а  не мог отбить - в день рождения  моей  мамы! Которая, кстати, столько
для тебя сделала. Мне все говорят, все говорят: "Твой Андрей - такая cвинья,
совершенно равнодушный человек!"
     Муторно мне стало.  Тут действительно напозволяешься - хоть кусок жизни
урвешь. Я вперед ушел, пока они не передрались.
     К Сереге сразу  трое явились - ну до чего ж одинаковые! Такие  матрешки
кругломорденькие  -  в  бурках все,  в  коротких пальтишках,  волосы у  всех
красно-рыженькие,  с пышными  начесами,  платки  в горошек,  как кровельки с
высоким коньком. Удивительно, как он их различал.
     - Ну, как ты там, Зиночка? -  спрашивал тягучим голосом.  - Как ты там,
Аллочка, Кирочка?
     Они только фыркали да хихикали.  Не ссорились между собой, однако. Даже
ухитрялись виснуть на нем по очереди.
     От стенки пакгауза, из тени, вышла  под фонарь фигурка. Постояла робко,
шагнула  к  нам  навстречу. Но  близко постеснялась подойти,  стояла, мучила
ворот пальтишка.
     - Моя дожидается, - Шурка узнал. - Ну, подойди, не съем.
     Она к нему подошла на шаг и заплакала.
     - Шурик...
     - Ну, что? Ну, не повезло нам.
     - Что значит "не повезло"? Ты же умереть мог, Шурик.
     - Мало ли что. Не умер же.
     - А ты думаешь - я бы жива тогда осталась? Я бы тут же на себя руки...
     Шурка ее взял за плечо, сказал нам:
     - Вы, ребята, идите. Я ее успокою.
     Так вышло, что  с Шуркой мы  попрощались с первым. Мы  помахали Шурке и
его жене:
     - Встретимся в "Арктике"!
     - Как закон, бичи. К восьми будем.
     Мы пошли дальше - по грязному снегу, между цехами коптильни и складами.
Наперерез нам  локомотив тащил платформы с  обмерзшими  бортами.  Мы встали,
чтоб его пропустить, опять сгрудились в толпу. Но вдруг  он застопорил перед
нами, сцепка загрохотала в  конец состава.  Из  будки  выглянул  машинист  -
беловолосый,  с  шалыми глазами, кепка  прилипла к затылку. Коля  его звали,
известный нам человек. И нас он знал, некоторых. ,
     -  Чудно мне,  - сказал Коля. - Серегу вижу  со  "Скакуна".  Месяца  не
прошло, как я тебя провожал. Или чего случилось?
     - А ты не знаешь?
     - Не слыхал. Проморгал новеллу. А в чем суть?
     - Да так. Не повезло нам.
     - Понятно, - сказал Коля. - Живы-то все?
     - Все.

     - А за груз, хоть за один-то, получите?
     - За один и получим.
     - Так чего вы огорчаетесь? Вы не огорчайтесь, ребята.
     Мы сказали Коле:
     - Ну, проезжай. Нас еще дома ждут.
     Коля подумал, снял кепку и снова ее надел.
     - Не могу, ребята, перед вами. Порожние везу. Лучше-ка я назад сдам.
     И вправду сдал. И мы перешагнули через рельсы.
     Третьему  нашему  переживание досталось: дама его пришла  встречать, та
самая, что "за полторы сойдет", в пальто с лисой и  в шляпе. Однако "морская
наблюдательность"  его не  подвела,  он свою  "дорогую  Александру"  заранее
высмотрел, как она прогуливается под  фонарем, постукивает  себя  сумкой  по
коленям. Он поотстал слегка, спрятался за нашими спинами:
     - Не прощаюсь. И вообще меня тут не было, ясно? - И за угол скрылся.
     Она пригляделась к нам близоруко, спросила низким голосом:
     - Простите, это  экипаж восемьсот  пятнадцатого?  Штурман Черпаков не с
вами плавал?
     - С нами, с нами, только что видели. Ах, нет, на судне задержался.
