В ВЧК попадешь - не воротишься!"

     16. СМЕРТЬ ДЗЕРЖИНСКОГО

     Время шло. Фронтов гражданской войны не существовало. Из Красной Москвы
в хорошо сшитых фраках поехали  в Европу  советские дипломаты, и с авансцены
Кремля   Ленин  решил   куда-то  вглубь   кулис  убрать   "ужас   буржуазии"
Дзержинского.
     Дзержинского спрятали.
     В 1921 году  уйдя с поста председателя ВЧК, он стал народным комиссаром
путей  сообщения. Дабы смыть с этой фигуры  кровь, многие  коммунисты  стали
развивать довольно бездарную легенду о "золотом сердце" Дзержинского.
     "Он не любил говорить  о  том, что происходит в его  душе  в  бессонные
ночи,  но  время от  времени у  него  прорывались  слова,  показывающие, как
нелегко  ему  было", писал мастер  на все  руки  Радек.  И он  же  лирически
вспоминал,  что  в 1920 году, когда  красные войска шли на Варшаву,  а сзади
ехало советское  польское правительство  во главе  с Дзержинским, последний,
якобы,  сказал:  "После  победы  в  Варшаве  возьму  наркомпросс".  А  когда
окружавшие   его   коммунисты  над  таким  скромным  желанием   рассмеялись,
Дзержинский, по словам Радека, "съежился".
     Странная  чувствительность. Раньше Дзержинский  не раз выражал желание,
после советской революции в Польше лично расстрелять Пилсудского.
     - Я сам поставлю его к стенке и рас-стре-ля-ю!
     Но может быть, правда, что Дзержинский не  захотел лить польскую родную
кровь так,  как он  лил русскую? Может  быть, кровь вообще  уж утомила?  Кто
знает? Было б  неудивительно, если  б Дзержинский  за  четыре года устал  от
тюремного воздуха,  арестов,  неистового  шума  заведенных  моторов,  ночных
допросов, криков,  слез, стонов, проклятий, смертных приговоров и рапортов о
расстрелах.  Коммунистические  биографы  пишут что  в 1921 году  Дзержинский
"стал необычайно нервен и раздражителен и часто говорил, что сердце работает
неладно". Было от чего стать.
     И вот  коммунистический Торквемада  - в роли министра путей  сообщения.
Перемена неожиданная, но коммунистическое государство -  страна безграничных
неожиданностей.
     За  четыре  года  гражданской  войны  техническое  разрушение  русского
транспорта достигло  таких  гомерических  размеров,  что,  казалось,  Россия
возвращается  ко  временам московского государства. Железнодорожная  сеть не
представляла   уже  целого,  прерывалась,  разрывалась;  разрушенный   путь,
сгоревшие  здания, взорванные  мосты; больные  паровозы  и  вагоны, миллионы
сгнивших шпал и на сотни верст отслужившие службу рельсы. Железные дороги, и
сущности, почти что бездействовали. Достаточно бы ло пройти большому  снегу,
чтобы  останавливались  поезда.  И  событием государственной  важности  было
движение одного  поезда с  несколькими  вагонами  хлеба,  направляющегося  в
Москву, за  которым следил "сам Ленин" и  ему по телефону доносили, на какой
станции  застрял поезд и  куда  пошли  пассажиры, чтобы нарубить дров,  дабы
поезд снова сдвинулся с места.
     Транспортную разруху  Кремль решил исправлять террористическими мерами,
к возглавлению  которых,  кто и  подходил  как не Дзержинский.  Правда,  его
назначение  вызвало среди железнодорожников панику. Перспектива  была  ясна;
расстрелы пришли на железную  дорогу. И железнодорожники не ошиблись. Меры -
единственны.
     О  той  панике среди  специалистов,  которую  внушала  кровавая  фигура
Дзержинского, хорошо рассказывает крупный советский спец, делавший доклад  в
Кремле  в  кабинете  Рыкова: - "Я докладывал  и настаивал на отпуске большой
суммы на одно крупное советское предприятие, которым в  это время руководил.
