрый я  или злой? Первый раз человека
видит.  Добрый - значит, всю  капеллу теперь захмели. А  торгаш и так на мне
руки нагрел, с ихней же помощью.
     - Конечно, - говорю, - добрей меня нету.
     - А замечаешь,  Сеня? - все пучеглазый не унимается. -  Мы  с  тебя  за
комиссию ничего не берем. А вообще - берут. Замечаешь?
     Да, думаю, тяжелый случай. Ну,  что поделаешь, раз  уж я в эту авантюру
влез.
     - Гроши-то спрячь, - Вовчик напомнил. - Раскидаешься.
     Я  взял у него  пачку, уже завернутую, и булавкой заколотую, и так  это
небрежно затиснул  в курточку,  в потайной карман.  Как  она, эта  пачка, не
задымилась от ихних глаз? Любим же мы на чужие деньги смотреть!

2



     И  мы, значит,