     - Но он здоров, по крайней мере?
     - А чего с ним сделается?
     Она кивнула:
     - Спасибо. Мне этого достаточно. - И ушла вперед широким шагом.
     Возле управления флота кеп от нас  откололся с женой и Жора-штурман. Им
там акты нужно было оформлять - приходный и насчет сетей. Жора нам сказал:
     - В полтретьего на судне. Адье!
     Мы напомнили:
     - А к восьми в "Арктике". Вы тоже, товарищ капитан?
     Кеп ответил - насупясь, но торжественно:
     - Капитан вашего судна тоже уважает законы.
     Чуть  попозже,  у портового  кафе,  Васька  Буров откололся,  кандей  с
Митрохиным - им к морвокзалу нужно было, через залив переправляться.
     Еще сто шагов прошли, и еще наша когорта поредела: "маркони" и боцман в
Нагорное  ехали,  им нужно  было к южной проходной. С  ними  - Ванька  Обод,
Серега.
     - Встретимся в "Арктике"?..
     "Маркониева" жена сказала:
     - Точно не обещаем. Как обстоятельства сложатся.
     Клара на нее цыкнула:
     -  Ты  моряцкая  жена  или  злыдня? Уж так торопишься мужика  под туфлю
скорей затолкать, дай ему хоть вечер от тебя отдохнуть.
     Та  смолчала, губы сжала в полоску, лицо побелело  от злости. "Маркони"
развел руками, улыбнулся виновато:
     - Приложу все усилия, бичи.
     Потом салаги откололись. Они в  общежитие Полярного института надеялись
устроиться. Я к ним подошел, спросил:
     - Ну как? В Баренцево не идете с нами? Надоело?
     - Мы еще подумаем, - сказал Дима. - Пока до свидания, шеф.
     Я попросил Алика отойти на пару слов. Димка нас ждал, отвернувшись.
     - Скорей всего не пойдем, шеф, - сказал Алик.  - Мы должны вернуться  к
своим кораблям.
     - Конечно. Не ваше это все-таки дело. - Но мне совсем другое хотелось у
него спросить. - Скажи, почему ты тогда остался? В тузик не сел?
     -  Как тебе объяснить? - Он смутился,  смотрел себе под ноги.  -  Ты не
поймешь, наверно.  Ну... хотелось разделить с вами. Что бы там ни случилось.
Даже  любопытно было. И где-то я до конца не верил. Может быть, на минуту, -
когда свет погас.
     - Что ж тут непонятного? Все как полагается.
     - Ты его тоже  не осуждай. - Он посмотрел  мне в  глаза  твердо, хоть и
покраснел. - А я - как мог его отпустить?  Что, если  б он решился? И его бы
там захлестнуло в плотике. Тут грех обоюдный, шеф. Еще неизвестно,  кто кому
должен прощать.
     Я засмеялся.
     - Что вы ребята, бросьте. Какой  грех? Все глупостей наделали,  ваша не
самая большая.
     - Хорошо, если ты так думаешь.
     - Уже одно, что вы в море с нами сходили...
     - Да, для нас это многое значило. Ты не представляешь...
     Я перебил его:
     - В "Арктику" же вы придете? Ну вот там все и  скажешь. Все  послушают,
не я один... Да! - я вспомнил. - Лилю увидишь сегодня?
     - Передать ей, чтоб пришла?
     - Мне все равно. - Я даже удивился, как легко я это сказал. - Захочет -
придет. Но привет, конечно, передай. И еще - спасибо. Это уж как она поймет.
- Я пожал ему руку, а Димке просто помахал. - Встретимся в "Арктике"!
     Совсем  уж  маленькой  кучкой  мы прошли через  центральную  проходную,
поднялись наверх, к вокзалу. Здесь,  на площади, от нас  последние уезжали в
Росту   -  "юноша",  дрифтер  и  бондарь.   Сонного  таксишника  растолкали,
приспособили к делу.