Рыков, по облику захудалый сельский учитель, ходил  по большой комнате и как
всегда,  когда  он  возбужден,  сильно  заикаясь,  спорил  со  мной,  теребя
серебряную часовую цепочку.  Украинский чекист Владимиров, не поднимая глаз,
чертил по бумаге, а Дзержинский,  сидя  в  углу,  как случайный  посторонний
человек,  не отводя глаз,  смотрел  на меня. Уверяю вас, я не  трус, я видел
опасность  и  смерть  во  многих   случаях  моей  жизни,  никогда  не  терял
спокойствия и  ясности мыслей при  допросах в  чека, но тут под этим ледяным
взглядом змеиных глаз  мне стало  не по себе.  Было трудно  сосредоточиться,
было трудно держать в порядке нить  мыслей, следить за возражениями Рыкова и
ему  отвечать. Мне  казалось, что холодные зрачки пронизывают  меня насквозь
подобно лучам рентгена и, пронизав, уходят куда-то в каменную стену".
     Будучи человеком, проведшим всю жизнь в тюрьме в качестве  заключенного
и  в качестве  тюремщика,  Дзержинский  был сведущ только в  деле транспорта
людей на  тот свет. В путейской фуражке кровавая фигура Дзержинского была не
только  страшна,  но  и  смешна благодаря  своему  невежеству.  Все  приказы
Дзержинского  пестрят  одной  исключительно-характерной  для этого  неумного
фанатика  чертой; все  пишется в превосходной  степени:  -  "колоссальнейшее
уплотнение",   "величайшая   экономия",   "труднейшие  задачи",   "скорейшее
выполнение",  "громаднейшие  затруднения",  и в  то  же  время  на деле этот
террористический  инженер  занят  сумасшедшими  пустяками и  юмористическими
мелочами.
     Вот   Дзержинского  взволновала  продажа  билетов  в  кассе   гостиницы
"Метрополь" и тут же - строжайший приказ в Транспортное ГПУ - "выяснить (без
шума)  всю  постановку дела и доложить мне для  упорядочения". Вот министра,
налаживающего транспорт на шестой части света заволновал вопрос о "зайцах" в
поездах. И  снова  летит  бумага  в  Транспортное  ГПУ:  -  "А  как у нас  с
"зайцами"?  Какой  подбор  контролеров,  не  жулье  ли  это?  Я  определенно
подозреваю,  что  у нас  многие подкуплены".  Вот вопрос  о  железнодорожных
жезлах  беспокоит  всесильного  Дзержинского, он подозревает,  что с жезлами
тоже что-то неладно и, вероятно, "тут кто-нибудь подкуплен". Но вот министра
путей сообщения заволновало еще большее зло... крысы: Дзержинский пишет, что
он  узнал,  что  "в  багажных  отделениях  бегают  крысы.  Очевидно,  портят
имеющиеся там грузы. Разве нельзя их истребить? Очевидно, развелось их очень
много,  если  не  стесняются  людей?"   И  крысы  истребляются  по   приказу
Дзержинского.
     Можно подумать, что это не цитаты из  (Подлинных приказов Дзержинского,
а  выдержки  из   грустной  юмористики  Салтыкова-Щедрина.  В  распоряжениях
министра-чекиста  юмористика  бесконечна.  Но, увы,  несмотря на миллиардное
количество  входящих  и  исходящх,  на  море  лозунгов,  на  километрические
резолюции, пропагатор Дзержинский в роли хозяйственника не преуспевает, хоть
и  гневается,   и  требует,  чтоб  его  окружали  не  инженеры,  контролеры,
стрелочники, а сплошь - "борцы, одушевленные великой идеей".
     Ленин, человек с весьма развитой практической  сметкой, сразу понял, по
свидетельству Троцкого,  что Дзержинский на  хозяйственном  посту "никуда не
годится".  Но  куда  ж деть эту кровавую куклу октябрьского паноптикума? Она
столь грандиозна, что спрятать  ее некуда. К тому же Дзержинский вовсе не из
тех, кого ублажишь мелочью. Вельможный  пан невероятно честолюбив, ему нужна
работа во всемирном масштабе.
     И ленинская оценка, не  исправив дела, только подлила масла в огонь той
дворцовой  склоки, которую вели  Троцкий и  Сталин. Сталин хорошо знал  силу
этой мыслящей гильотины: на чью сторону она встанет, тот и будет "вождем". И
в борьбе за власть Сталин  прекрасно использовал уничтожающую оценку Лениным
Дзержинского: оскорбленный министр примкнул к Сталину.
     "Охлаждение  между   Лениным  и  Дзержинским   началось   тогда,  когда
Дзержинский  понял,  что Ленин  не  считает  его  способным  на  руководящую
хозяйственную  работу",  пишет  Троцкий,  "это  и  толкнуло  Дзержинского на
сторону Сталина. Со  смертного одра Ленин направлял свой удар против Сталина
и Дзержинского..."
