шная машина  или
разновидность женщины садистки?"
     Вся эта сеть чиновников террора Дзержинского заканчивалась безвестными,
но  не  менее  жуткими  провинциальными  и  деревенскими  фигурами. Какой-то
полтавский  чекист "Гришка-проститутка", одесский чекист по  кличке  "Амур",
туркестанский  чекист,  бывший  цирковой артист  Дрожжин,  екатеринославский
безграмотный чекист  Трепалов, ставивший  против фамилии непонравившихся ему
арестованных "рас", что означало "в  расход"; неведомая  бакинская "чекистка
Любка", рыбинская "чекистка Зинка"; какая-то захолустная Теруань де Мерикур,
неизвестная звероподобная  латышка, прозванная "Мопсом", о которой в истории
осталось только  то, что  она, как и Теруань,  одевалась  в короткие мужские
брюки и ходила  с двумя  наганами  за  поясом, своими  зверствами  заставляя
дрожать население; в  сентябрьские  убийства  в  Париже  воображение парижан
потряс Зверствами палач-негр Делорм, привезенный в Париж Фурнье-американцем,
но и у Дзержинского мы знаем среди белых чекистов черного одесского палача -
негра Джонсона.
     За  этими фигурами  чекистской мелочи стоят  уже совершенно  молчаливые
животнообразные  статисты   палачи-китайцы  и  отряды  латышей,  при  чем  о
последних  никто  иной, как сам Петерс  пишет, что  большинство  из  них "не
понимало русского языка".
     Вот армия передовых бойцов мирового октября, фельдмаршалом которой стал
Дзержинский. Он связал  эту армию своеобразной железной дисциплиной, окружив
чекистов  паутиной чекистской же  провокации и  шпионажа.  Конечно, из этого
уголовно-патологического отребья в  рай  бесклассового общества, если верил,
то,  разумеется,  только  Дзержинский.  Известно,  что  за гробом  умиравших
чекистов  Дзержинский  всегда шел,  хороня  солдат  своей  армии  под  звуки
революционного траурного марша - "Вы жертвою пали в борьбе роковой,  в любви
беззаветной к народу".
     Неуместен  вопрос,  знал  ли  Дзержинский,  что  он  "работает"  руками
садистов и отбросов уголовного мира? Он сам  констатировал, что  в ЧК "много
грязного и уголовного элемента". Но Дзержинский не шеф армии спасения. Ленин
говорил: "партия не пансион благородных девиц,  иной  мерзавец потому  то  и
ценен, что он мерзавец". Слышавший на третьем этаже неистовый шум заведенных
во  дворе моторов Дзержинский был того же мнения. В этой кровавой кооперации
разница меж чекистами  была только  разницей  этажей. Тем то  и страшна душа
Дзержинского,  что он  не витал в эмпиреях,  а всегда  был  человеком  самой
низкой  практики   и  нечаевского  беспардонного  утилитаризма.  Вопросов  о
"моральности"  и "аморальности" для  Дзержинского не  возникало: -  морально
все, что укрепляет власть коммунистической партии.
     Может  быть  уголком  своей  дворянской  души  Дзержинский  и  презирал
особенно  отвратительных  палачей.  Зато  он понимал,  что  именно ужасом их
работы он загипнотизировал  страну и отсветом этой крови рентгенизирует души
своих   подданных,  которые   в  представлении  Дзержинского  стали   только
карточками, внесенными в чекистскую картотеку.
     К тому же ведь гибли враги? И важно, чтоб они гибли.  А спресовывает ли
им Саенко перед смертью головы или гуманно разворачивает затылок  из нагана,
это  председателю   ВЧК   в   высокой  степени  неинтересно.   В  крайности,
переставшего быть нужным того  или другого  палача  он объявит сумасшедшим и
его истребят, "выведут в расход", а на его место поставят другого.
     Вульгарно  было  бы делать  из  Дзержинского  порочно-мелодраматическую
нереальную  фигуру  кровопийцы.  Гораздо  страшнее  то,  что  директор этого
"театра ужасов" Дзержинский был совершенно нормальный коммунист.
     С  1917  года  с  момента  организации  ВЧК  авторитет  Дзержинского  в
правительстве  и  в  партии  всегда  был  непререкаем.  Там  "наверху"  было
понятней, чем  где бы то ни было значение  роли  Дзержинского. Глава ВЧК был
главный  персонаж  революции.  Это  он  гекатомбами  трупов  удержал  власть
коммунистической партии над народом. Это его победа.
