нем человеческое
дрогнет.
     - Насчет этого - не заметно  было, - сказал "маркони". - А голос-то все
же  поплыл  у него,  поплыл,  как  в  магнитофоне. Это  и  боцман наш учуял,
Страшной, то-то он ему и врезал.
     - Ну-к, потрави, - "дед" оживился. - Боцман-то - неужто осмелился?
     - Не сразу. Три стопаря для храбрости принял. Он ведь к нам-то пересел,
с Родионычем  только штурмана остались да Митрохин. Тоже, между прочим, речь
держал,  отметил "слаженные действия капитана  и всей  команды". А боцман  -
сидит и накаляется. "Нет, говорит, я все ж  не пальчиком деланный,  я сейчас
всю  правду  выложу". "Умрешь  ведь,  говорю, не выложишь". "Пусть  умру, но
сперва - скажу. Самый момент сейчас: чувствую  - он  меня боится".  И  полез
выступать. "Что ж,  говорит, все верно, сам погибай  -  товарища выручай, но
мы-то и не надеялись,  что вот  за этим  столом  будем сидеть, у  нас  такой
уверенности не было. А кое у кого, не буду  указывать,  столько ее было, что
он уже заранее этот банкет начал, коньячок попивал в каюте.
     - Ай,  Страшной! - "дед" усмехнулся. - Ну, по традиции,  теперь надо за
боцмана сплавать. Чтоб ему хоть в боцманах остаться.
     - Да уж... Если б он тут и застопорил, а то ведь - больные струны пошел
задевать. "Вот, говорит, несчастье у меня в жизни какое: с кем выпить захочу
- никогда  его  почему-то  за столом  не  оказывается.  Все какие-то  не  те
командуют, речи произносят. Вот я б сейчас с Вавиловым чокнулся. Да где ж он
тут, на вашем банкете?.."
     - Ну, это зря он, - сказал "дед". - Я-то сам не пошел.
     Я поглядел опять на "деда" и подумал: как же хитер человек  во зле! Для
кого же весь этот список и  составлялся - "наших представителей"?.. Для тебя
одного, "дед". Чтоб ты поглядел  и отказался. Он-то тебя лучше знает, чем ты
его.
     Мы  снова "сплавали" - за  боцмана -  и вернулись.  И приятно  нам было
узнать по возвращении, что впереди у  нас еще богатые  перспективы и  мы еще
долго не разойдемся.
     А в это время слышались команды на отшвартовке, "Молодой"  нас  отводил
от базы. Никто этого не замечал за травлей. А я сидел у окна, как раз против
ее борта, и видел, как она отваливает, как  иллюминаторов сначала  был  один
ряд, потом два, потом четыре. Но вот когда я увидел, как нижние заплескивает
волной, я чуть не застонал.
     Я очнулся - "дед" про меня говорил:
     - Загрустил что-то наш Алексеич.
     "Маркони" подмигнул мне.
     - Алексеич  прибыль  свою подсчитывает. Мне дриф сказал  -  там есть, к
чему пришвартнуться.
     - А  может,  что посерьезнее? - спросил "дед". - Тогда  уж на этот счет
травить не будем.
     Я махнул рукой:
     - Да травите, чего хотите.
     Шурка быстренько разлил по кружкам.
     - За вожакового  сплаваем! За дорогого моего земелю. Пусть ему живется,
пусть ему любится.
     А это, знаете, дорого стоит, когда такой счастливчик вам пожелает.
     - Поплыли, славяне!
     И  опять мы  вернулись,  чуть больше нагруженные, и Ванька  Обод теперь
рассказывал, как  было на плавбазе, когда мы тонули, и  как он места себе не
находил - примета же нехорошая, если кто списывается, вот он с этой приметой
нам и удружил, -  и как все бегали в машину,  просили подкинуть  оборотиков,
хотя и так уже на предельных шли, и как  - будто бы! - кеп плавбазы сказал в
рубке вахтенному  штурману, что, если даже и  кончится  благополучно, он все
равно свой партбилет выложит, но Граков у него ответит.