     Но - поздно. В кремлевской склоке вождей ставка  Дзержинского оказалась
правильной. Паралич Ленина прогрессировал. На пятом году революции Ленин уже
только мычал, а на шестом перестал и умер.
     Борьба придворных  пошла со  всей  ожесточенностью.  И  в  этой  борьбе
Сталина  против Троцкого  Дзержинский сыграл заглавную роль в  момент, когда
стоял кардинальный вопрос: - за  кем пойдут войска  ГПУ, за  Троцким или  за
Сталиным?
     На назначенное собрание-монстр  всех чекистов  приехал сам Дзержинский.
Здесь  речь  представителя   троцкистов,  Преображенского,  часто   внезапно
прерывалась сочувственными аплодисментами и положение грозило накрениться на
сторону Троцкого. Тогда-то и выступил Дзержинский. Он волновался необычайно,
речь была бессвязна. Дзержинский умолял своих  чекистов не итти за Троцким и
вдруг   среди   речи,   совершенно   не   владея   собой,   повернувшись   к
Преображенскому,  он  истерически  закричал:  -  "Я  вас  ненавижу,  товарищ
Преображенский!"  И снова: -  "Я  вас ненавижу, товарищ  Преображенский!"  С
Дзержинским  начался  припадок.  Зато  битва  Сталина  выиграна. Видя  такое
волнение шефа, чекисты покачнулись и резолюция ЦК получила большинство.
     Поддержавший Сталина Дзержинский, как бы в отместку Ильичу, несмотря на
признанную  негодность, получил, по смерти Ленина, высший хозяйственный пост
в стране. В феврале 1924 года он стал председателем Высшего Совета Народного
Хозяйства.
     Диктатурно оглавив советское хозяйство, видная отовсюду багровая фигура
Дзержинского, называемая коммунистами  "исполинской",  стала еще  смешней  и
нелепей.  "Продуманной концепции хозяйственного развития у  Дзержинского  не
было",  вежливо пишет  Троцкий.  Те  ж превосходные  степени  о  "величайшей
инициативе",    "энергичнейшей   компании",   "чрезвычайнейшей    экономии",
"огромнейших задачах" и по чекистской привычке, конечно, везде необходимость
"хирургических методов".
     "Знаю одно, если не найдете хирургического метода и хирургов - ни черта
не выйдет! Доклады, доклады, доклады. Отчеты, отчеты, отчеты. Цифры таблицы,
бесконечный ряд  цифр. Как взяться за дело?  Здесь  необходима хирургия Надо
найти смелую и знающую группу людей и дать им нож, безапеляционный".
     Человек большого  честолюбия и малого ума  Дзержинский не понимал  свою
нелепость на посту председателя ВСНХ, хотя и у него бывали признания, что он
"готов провалиться сквозь  землю сидя на  совещаниях и слушая  как трест  за
трестом летит вверх тормашками".
     Но амбициозность, самоуверенность, годы  безграничной  власти застилали
все. К тому ж люди были  настолько  привязаны к Дзержинскому страхом, что на
диктатора хозяйства, как  из рога  изобилия,  сыпались  угодливые  просьбы о
принятии  шевства  то над "Советским  кинематографом",  то  над сомнительным
предприятием "Ларек" и так далее и тому подобное.
     Дзержинский принимал  все, обрастая председательствованиями, шефствами,
в своей фигуре иронически воплощая и террор и термидор. Он. сильно изменился
во внешности,  нездорово  растолстел,  обрюзг,  стал неузнаваем,  от  былого
"аскета" осталась  лишь  прежняя  саркастическая  усмешка.  Его фигура  была
хороша,  как квинт-эссенция  нелепости  хозяйственной системы деспотического
коммунизма.
     В  роли хозяйственного диктатора, 20-го июня 1926 года на трибуне перед
высшим  форумом коммунистической партии Дзержинский  выступил  с программной
речью о  хозяйственном положении страны  и  его перспективах. Эту речь,  как
всегда, Дзержинский произносил с необычайным волнением, с кучей превосходных
степеней,  путаясь,  заикаясь, не улавливая  собственных мыслей,  отгрызаясь
угрозами и ругательствами  от  наседавших  на  него  довольно-таки сметливых
ловкачей Пятаковых, Фигатнеров, Каменевых.
     Голос Дзержинского переходил в срывы.
     -  "А вы  знаете  отлично моя сила заключается в чем!  Я  не щажу  себя
никогда!  И поэтому вы все здесь меня любите,  потому что вы  мне верите!" -
кричал Дзержинский все чаще прижимая обе руки к сердцу.