     Для главарей коммунизма в терроре характерна полная беспощадность. В то
время  как от терроризма Марата отстранялись даже самые  ярые якобинцы, в то
время как и Робеспьер  и его враги  одновременно  пугаясь  террора, пытались
как-то  умерить и  утишить  его,  среди головки Кремля  никогда  ни один  не
возвысил голоса против террора.
     Наоборот.  Трусливая  и  кровожадная олигархия Кремля всегда заискивала
перед ВЧК  и перед Дзержинским.  Верховный вождь, Ленин, лебезя, появлялся в
чекистских клубах, читал доклады, одаряя любезностью Дзержинскаго. Зиновьев,
Троцкий, Сталин все поддерживали Дзержинского, благодаря  его  только за то,
что исторически всю кровь террора Дзержинский покрыл своим именем.
     Вот  что  писал  о  терроре  убивший  адмирала   Щасного   за  спасение
балтийского флота, Троцкий:  "Устрашение является  могущественным  средством
политики,  и надо  быть лицемерным ханжой,  чтоб этого не  понимать.  Трудно
обучить  массы  хорошим  манерам.  Они  действуют  поленом,  камнем,  огнем,
веревкой!" О, разумеется,  Троцкий тогда не предполагал, что через несколько
лет  (после того,  как  Сталин применил к  нему  это само "полено") он будет
унизительно просить  демократические правительства Европы о "праве убежища".
Впрочем, те,  кого  Троцкий должен  был бы при наступлении мировой революции
поставить к  стенке, ведут себя вполне воспитанно, охраняя "генералиссимуса"
приставленными к нему специальными полицейскими.
     Дантона в Кремле не нашлось.  Тут спора  о пределах  крови не возникло.
Да, пожалуй, и  возникнуть  не могло.  Массовый террор  по  захвате власти у
ленинских марксистов был всегда  предусмотрен, с террором тут не фальшивили;
не мог он вызвать дантонистских протестов и потому, что в мировоззрении этих
последователей исторического  материализма личность никогда не  играла роли.
Она  всегда  была  quantite  negligeable,  как  когда-то  выразился,  будучи
марксистом, Петр Струве.
     Эта доктрина в терроре Дзержинского оказалась страшнее всякой гильотины
якобинства. Умея "беречь ужас" красного террора, большевики длят его 18 лет.
     Но было бы неверно сказать,  что среди коммунистов совсем  не раздались
негодующие голоса.  Они  пробовали раздаться, но  не  в  Кремле, а у рядовых
членов  партии.  "Я  краснею  за ваш застенок",  писала  Ларисса  Рейснер  о
петербургской  чеке. "Можно быть разных мнений  о терроре, но то, что сейчас
творится,  это вовсе не  красный террор,  а сплошная уголовщина",  осмелился
написать старый большевик Ольминский. "Разве вы не слышите голосов рабочих и
крестьян, требующих устранения порядков, при которых могут  человека держать
в  тюрьме, по желанию передать в  трибунал, а захотят -  расстрелять", писал
коммунист  Дьяконов.  Попробовали возникнуть  где-то даже  попытки  проектов
подчинить  ВЧК наркамюсту  и  наркомвнуделу  лишив ее права непосредственной
расправы.
     Но в ответ на эти  "гуманистические охи" и неизжитые "установки гнилого
либерализма"  одиночек,  Дзержинский  выбросил  такие   ледяные  слова,  что
малокровные протесты раз навсегда оборвались.
     "Передать наркомвнуделу дело  борьбы ЧК?  Знаем,  что  это  значит, это
значит, что от ЧК  останутся только рожки да ножки", -  ответил Дзержинский.
"Чрезвычайные комиссии это  лучшее,  что могут дать наши советские органы! В
условиях  широкой  гласности  работа  ЧК  обречена на бесплодность!", заявил
спущенный Дзержинским с цепи палач Лацис.
     "Нечего  падать  в  обморок!  Новые  люди  не  привыкли  к  юридическим
мудростям!" - заорал Петерс.
     И  совершенно  сознательно, с холодным спокойствием, уже залитый кровью
Дзержинский "грудью" прикрыл свое детище  ВЧК  от всяких протестов, еще  раз
беря  на себя всю растленность  своего  террора,  число  жертв которого надо
теперь исчислять миллионами.