     - Это уже легенда, - сказал "дед", - Но - приятно и легенду послушать.
     Тут постучали в окошко - дрифтер припал к стеклу, нос расплющил, строил
нам веселые глазки. Мы ему  помахали, чтоб зашел. Но он не один ввалился - с
боцманом, с салагами и уж не знаю с кем там еще, все в каюте не поместились,
стояли в дверях, и кружки пошли по  рукам. И началось, конечно, все по новой
- и разговоры и тосты...
     ...Я  с  ними  сидел, выпивал,  смеялся. И было  мне опять  хорошо. Да,
пожалуй, что так мне и было.



7



     Веселое течение - Гольфстрим!
     Две тысячи  миль от промысла до порта, но Гольфстрим подгоняет, и ветер
еще в корму - не знаю уж, по какой такой милости, - и летим мы так до самого
Кильдина, главная забота  - свой залив  не  проскочить. И приходим  на сутки
раньше.
     Ну,  теперь-то  нас  "Молодой"  тащил.  Мы  только  на  буксирный  трос
поплевывали, чтоб не рвался. Первые сутки еще базу  видели перед собою: днем
ее дымки, ночью - ее огни. Потом она ушла за горизонт.
     И мы отсыпались, крутили фильмы. Те же самые, конечно. А на третье утро
дорогой наш боцман Страшной вылез на палубу,  поглядел на солнышко, на синюю
воду, на снежные лофотенские скалы - и так молвил.
     - А задам-ка я вам, бичам, работу. Ишь рыла наели, как кухтыли. А судно
прибирать кто за вас будет?
     -  Ты,  боцман, сходи  поспи,  - Серега  ему посоветовал.  - Нас же  по
приходе в док поставят.
     - До дока мы еще в порт должны прийти. А на чем? Срам, а не пароход.
     Ну,  мы,  конечно,  повякали,  душу  отвели,  а  потом, конечно,  взяли
шкрябки,  стальные  щетки, флейцы,  начали  прибирать пароход.  Шкрябали  от
ржавчины борта, переборки, потом суричили, потом красили. А  кто кубрики мыл
содой, кто рубку  вылизывал, кто гальюны драил. Салаги зачем-то на верхотуру
напросились,  на мачту,  красили там  "воронье гнездо"  белилами  и  чернью,
покрикивали зычными голосами:
     -  Алик,  подержи  ведерко,  я  на  клотик  слазаю,  надо  его  мумией*
покрасить.

     * Красная краска.

     - Держу, Дима. Все покрасим - от киля и до клотика!
     Дрифтер с  помощником свою сетевыборку выкрасили -  такой  зеленью, что
поглядеть кисло. Третий из рубки смотрел зверем и плевался:
     - Во, деревня! В шаровый* полагается  механизмы красить. Вкуса морского
- ни на копейку.

     * Темно-серый.

     А дрифтер, чтоб ему совсем угодить, и шпиль выкрасил зеленью.
     Нам с Шуркой Чмыревым досталось камбуз снаружи прибирать. Милое дело. В
корме хорошо, ветра не слышно.  Переборка от солнца греется и от  начальства
заслоняет.  Попозже и Васька Буров  к  нам  перебрался -  значит,  и  правда
лучшего места не найдешь.
     - Бичи, - говорит, - можно, я у вас тут честно посачкую?
     - Сачкуй,  - Шурка  ему разрешил.  - Флейц только в руку  возьми. И  за
полундрой следи.
     - Что ты, я полундру за милю унюхаю!
     И Васька во всю дорогу так и не взял флейца. Сидел, блаженствовал.
     Кандей  с "юношей"  прибирали камбуз  внутри  и  часто к нам выходили -
посидеть на кнехте, потравить за жизнь.