     - Не  поминай лихом, -  сказал я бондарю. - Я  знаю, ты в  Баренцево не
идешь, так попрощаемся? Он руки моей не взял.
     -  Кто  тебя  еще поминать-то  будет?  Много  чести,  знаешь. -  Тронул
таксишника. - Езжай, родной.
     Дальше  мы пошли с "дедом".  Он совсем  близко от нашей общаги жил. Вот
так мы  с  ним  когда-то и познакомились: все  разошлись,  а мы вдвоем пошли
пробиваться чeрeз метель - и вдруг разговорились, и  он  меня к себе затащил
обедать. А за весь рейс не сказали друг с другом ни слова.
     Я шел с "дедом" и он мне говорил:
     - Беспокоит меня твое дальнейшее, Алексеич. Ты  все  же не бросай флот,
зачем тебе жизнь переламывать надвое. Мы, может, самое трудное уже пережили,
а теперь,  глядишь,  техники  поднавалят, "океаны",  и  "тропики"*,  условия
наладятся.  А  я-то  -  уж кончился,  это  точно.  Кончился я в  этом рейсе.
Тридцать лет  около машины провел, а как  посмотрел на парус  - вдруг понял:
кончился.

     * Новые типы судов.

     -  Что ты,  "дед"! Мы еще  поплаваем  вместе. Ты  же  меня делу  обещал
научить.
     Он не отвечал, усмехался, а я вспомнил: "Приятно и легенду послушать".
     У своего переулка он спросил, помявшись:
     - Может, ко мне завалимся? Накормят  нас, выпить  поставят, и спать где
найдется. Чего тебе сразу - с парохода и в общагу?
     Но я как вспомнил их комнатешку, диванчик, на который меня положат...
     - А я не в общагу, - сказал я ему весело. - Есть еще куда завалиться.
     - А! - Он улыбнулся мне. - Ну - в "Арктике"?
     Мы пожали друг другу руки, и "дед"  зашагал - тяжелый, в коротком своем
полушубке, в  мохнатой шапке,  в  сапогах.  Еще раз обернулся  ко мне, точно
знал, что я жду этого, и помахал на прощанье. И  я пошел один, сначала одной
щекой к ветру, потом другой.
     Навстречу мне два чудака шли. Один чего-то бубнил, размахивал  длинными
мослами, другой - трусил полегоньку, упрятав нос в воротник. Я пригляделся -
знакомые силуэты. Вовчик с Аскольдом. Я вышел к фонарю, сделал им ручкой.
     - Приветствую вас, кореши. На промысел топаете?
     Встали как вкопанные. Вроде бы дернулись  друг от  друга. Потом Аскольд
заулыбался, губищи распустил.
     - Сень, откудова, какими судьбами?
     - Да все оттуда же - с моря, где вас никогда не видно.
     - А мы тебя в апреле встретить готовились. Как это понять, Сеня?
     Неохота мне было им рассказывать.
     - Поздновато вы сегодня, бичи. Разошлись уже все.  Да и не повезло нам,
много с нас не выдоишь.
     Вовчик вздохнул:
     - Мы б хоть посочувствовали.
     Мне смешно стало.  И  никакой же  злости  я  к ним  не испытывал. Но  и
жалости тоже.
     - Все те же вы, кореши, - сказал я им. - Все в тех же ушанках драных, в
телогреечках. Не пошли вам впрок мои деньги.
     Аскольд удивился:
     - Какие деньги, Сеня?
     - Да уж скажите по правде, дело прошлое... Сколько заначили? Кроме тех,
что Клавдия отобрала.
     Вовчик, друг мой, кореш верный, поскрипел мозгами и сознался:
     - Сень,  ну  заначили... В  такси  еще. Ты ж не  помнишь даже,  как  ты
роскошно хрустиками кидался. Это ж кого хочешь соблазнит.
     - Так... Ну, а закаченные - неужели все пропили? Ох, дурни!
     -  Сень, - сказал Вовчик, - ты  ж знаешь, на нее же, проклятую, никаких
не хватит.
     - Дурни вы, дурни.