     В книге  "La Russie nouvelle" Эдуард  Эррио относит Дзержинского к тем,
"кого  ни золото всех  тронов мира,  ни человеческие  соображения  не  могут
отклонить от  предначертанной  цели". Золото?  Верно.  Марата  оно  тоже  не
интересовало.   Но  для   того,  чтобы  французы  могли   отчетливо   понять
деятельность   Дзержинского,   они  должны,   вспомнив  великую  Французскую
революцию, представить во что превратилась бы  Франция, если бы в течение 18
лет фактическая власть в стране принадлежала Марату и маратистам.
     Перед подвалом ЧК,  ужасом массовых харьковских, уральских, московских,
киевских,  архангельских, сибирских,  петербургских, донских, кронштадтских,
одесских  казней убийства в монастыре  кармелитов, в тюрьме Форс и гильотина
Гревской площади кажутся только небольшими театральными постановками.
     Созданная Дзержинским ВЧК по праву занимает первое место в истории всех
терроров,  ее  кровавая слава  переживет не одно  поколение.  Этой  чести  у
"сторожевого пса октябрьской революции" не отнять.

     14. ВСЕРОССИЙСКАЯ РОБЕСПЬЕРИАДА

     Поднятый  Дзержинским массовый  террор  в 1918-1920  годах  захлестывал
Россию. В тюрьмах  сидели одинаково монахи, адвокаты, священники,  помещики,
учителя, министры, спекулянты, рабочие, интеллигенты, крестьяне.
     Террор свирепствовал в столицах и в провинции, переходя в бешеную бойню
там,  где  народ  оказывал  малейшее  сопротивление.  Напрасно  думать,  что
жертвами  красного террора были "купцы  и помещики", террор Дзержинского был
"всеобъемлющ" и в чрезвычайках  аристократы умирали  так  же, как рабочие, и
крестьяне, так же, как интеллигенты.
     Иллюстрацией  тому  служит  судьба астраханских рабочих, когда в  марте
1919  года   доведенные  до  отчаяния   разорением   гражданской  войны  они
попробовали было начать волнения в коммунистическом  государстве. Требования
стоявших  в очереди  за восьмушкой хлеба  в день волновавшихся  рабочих были
минимальны:  -  просили дать право свободной ловли рыбы и  свободной закупки
хлеба.
     В ответ раздался окрик коммунистического начальства "прекратить волынку
и дать максимум производства!" Рабочие настаивают.  По Астрахани  пронеслись
тревожные  гудки.  Заводы  стали вдруг  замирать.  Озлобленными  негодующими
толпами  рабочие  сошлись  на  грандиозный   десятитысячный   митинг,  чтобы
требовать от коммунистов все того же права
     голодной Астрахани свободно закупать хлеб и свободно ловить рыбу.
     Это  не  собрание  буржуазии, аристократов,  интеллигенции. Это  митинг
рабочих, опасная  волна  снизу, это встревоженные массы просят  хлеба.  И  в
штабе коммунистов у представителя  ВЦИК Мехоношина и наместника Дзержинского
чекиста  Чугунова при  первых же донесениях о волнении рабочих  родился  тот
самый  непокидающий  большевицкую  диктатуру   страх  подымающейся  народной
расправы. Этот страх коммунистическая власть заливает кровью.
     Мехоношин с Чугуновым  выслали  на  митинг комиссаров-чекистов,  требуя
немедленно   разойтись,   прекратить   волнения   и   встать   за    станки.
Комиссары-чекисты вышли не одни, с ними вооруженные отряды. Приказ: в случае
сопротивления "контр-революционеров" открыть огонь  и  подавить  волнение  в
корне.
     Митинг  гудел,  волновался.  В  царское время  не подчинялись  разгону,
захотели не подчиниться и тут. Но на случай  всех  противо-правительственных
волнений  чиновникам   своего  ведомства   Дзержинским  разосланы   короткие
инструкции. И согласно  им, в шуме,  гомоне десятитысячного митинга раздался
внезапный  залп  отряда  чекистов, смешавшийся  с треском  пулеметов. Митинг
дрогнул, повалился на землю. И вдруг, вскакивая, всей массой рабочие хлынули
под пулями врассыпную с криком - "стреляют! стреляют!"
     Бегущие  кричали:  "Бежать из  города!"  - Знают,  как  подавят чекисты
волнения. Но куда бежать? Бездорожье. Волга вскрылась.
     "- Бежать! Хоть к белым! Все  равно расстреляют! Жены, дети, да куда же
бежать?!" - кричали  скопившиеся у церкви  рабочие. Но вот дальний орудийный
удар.  Близится  свист,жужжание  и  купол  церкви  с   грохотом  рушится  на
столпившихся.  Толпа кинулась,  падают  раненые,  убитые.  Картечью усмиряют
толпу  в городе коммунисты,  а  за бросившимися за город поскакали  карьером
конные, окружают, бьют, гонят назад в Астрахань.