     -  Я, бичи,  обратно  на завод пойду, - говорит Шурка. -  Сварщик же  я
дипломированный, - такое дело на ветер бросать? А по морям шастать - ну  его
к бесу! Пусть вон  салаги попрыгают, они еще этой  романтики не нахлебались.
Ты, кандей, со мной согласен?
     Кандей Вася не только что согласен, а дальше эту тему развивает:
     - Но я тебе скажу,  Шура: море нам тоже  кое-чего  дало. Меня  возьми -
судовые  ж повара такой экзамен проходят. Если ты своего  дела не профессор,
на  судне ты не задержишься, не-ет! Кеп тебя в другой рейс не  возьмет,  ему
тоже  покушать  хочется  хорошо. Так  что у  меня  шанс.  В ресторан "Горка"
пристроиться. Блат, конечно, нужен. Но в принципе?
     Не знает  Шурка,  возьмут ли кандея в  "Горку", но кивает, соглашается.
Великое дело - погода, солнышко! А тут еще в порт идем.
     -  Кандей! А,  кандей!  - говорит  Васька Буров.  - А я про тебя сказку
сочинил. Божественную.
     - Ну-к, потрави!
     И Васька  плетет  невесть  какую  околесину.  Но если  прислушаться  да
расплести - забавная сказочка.
     Вот так примерно.  Закончатся  когда-нибудь наши извилистые пути, и все
мы придем туда  - к Господу, которого нету. Там уже будут сидеть космонавты,
маршалы,  писатели, большие  ученые и  заслуженные  артисты, -  им-то прямая
путевка в рай. И однажды  заявится туда наш кандей Вася, приведут его на суд
Божий  ангелы и архангелы.  И спросит его Господь, которого нету, спросит  с
металлом в  голосе: "Кто ты  и на что надеешься? Отзовись сию же минуту!"  -
"Повар  я. По-рыбацки сказать  -  кандей.  На милость твою надеюсь, Господи.
Больше-то мне на что надеяться?" - "Говори,  чего натворил ты в жизни земной
и морской?"  - "Да что ж особенного,  Господи? Делал, что  все делают. Ну, и
грешен,  конечно. Бабе изменил с ее же сеструхой, она из  деревни  погостить
приезжала; жена дозналась -  и  в крик..."  -  "Это большой грех, кандей. Он
тебе  зачтется. Но  главное - что  ты делал?" -  "Борща варил, с болгарскими
перцами". - "Что  ж тут  за фокус - борща сварить? Это и  баба  сумеет, а ты
все-таки штаны носил". - "А шторм же был, Господи. Одиннадцать баллов Ты нам
послал!" - "Одиннадцать, говоришь? Тогда это не я - это сатана  вам удружил.
Я только до  шести посылаю, а дальше  он".  - "Это верно, Господи. При шести
еще  жить можно -  и к базе  швартануться,  и на  камбузе  управиться. А при
одиннадцати  - попробуй. Если карданов  подвес  имеется, еще ничего,  а если
так, на плите, полкастрюли себе  на брюхо прольешь". -  "И как бичи - ценили
твое  искусство?" - "Не  жаловались.  За  ушами  пищало. Да  как не ценить -
другие кандей  при семи баллах сухим пайком выдают, им  это  и по инструкции
разрешено, а я исключительно горячим  довольствием, да еще каждый  день хлеб
выпекал.  Но честно сказать  Тебе, Господи, тогда  им уже не  до меня  было.