     Аскольд меня подколоть решил:
     - А ведь ты, Сеня, тоже вот в телогреечке. Где ж твоя курточка, подарок
наш?
     - От вас, - говорю, - и подарок не задержится.
     Я пошел от них. Вовчик меня окликнул:
     - Так, может, проводим курточку?
     - Это мысль!
     - Занчит, приглашаешь?
     - Пригласил бы я вас, кореши. Но вас же не было с нами. Мне очень жаль,
но вас не было с нами.
     Долго они маячили под фонарем.
     В городе намело  сугробов,  и  когда я шел,  тут же  мой след  заметало
поземкой. На Милицейской  ветер гулял, как в трубе, телогрейку мою  продувал
насквозь.  Но  я  все-таки  постоял немного  перед крыльцом  Полярного  и  с
каким-то даже удивлением почувствовал -  нет, ничего это для меня не значит.
"Спасибо", и только. Неужели так быстро мы излечиваемся?
     Перед  дверью общаги тоже  намело  снега, мне  его  пришлось  ботинками
разгребать,  чтобы  вахтерша  могла  открыть.  Та  же  самая  вахтерша,  что
провожала меня.
     - Узнаете, мамаша?
     - Вернулся?
     Я по глазам видел - нет, не узнала.
     - Вернулся и долг принес. Тридцать копеек. Помните?
     Вот теперь узнала.
     - Что ж ты так скоро? Случилось чего?
     - Да так, о чем говорить... просто нам не повезло.
     - Всем бы так не везло  - руки-ноги  целы. А долг тебе скостили.  Новую
ведомость завели.
     -  Да, -  говорю,  - жизнь  не стоит на месте!  Поселите  меня, мамаша.
Желательно - у окошка.
     -  Где захочешь, там  и ляжешь. У нас вон  целая комната  освободилась.
Только приборку сделаем - и поселяйся.
     - А приходов сегодня не ожидается?
     - В пять вечера какой-то причалит.
     Я прикинул - раньше семи  они здесь не будут, а  к  восьми я сам уйду в
"Арктику", - это значит, я целый день один буду в комнате. Можно запереться,
лежать, курить.
     - Спасибо, мамаша. Чемоданчик я пока у вас оставлю.
     - Оставь, не пропадет.
     -  А  там  и  пропадать  нечему.  Пойду  погуляю.  Очень  я  по  городу
соскучился. По нашим северным воротам, бастионам мира и труда.
     Она поглядела на меня поверх очков:
     - Что-то с вами там стряслось...
     - Я же говорю: не повезло.
     На  вокзале  буфет  -  с шести;  я,  случалось,  туда  захаживал  перед
утренними  вахтами. Буфетчица  вылезла  сонная,  повязанная  серым  платком,
нацедила  мне  из  титана  два  стакана  кофе,  чуть теплого - или  мне  так
показалось  с  мороза,  - и  я его пил  без хлеба, без ничего,  просто  чтоб
отогнать сон  и  кое  о  чем подумать. Потому что  мы  вечером  встретимся в
"Арктике"  и там,  конечно,  будем  под  банкой, и  все  опять пойдет  своим
чередом.  А хорошо бы все-таки понять -  для  чего  мы живем, зачем ходим  в
море. И про этих шотландцев - почему мы пошли их спасать, а себя не спасали?
И о том, что будет со мной в дальнейшем, как говорил  "дед": может быть, я и
пойду  к нему на  выучку  или  наберусь  духу и  в мореходку подам,  "резким
человеком"  стану -  в макене-то,  с белым шарфиком! - или же  мне  все-таки
переломить ее надвое, мою жизнь?
     А так ли  это важно -  как я свою судьбу устрою, ведь Клавки со мной не
будет, а  никакая другая мне вовек не нужна. И я же все равно нигде покоя не
найду:  отчего  мы  все  чужие  друг другу,  всегда враги.  Кому-то  же это,
наверно, выгодно -  а мы  просто все слепые, не видим, куда катимся. Какие ж
бедствия  нам нужны,  чтоб  мы опомнились, свои  своих узнали! А ведь  мы  -
хорошие люди, вот что надо понять; не хотелось бы думать,  что мы - никакие.