     К ночи волнение  подавлено.  В  темноте,  покоривши  "контр-революцию",
чекисты Мехоношина и Чугунова начали расправу: расстрелы схваченных рабочих.
Рабочих  грузили на  баржи,  на  пароходы,  стоявшие  на  Волге.  Наибольшие
зверства, перед которыми меркнут "нантские  нуаяды"  Каррье, происходили  на
пароходе, носившем имя великого русского писателя - "Н. В. Гоголь".
     Что ж  удивляться? Красный террор не шутит. Чекисты выполняют директиву
Дзержинского:  - "расправляться беспощадно". И  Астрахань захлебнулась в той
самой расправе, о которой в зале Смольного говорил Феликс Дзержинский  еще в
декабре 1917 года.
     С пароходов и баржей трупы сбрасывали в  воду.  Некоторых  связывали за
руки  и за  ноги, некоторым  привязывали камни. С  "Н. В.  Гоголя"  в  Волгу
свалили  180   трупов   бунтовавших  рабочих.  Кожаными  куртками  руководил
комендант ЧК, бывший бандит Чугунов. По его приказам и на суше расстреливали
бунтовавших чекисты, увозя в грузовиках трупы, второпях,  по  разгильдяйству
роняя тела по улицам.  Это, конечно, непорядок, и Чугунов отдал приказ: "под
страхом расстрела воспрещаю растеривание трупов по дороге".
     На   третий  день  террора   в  каждом  доме  Астрахани  лились  слезы,
раздавались вопли, но это неважно, "в  революции гибнут люди, это дело самое
обыкновенное", говорил Дзержинский.
     Два  месяца под чекистской расправой жила Астрахань, где чекисты давали
рабочим  урок,  что  пора-де  кончать   дурацкие  демократические  бредни  о
"свободе": урок обошелся в четыре тысячи расстрелянных.
     Но  хоть в  Астрахани  воцарилась  тишина,  как в  мертвецкой, чекистам
недостаточно  только  крови,  нужна еще  демонстрация  покорности. Астрахань
запестрела приказом: - "всем рабочим и  работницам  под  страхом  расстрела,
ареста,  увольнения  и  отобрания  карточек  явиться  в  10  часов   утра  в
назначенные пункты на похороны жертв революции".
     Инородческая конница из латышей, мадьяров, калмыков, сгоняла рабочих на
похороны  нескольких  убитых в свалке чекистов. И рабочие, двигаясь  понурой
толпой за чекистскими гробами, закутанными  в кумач, пели "Вы жертвою пали в
борьбе роковой..."
     Очевидцы рассказывают,  что в  этой процессии раздавался плач  навзрыд.
Астрахань  безропотно  покорилась. "Вы  исполнили ваш революционный  долг  и
железной  рукой,  не  дрогнув, раздавили  восстание.  Революция вам этого не
забудет", - в  речи к своим чекистским войскам говорил кремлевский проконсул
Мехоношин.
     Те же  кровавые расправы  над рабочими  повторились в Сормове, Коломне,
Коврове, Нижнем-Новгороде;  на Урале в Ижевске и Воткинске рабочие с оружием
в  руках  попробовали   восстать  против  коммунистов,  но  были  беспощадно
подавлены, о чем рассказал в  своих воспоминаниях "Как мы  потеряли свободу"
рабочий И. Уповалов.
     Та  же  картина  в  Казани, где шестьдесят представителей  рабочих были
расстреляны за требование восьмичасового рабочего  дня,  пересмотра тарифных
ставок и удаления свирепствовавших мадьярских отрядов.
     Еще  большие  кровавые расправы  шли  в  1920  году  в  Баку,  когда  в
Азербайджан  вступила  красная армия; под Баку прославился  остров "Нарген",
куда свозили арестованных и где их расстреливали чекисты.
     В той же покорности замер Тифлис, когда  вместе с войсками туда въехали
чиновники  Дзержинского производить  "революционную расправу". Тут  кровавой
известностью пользовалось  место за грузинским  университетом  "Ваке",  куда
свозили чекисты всех схваченных. В процессиях на место  массовых казней, как
рассказывает бывший чекист Думбадзе, обычно впереди на маленьком форде  ехал
комендант  чеки,  а  за   ним  двигались  грузовики,  наполненные  до  краев
полуголыми,  в  одном  белье,  связанными  между  собою  людьми.  На  бортах
автомобиля, свесив  ноги,  сидели чекисты с винтовками в руках.  Гул моторов
пронзал могильную тишину улиц, по которым на казнь двигалась эта процессия.