Гибли  бичи. Совсем  пузыри пускали". - "Постой! - скажет Господь,  которого
нету. - Они, значит, смерти ждали? Им же, значит, о душе следовало подумать,
приготовиться к суду Моему. А ты им - борща! Как же это, кандей? Ты, значит,
против  Меня?"- "Господи, где  же мне  против  Тебя!  Но разве  Тебе охота с
голодными бичами дело иметь? Ведь они уже не о  душе будут думать, а как  бы
насчет пожрать. Я человек  маленький, но  я  дело знаю.  Потонем мы там  или
выплывем, предстанем пред очи Твои или еще подождем, в рай Ты нас пошлешь, в
золотую палату для симулянтов, или же  сковородки заставишь лизать каленые -
но я к Тебе бичей голодными не пущу. Я их  должен накормить сперва, и притом
- горячим довольствием.  При любом волнении и ветре. А там  - суди меня, как
знаешь.  Но  я  свою  судовую  обязанность  исполнил".  Призадумается  тогда
Господь,  которого  нету. "Пожалуй, ты  прав, кандей. Но у меня еще вопрос к
тебе.  Сам-то  ты верил, что  смерть пришла?"  -  "Какие  уж  там  сомнения,
Господи! Ветер - на скалы, а машина застопорена, и якоря не держат. О чем же
я думал, когда на бичей  смотрел, как они рубают?" - "И все-таки ты им борща
сварил?"  - "Истинно  так, Господи. Хорошего, с перцами.  Это мое дело,  и я
делал  на  совесть". И  скажет Господь, которого нету: "Больше  вопросов  не
имею. Подойди ко  Мне, сын Мой,  кандей  Вася. Посмотри  в Мои  рыжие глаза.
Грешен ты, конечно. Да хрен с тобою, не станем мелочиться. В основном же  ты
- наш человек. И вот я тебе направление выписываю - в  самый  райский рай, в
золотую палату для  симулянтов!" И  скажет  Он  своим ангелам и  архангелам:
"Отведите  бича  под белы руки. И  запишите себе там, в  инструкции: нету на
свете никакого геройства, но есть исполнение обязанности..."
     Ну, а если серьезно  говорить - я и с Шуркой согласен, и с кандеем, и с
"юношей", который в совхоз наметился гусей разводить, - конечно, не дело это
- по морям шастать. Они меня тоже спрашивают:
     - А ты, вожаковый, куда подашься?
     -  Не знаю  -  еще  не  решил.  Пока  в Орел съезжу,  к  мамане. А  там
присмотрюсь. Я все же на фрезеровщика когда-то учился.
     Шурка обрадовался:
     - Точно, земеля! На пару в Орел рванем, наши же места. На  одном заводе
объякоримся и повело - вкалывать! Салаги, салаги пускай поплавают.
     Ну  вот, мы каждый  себе  союзника  нашли  и радуемся. И мне  как-то  и
вспомнить лень,  что  я  вчера  только  был  у  "маркони"  и  видел  все  их
радиограммы  - Шуркину, кандееву, "юноши". Пишут в  управление флота, просят
продлить им соглашение еще на год.  А я зачем к  "маркони" ходил? С такой же
самой радиограммой. Потому что еще  за  день до этого вызывал нас  по одному
Жора-штурман,  который  списки составляет на новый  рейс.  Меня тоже позвал,
спросил, глядя в сторону:
     -  Команду  набирают  на новый  траулер  типа "Океан". В Баренцево  под
треску. На двадцать дней. Ты как? Пойдешь?
     - Жора, - я напомнил, - мне же под суд идти.
     - Ты озверел? Спишут нам эти сети. Это  ты до сих пор  не жил,  страхом
мучился? Спросил бы...  Только статью подберут,  по  какой списать.  В  счет
международной солидарности,  что ли.  Советская власть - она ж добрая,  чего
хочешь спишет.
     - Граков постарался?
     - Ну, и он тоже...
     - Спасибо ему. Хороший человек.
     - Ты тоже ничего, - говорит Жора. - И как ты  только на свободе ходишь?
Ты же верный кандидат в тюрягу. Она  же по тебе горькими слезами плачет!  Ты
хоть контролируй свои поступки.
     - Стараюсь.
     - Ни хрена ты не стараешься!
     Я не в обиде  на Жору,  что он мне тогда посоветовал вожак порубить. Да
он и не советовал,  если помните. А намек  еще нужно до дела  довести. И его
тоже можно понять, Жору: кепа бы за эти сети и разжаловали и судили, а  меня
бы  только  судили, разжаловать  же меня  некуда.  К  тому  же  вон как  все
обошлось.