А  возим на себе сволочей, а  тех, кто нас глупее, слушаемся, как бараны,  а
друг  друга  мучаем зря... И  так оно  и  будет - пока не научимся о ближнем
своем думать. Да не то  думать, как бы  он вперед тебя не успел, как  бы его
обставить,  -  нет, этим-то мы - никто! - не спасемся. И жизнь сама собой не
поправится.  Вот было  б  у нас,  у  каждого,  хоть  по  три минуты на дню -
помолчать, послушать,  не бедствует ли  кто, потому что это ты бедствуешь! -
как все "маркони" слушают море, как мы о каких-то дальних тревожимся, на той
стороне  Земли... Или все это - бесполезные мечтания? Но разве это так много
- всего три минуты! А ведь понемножку и делаешься человеком...
     Я сидел у окна - площадь перед вокзалом занесло сугробами, и ни души на
ней  не было, раскачивались  на проводах  фонари, черные тени шарахались  по
снегу.  Потом из  темной-темной улицы вынырнула "Волга" с шашечками, сделала
круг  и встала  посередине:  дальше  было  не  проехать.  Из  такси -  задом
почему-то - вылезла баба в коричневой толстой шубе, в белом платке, в пимах,
вытянула за собой чемодан. Таксишник выглянул и что-то  ей сказал, улыбаясь,
и что-то она ему ответила - тоже, наверно, веселое, а потом пошла к вокзалу,
скосись от чемодана, а он  ей глядел вслед и усмехался. Раз  oна  обернулась
что-то крикнуть ему, и он ей помахал ладошкой.
     Она шла к вокзалу, как раз против окна, где я сидел, но меня не видела,
улыбалась  сама  себе.  Или  тому,  что  ей  сказал  таксишник.  А  я  вдруг
почувствовал, как что-то у меня стучит в виске  и дрожат ладони, в которых я
держал стакан.



9



     - Все время, замечаю, ты у меня на дороге, рыженький!
     - Нет, это ты у меня на дороге.
     Клавка повалилась на стул, расстегнула шубу, сдвинула платок  на плечи.
И  тогда  уж  мне  улыбнулась,  во все лицо.  Уже  она успела  обмерзнуть  и
раскраснеться, пока шла к подъезду.
     - Дай глотнуть горяченького, чего ты там пьешь. - Я ей протянул стакан.
Клавка отпила  и сморщилась. - Бог ты мой, он  кофе пустое  пьет. Как же так
жить можно? Нюрка, ты куда же смотришь?
     Буфетчица выглянула из-за витрины.
     - А что?
     - А ничего! Такой парень у тебя сидит, а тебе лень багажник отодрать со
стула.  Ты картину  видела  "Человек мой  дорогой"?  Посмотри,  в  "Космосе"
показывают.  Так он мне еще дороже, вот этот злодей. Сидит у тебя сиротинкой
неприкаянной. Ты хоть поглядела бы на него, какой он. Чудо морское!
     Нюрка на меня захлопала глазами.
     - Ничего особенного.
     - Глаза надо иметь! - сказала Клавка грозно. - И мозгов хоть полпорции.
Конечно, "ничего особенного", когда он в телогрейке драной. А пришел бы он в
своей курточке - ты б тут легла и не встала. - Клавка мне подмигнула. - Было
у меня такое желание.
     Нюрка опять ко мне пригляделась и не ответила.
     - Что же ты, Нюрка, пива ему не поднесла?
     - Да он не просил!
     Клавка прямо зашлась смехом:
     -  Ну,  Нюрка,  ты  мышей не  ловишь!  "Не просил"! Хороший мужик  и не
попросит  -  надо  самой  давать.  Ну-ка, покорми его. Винегрету не  вздумай
предлагать,  он  у  тебя позавчерашний, я отсюда вижу.  Студень небось  сама
исполняла? Знаю, как ты его исполняешь.