     Те  же  расправы  в  Поволжьи,  в  Саратове,  где   чиновник  ведомства
Дзержинского  чекист Озолин даже не отрицал  факта пыток арестованных  и где
жители не забудут  пригородного оврага  у Монастырской слободки, куда возили
по ночам чекистские грузовики арестованных, где выводили их  со  скрученными
назад  руками,  ставили на край оврага и расстреливали,  сбрасывая  трупы на
дно. Тут пытали члена Учредительного Собрания И. И. Котова, перебив ему руки
и ноги.
     Та же расправа на Украине, в Харькове, где действовали чекисты Фельдман
и  Португейс, и в  Киеве,  где  погибло  до  двенадцати тысяч  человек,  где
действовала всеукраинская чека  во  главе с Лацисом и  Шварцом  и губчека во
главе с Дехтяренко, Лифшицем и Шварцманом.
     Когда  белые   заняли   Киев,   место  работы  чиновников  Дзержинского
представилось  в следующем виде:  -  весь цементный пол большого гаража, где
производились расстрелы, был  залит сгустившейся от жары кровью, смешанной в
ужасающую массу с мозгом, черепными костями, клочьями волос.
     Тот же террор в Сибири,  Туркестане, на севере России, на юге, в Крыму.
На всем  беспредельном пространстве  шла поднятая Дзержинским  всероссийская
робеспьериада, осуществляемая руками большевицкого охлоса, на который оперся
в  терроре Дзержинский. Над всероссийским ужасом открытого апофеоза убийства
горели его лихорадочные глаза, глаза изувера и демагога.

     14. ТЕРРОР НА ТЕРРОР

     Но  несмотря  на  беспощадность  террора  Дзержинского,  страна  все же
отчаянно  сопротивлялась диктатуре  Кремля, отвечая на террор террором. "Чем
больше голов рубили они,  тем  сильнее  чувствовали  сопротивление".  И если
народ   оказался   временно   побежденным,   то   не   восемнадцатью  годами
исчерпывается  такая революция, как  русская.  Она еще не  причалила к своим
берегам.
     Уже   в  1918  году  Дзержинскому  пришлось  столкнуться  с   попытками
заговоров. Тогда по Москве  ходил еще  "человек  в красных  гетрах", опытный
конспиратор-террорист  Борис  Савинков,  пытаясь поставить  террористические
акты против вождей коммунизма и затевая вооруженное восстание в Москве.
     Дзержинский знал, что  Савинков в Москве, о Савинкове ходили "легенды",
то его кто-то видел загримированным стариком, то он шел без грима среди бела
дня по людной  улице  с папиросой в  зубах. Но Савинков оставался  неуловим,
хотя  Дзержинский пустил в ход  весь  свой провокаторско-шпионский  аппарат,
чувствуя,  что где-то тут  же под боком  Савинков  ведет "подкоп" под  стены
Кремля.
     Только  в  мае  того  же  года  в  деле  поимки  Савинкова  на   помощь
Дзержинскому  пришел  случай.  Апельсинной коркой, на  которой поскользнулся
Савинков, оказалась, как это ни  странно, любовь неизвестного юнкера Иванова
к  неизвестной сестре милосердия Покровской общины, где этот юнкер лежал  на
излечении.   Роковая   юнкерская   любовь  стоила  сотням  людей  жизни,   и
конспиративная организация Савинкова оказалась разгромленной.
     В середине мая  1918 года неизвестная сестра милосердия, придя в ВЧК на
Лубянку,  просила  провести  ее  к  самому  Петерсу.  На  приеме  у  Петерса
необычайно волновавшаяся сестра рассказала, что  находившийся на излечении в
Покровской общине влюбленный в нее юнкер Иванов под секретом сообщил ей, что
в  Москве существует  тайная  анти-коммунистическая организация,  что  скоро
будет ее выступление, которое  начнется восстанием и расправой с ненавистной
опорой  коммунизма латышскими стрелками  и  чекистскими  отрядами  и что он,
влюбленный  юнкер  Иванов,  не просит, а умоляет  ее на это время уехать  из
Москвы.
     Что руководило предательством  сестры милосердия? Корысть? Страх  перед
ВЧК? Мотивы  предательств