     Я спросил у Жоры:
     - А ты пойдешь?
     - Да не решил еще. Отдохнуть хочется, после всех волнений.
     Но себя он  в список вторым поставил. А первым  - "маркони". Потому что
"маркони" все равно себя первым поставит, когда  список будет  передавать на
порт.
     Сам же "маркони" мне так сказал:
     -  Я   тут  учебник  подзубриваю,  на   шофера.  В  общем-то,  невелика
премудрость. Ну, правила тяжело запомнить, черт ногу сломит. Но у меня  же в
ГАИ кореш, выставлю ему банку, сделает мне правишки. Как думаешь?
     А я думаю: кто же мы такие? Дети... Больше никто.

8

     В порт пришли мы под утро.
     "Молодой"  нас  долго тащил - мимо створных огней, мимо плавдоков,  где
звякало,  визжало, шипела  электросварка, мимо сопок, где ни один огонек еще
не светился,  мимо  "Арктики", еще пустоглазой, а в середине гавани он к нам
перешвартовался бортом и стал заталкивать в ковш.
     Мы уже  все стояли на палубе,  в  последний раз  кандеем  накормленные,
одетые в береговое, только мне пришлось телогрейку у боцмана просить.
     Я бы порассказал вам, как это обычно бывает -  как  траулер  вползает в
ковш  и  упирается в  причал  носом, а второй штурман стоит  уже  наготове с
чемоданчиком и с ходу перепрыгивает на пирс и летит что духу есть  в контору
-  за  авансом. А  мы пока разворачиваемся и  швартуемся  уже по-настоящему,
крепим  все концы  -  прижимные,  продольные, шпринговые  -  и  только  лишь
заканчиваем это дело, он уже чешет обратно на всех парах и кричит: "Есть!" И
мы набиваемся в салон, дышим друг другу в затылки, а он распечатывает  пачки
на  столе,  ставит  галочки  в ведомости и - пожалте  "сумму прописью",  кто
сколько заказывал: двести, триста. Потом уже грузчики-берегаши выгрузят нашу
рыбу,  и нам  ее за  весь рейс посчитают, и контора выдаст полный  расчет. А
женщины  уже ждут  нас толпою  на пирсе, чтобы сразу же развести  по домам -
хватит, наплавались капеллой!
     Но в этот раз все по-другому вышло. Ну, если уж повело наискось, так до
последней  швартовки. Мы посмотрели  - и не узнали родного  причала.  Пусто,
некому даже  конец принять. Потом явился некто - дробненький, в  капелюхе  с
ушами, как у легавой, - и мрачно нам сказал:
     - Это  чего это вы левым бортом швартуетесь? Вам диспетчер правым велел
стать, радио не слышали? - И скинул нам гашу с тумбы.
     - Милый  человек, - кеп  ему говорит, -  у  нас  же  хода нет,  мы же с
буксиром сутки будем в ковше разворачиваться.
     -  А мое дело маленькое. Сказано - правым. Хотите  на рейде позагорать,
так я вам это устрою.
     Боцман взял да и накинул ему гашу на плечи. Тот чего-то затявкал, но мы
уже не слушали, перепрыгивали на пирс.
     Мы  пошли  по причалу -  не спеша, разминая  ноги, и так  звонко снежок
скрипел, никогда он на палубе так не скрипит. И вдруг  увидели  женщин -  со
всех ног они к нам бежали, с плачами, с охами:
     -  Васенька, Сереженька, Кеша, а нам-то  восьмой причал сказали.  А мы,
дуры, там стоим, ждем. А чтоб ему, этому диспетчеру...
     И пошло, поехало. Они, моряцкие жены, тоже умеют слова выбирать.
     Ваське  Бурову  жена обеих  дочек  привела  - платками замотанные, одни
глазенки видны заспанные. Не посовестилась она их в такую темень будить. Или
сами напросились: не каждый же день папка из рейса приходит и не в каждом же
рейсе  он  тонет.  Васька  даже прослезился,  когда  увидел  своих  пацанок.