     Слушатели  думали, что  это ораторский  жест,  а оказывается это сердце
давало  оратору сигнал, что  оно  устало биться  в  груди Дзержинского,  оно
отказывается.
     Дзержинский  сошел с трибуны  и через два часа, упав  на  пол,  умер от
припадка  грудной  жабы. По  столице  поползли  слухи  о подмешанном яде,  о
самоубийствe.  Дворцовые тайны  Кремля питают  венецианские темы.  Но,  нет,
Дзержинский умер естественно.
     После   него  остались   сын,  Ясек,  признанный  врачами   "отягченным
дегенерацией  в  тяжелой  степени" и жена  Софья  Сигизмундовна,  урожденная
Мушкат, на которой женился  Дзержинский  еще в годы ссылки и которая при нем
играла  ту  же бессловесную  роль,  что Альбертина  при Марате.  В  мире нет
человека, которому судьба не дала бы привязанности женщины.
     На   другой  день  по  смерти  Дзержинского  начались  коммунистические
славословия  в  обязательно-елейном  тоне и причитания  плакальщиков в честь
умершего вождя. Тут были и фальшь, но тут была и искренность.
     Вместе с Дзержинским сама партия схватилась за сердце: - ушел  наиболее
яркий  воплотитель полицейской диктатуры коммунизма. В лице Дзержинского  из
коммунистической  машины  выпал  важный   винт.  Он  был  -  тип  идеального
коммуниста, к  тому  же  гениальный  чекист.  Он был абсолютно  равнодушен к
интересам  страны,  народа, ко всему кроме  одного - диктатуры своей партии,
то-есть диктатуры коммунистической аристократии. А об этом стоило плакать.
     Максим  Горький  плакал:  -  "Нет,  как  неожиданна,  несвоевременна  и
бессмысленна смерть  Феликса Эдмундовича.  Черт знает что!" Троцкий  написал
почти-что  стихотворение в  прозе:  -  "Законченность  его  внешнего  образа
вызывала  мысль о  скульптуре, о бронзе. Бледное лицо его в гробу под светом
рефлекторов  было прекрасно. Горячая  бронза стала мрамором.  Глядя  на этот
открытый лоб, на опущенные веки, на тонкий нос, очерченный резцом, думалось:
- вот застывший образ  мужества и верности. И  чувство скорби переливалось в
чувство  гордости:  таких  людей создает и воспитывает  только  пролетарская
революция.  Второй жизни  никто ему дать не может. Будем  же в  нашей скорби
утешать себя тем, что Дзержинский жил однажды". И  как во времена  испанской
инквизиции поэты спасались от подозрений соответствующими посвящениями своих
стихов,  так  и   во  времена  коммунистической  инквизиции  нашлись  поэты,
посвятившие стихи смерти "гениального чекиста".
     Один из них, Николай Асеев, оплакал Дзержинского так:

     "Время, время! Не твое ли зверство
     Не дает ни сил, ни дней сберечь!
     Умираем от разрыва сердца
     Чуть прервав, едва окончив речь!"

     Другой поэт оплакал по другому:

     "И на меня от этих уст без вздохов
     От острой бороды и утомленных век
     Дышала наша новая эпоха
     И мудрый новый человек".

     К  гробу  вождя  чекисты понесли венки;  лучший из них, бесспорно,  был
привезен   тульским  ГПУ,  венок  был  сделан  из  винтовок,  револьверов  и
скрещенных шашек.
     Правящая  же  партия  среди  прочего  материала  выбросила на  газетные
столбцы жуткую цитату из самого Дзержинского: "Если б пришлось начать  жизнь
снова,  я бы  начал  ее  также". И утверждая в потомстве память  о  пролитой
крови,  страшную  в  сознании  народа  Лубянскую  площадь,  коммунистическое
правительство переименовало в "Площадь Дзержинского".

     МЕНЖИНСКИЙ

     Когда   Феликс   Дзержинский   уходил   с   поста   начальника   тайной
коммунистической  полиции,  он  сам  выбрал  своим  заместителем   Вячеслава
Менжинского.  Этому  выбору  головка  партии удивилась.  Как свидетельствует
Троцкий: "все пожимали плечами".
     - Но кого же другого? - оправдывался Дзержинский, - некого!