     Нюрка там заметалась.
     - Балычка могу нарезать осетрового. Колбаски деликатесной.
     -  Вот балычка куда ни шло... Хочешь балычка? Хочет  он, хочет, потолще
ему нарежь. Потом  сочтемся. Да,  шевелись,  Нюрка,  живенько, живенько,  на
флоте надо бегом!
     - Я, слава Богу, не на флоте.
     - Ты-то нет. Да он у нас на флоте. Э, дай уж я сама!
     Клавка  сбросила  шубу  на  стул,  взяла  у  Нюрки поднос, собрала  мои
стаканы.  Кофе она  выплеснула в  мойку,  принесла  "рижского"  и  тарелку с
балыком и хлебом. Опять завернулась в свою шубу и смотрела на меня, подперев
кулаком щеку.
     - Ну, как ты жив без меня? Скучал хоть немного?
     - Немного - да.
     - И то - не зряшная на свете!
     Я спросил:
     - Куда едешь, Клавка?
     - В Североникель, свекра хоронить. Ну, не хоронить, его уж там без меня
похоронили, а на девятины еще успею. - Пнула ногой чемодан. - Сильно  они на
меня надеются, одних крабов семь банок везу.
     - Погоди, - я спросил, - почему к свекру? У тебя муж есть?
     Все лицо у нее вспыхнуло. Отвела глаза.
     - Был. Да сплыл.
     - Бросил он тебя?
     - Дa.
     - Или - ты его?
     - Он меня.
     Клавка насупилась, закусила губу. До чего же мне было все удивительно.
     - Как же он мог тебя бросить?
     - А что я - золотая? Так  уж  вышло. Лучше б,  конечно, я  его бросила.
Тогда бы все ясно было. А так - черт знает... Обиделся и ушел. Ну,  конечно,
у него основания были.
     - Вот, значит, в чем дело.
     - Да уж проговорилась.
     - Надеешься - вернется?
     Клавка повела плечом, не ответила. Стала смотреть в окно.
     - Где ж он теперь?
     - Я ж  говорю:  сплыл. В  море кантуется, вторым механиком на  СРТ. Ну,
может, еще и вернется... ненадолго. Ему про меня такого наговорили - как ему
совсем вернуться?
     - Это ты в море ходила - его тоже хотела увидеть?
     Клавка еще сильней покраснела.
     -  Не надо про это. Да  и не вернется  он. Это  ему  снова  надо в меня
влюбиться. А я уже не та, понял, рыженький? Ты от меня уже одно воспоминание
застал.
     Клавка улыбнулась - так что я увидел у нее два золотых зуба сбоку.
     - Сколько же тебе?
     - Двадцать шестой грянул.
     - Да, старуха!
     - Все-таки не восемнадцать.
     Вот на чем ты  нагрелась, я подумал, вот о  чем рассказывала тогда,  на
"Федоре": "А что нам такого впереди светит?" Я его ни разу в глаза не видел,
не знал  о нем ничего, но вдруг  такую злость к нему почувствовал. Какое ему
до нас дело - раз  он ушел? За что такая почесть ему, что Клавка его ждет  и
мучается, и у нас с нею ничего быть не может?
     - Сколько же ты с ним прожила?
     У нее дрогнули губы, и она ответила не сразу.
     - Три года. Без семи экспедиций.
     Я допил пиво и отставил бутылку.
     - Ты когда вернешься, Клавка?
     - А ты - когда в море уйдешь?
     - Неделю отгуляю. В следующую пятницу "Океан" отойдет.
     - Я раньше субботы не вернусь.
     Я подумал: это  ты сейчас  решила.  Если б я  воскресенье назвал, ты бы
сказала: понедельник. Ну, так - значит, так. Встречаться нам вроде бы и не к
чему.
     - Я те деньги, что мы говорили,  тебе в  общежитие снесла.  Спросишь  у
тети Санечки, кладовщицы.
     - Х