Расчмокал их в носы, лобики пощупал.
     - Горяченькие чего-то.
     - Ты что! -  Жена кинулась отнимать.  - Да где же "горяченькие", сдурел
совсем. У кого еще такие здоровенькие!
     Васька их сгреб под мышки, одну и другую, и  так понес. Потом  на плечи
пересадил.
     - Да отпусти ты  их, старый  дурак!  - жена ему  кричит.  - Они  ж  уже
взрослые, сами небось дойдут.
     - Не  отпущу! Так до  дому  и  донесу.  Какие  они  взрослые, ну  какие
взрослые, пускай подольше на папке поездят, махонькие...
     Она и  улыбалась, и слезы утирала  платком. Поворачивала к нам ко  всем
востренькое личико, виноватое какое-то,  будто она оправдывалась за  Ваську:
"Видите, каково мне с ним".
     Зато у  Ваньки Обода  жена оказалась - чуть не  на  голову его  выше. И
разодетая - в сапожках, в шубке из серого каракуля, в кубанке с алым верхом.
И  из-под кубанки глаз цыганский косит, кудри взбитые вьются, румянец пышет.
Этакое богатство, конечно, без топора не убережешь.
     - Ах ты чучело мое! - ударила Ваньку по плечу. - Фокусы устраиваешь?  Я
тебя с плавбазой встречаю,  а ты мне - сюрприз. - Затискала, затормошила его
и сама же хохотала, как от щекотки.
     Ванька совсем потерялся:
     - Клара, ну мы ж не одни, ты б хоть познакомилась раньше.
     - А  чего  ж  не познакомиться! -  И  всем  нам  руку  стала совать,  с
кровавыми  ногтями. -  Клара Обод, очень  приятно. Мне  пожала -  я  чуть не
присел. До кепа даже добралась.
     - Клара  Обод, очень приятно!  Неприятности - не огорчайтесь, все будет
чудно!
     Кепова жена на нее поглядела испуганно. Клара ее успокоила:
     -  Ах мы  женщины, дуры, столько  переживаем, а  они потом  приплывают,
такие  мордастые, и ничегошеньки с ними  не случается. Эх, соколики, как мне
вас  видеть  приятно!  Денежки  вам  уже  выписаны,  в  полтретьего  валяйте
получать.
     Мы  пошли  дальше  с  женщинами,  повернули  от причалов  к центральной
проходной и понемногу растягивались, разбивались на пары.
     Рядом  со  мною  "маркониева"  жена  шла  -  не  скажу,  что   подарок.
Переваливалась, как утица, ноги - бутылки, а личико - ну то самое, о котором
говорят:  "На  роже  -  скандал",  - надменное,  губы сухие  поджаты,  глаза
наполовину веками прикрыты, голыми какими-то, без ресниц,  белые  от злости.
Даже и  тут она  удержаться не могла, пилила шепотом, но таким,  что мы  все
слышали:
     - Не  понимаю,  что у  тебя общего  - с этими серыми людьми! Пусть  они
лезут хоть к черту на рога. А ты специалист, радиооператор, с квалификацией.
Ровню себе нашел!
     -  Ну, Раиска, ну, перестань, - он ей говорил, морщась, со страданием в
голосе. - Ну, киска. Все ж благополучно...
     -  Да? А кто мне поправит  мою нервную систему? Совершенно расшатанную.
Твоими похождениями.
     - Ну, дома все скажешь.
     - Дома я  тебе еще не то  скажу. Напозволялся там! Наверно, с такими же
вульгарными  нюхами, как эта? - Кларе в спину вонзилась взглядом. Как  у той
шубка  не  задымилась? - А вспомнить, какая вчера была дата, ты, конечно, не
мог?
     - Какая? - "маркони" спросил с ужасом. - Елки зеленые, выпало начисто!
     -  Ах, выпало!  Чем у тебя голова занята, позволь  узнать?  что ты  два
слов