     И   Менжинский,   поддержанный   Сталиным,   стал   начальником    ВЧК,
переименованной в ГПУ. Перемена букв не была переменой сущности дела, в день
пятилетнего  юбилея этого кровавого ведомства Зиновьев писал: "буквы  ГПУ не
менее страшны для наших врагов, чем буквы ВЧК. Это самые  популярные буквы в
международном масштабе".
     Между   Дзержинским   и   Менжинским,   как  характерами,  или   точнее
"клиническими типами", была разница. Но  внешне, в биографиях было и кое-что
общее.   Оба  -   поляки,   оба   "враждебного   пролетариату"   дворянского
происхождения, оба были  чужды России; до революции  первый  видел  ее из-за
тюремной  решетки, а  второй  глядел  на Россию,  либо с высот Альп, либо  с
холмов Монмартра.
     Но в то время как Дзержинский был изувером-фанатиком, в  Менжинском,  в
противоположность его  "учителю", не  было ни  тени фанатизма,  ни тени  его
страстности. Этот бездельник и богемьен был человеком "без хребта".
     Ненормально-расплывшийся  брюнет, с рассеянной, развинченной  походкой,
поникшими плечами, болтающимися руками и  блуждающим взглядом  отсутствующих
глаз  Менжинский, по определению  Троцкого, был даже не человеком,  а только
"тенью   неосуществившегося  человека,   неудачным   эскизом   ненаписанного
портрета".   Иногда   только  вкрадчивая  улыбка  и   потаенная   игра  глаз
свидетельствовали,  что  этого  человека   снедает  жажда  выйти  из   своей
незначительности  и эта  улыбка  председателя  ГПУ вызывала  даже у Троцкого
"тревогу и недоумение".
     Такой портрет начальника  коммунистической тайной  полиции был бы  даже
хорош, если б его отодвинуть  вглубь веков, в мафию  Венецианской республики
иль  в кулисы заговоров времен Ришелье. Его странность в наш век объяснялась
проще: у Менжинского "голубая кровь" явно загнивала: Менжинский с юности был
тяжко больным человеком.
     Оба  вождя  террора - люди некрупного калибра, но и у Менжинского перед
Дзержинским  были   свои   превосходства.  В   то  время,  как   образование
Дзержинского остановилось на брошюрах, и Дзержинский от природы был не щедро
наделен умом, за  что Ленин полуядовито называл его "горячим кровным конем",
- Менжинский, в противоположность Дзержинскому был и образован и умен. Но ум
и душа были нездоровы.
     Упадочник,   вырожденец,    автор   болезненно-извращенных   стихов   и
символистско-эротических романов Вячеслав Менжинский  был интересен тем, что
принадлежал к довольно редкой категории  большевиков. Глава коммунистической
полиции, чьи портреты висят в канцеляриях концентрационных лагерей СССР, был
"декадент-марксистом". На  коммунистическом Олимпе этот эстет должен  был бы
стоять рядом  с  очаровательным пошляком  Луначарским, кого Ленин называл не
иначе, как "наша прима-балерина". Вячеслав Рудольфович Менжинский родился  в
дворянской и обеспеченной семье в Петербурге. Его отец, Рудольф  Игнатьевич,
заслуженный преподаватель  пажеского  корпуса,  был  лично  известен Николаю
II-му и любим царем.
     Выросший в хорошей образованной семье будущий начальник ГПУ унаследовал
прекрасные манеры,  был воспитан, с  детства превосходно  владел французским
языком.   Окончив   средне-учебное   заведение,    Менжинский   поступил   в
Петербургский университет на юридический факультет.
     Худой, бледный брюнет, очень холеного и очень  девического облика, этот
болезненно-застенчивый юноша, прозванный товарищами "Вяча - божья  коровка",
под всей  своей застенчивостью  был снедаем  мечтой  стать "либо  знаменитым
адвокатом, либо знаменитым писателем".
     Вместе с  изучением  юриспруденции Менжинский занялся  и  литературными
опытами.  Судьба иногда  жестоко  сводит людей. В  тe  годы  в  студенческом
полу-литературном,       полу-революционном       петербургском       кружке
девически-застенчивый  студент  Вячеслав  Менжинский   встречался  с  бурным
студентом  Борисом  Савинковым.  Оба  студента  интересовались  литературой.
Савинков писал талантливые стихи. Менжинский пробовал декадентские романы. С
первых же встреч  эти студенты стали инстинктивными и непримиримыми врагами,
и это  было естественно, ибо  декадентская "тень  человека" и сангвинический
Савинков были очень разны.
     Их дороги  из кружка разошлись  на